— И ляжете вы все в землю сырую… прахом к праху, тленом к тлену… трава прорастет сквозь тебя, боярин. — И палец указал на Егора. — Змеи совьют гнездо в твоем черепе… …это уже Ереме. — …лисицы растащат кости твои… Елисей оскалился, но не издал ни звука. — Пламя тебя обглодает… Кирей только бровку приподнял, мол, экая новость преудивительная. — …и не останется из вас никого, кто сказал бы, что жив он… Еська всхлипнул и, крутанувшись, повалился на землю, скрутился, будто живот его мучит, и застонал. — Живо ли ты, зло великое? — осторожненько поинтересовался Лойко. — Н-не знаю, б-боярин… — Еська перевернулся на живот. — Что со мной было? — Вещал ты. — Ильюшка глядел на Еську с интересом, как бишь там его прозывал Фрол Аксютович? Естествознанным? Или знательским? Сиречь, как на лягуху редкостную огневую аль еще на какую диковинку. — Хорошее? — без особой надежи спросил Еська. — Да как сказать… смерть нам пророчил. Еська лишь крякнул и сел. От Емелькиной руки отмахнулся. — Извините… я не специально, если что… — Да мы как бы понимаем… Еська языком щеку потрогал. — Саднит… а с чего это мне… я ж раньше вроде… не пророчил… вообще, а не только смерть? — Ну… — Илья почесал щеку, оставляя на ней черные полосы. — Будем считать, что у тебя новые таланты открываются… развиваешься, стало быть. Если и желал Еська сказать чего по развитию этакому, то смолчал. И верно. Негоже боярину матюкаться. ГЛАВА 10 В которое о делах минулых повествуется — Зослава, в другой раз извольте не опаздывать, — сказала Люциана Береславовна, поднимая чашечку двумя пальчиками. И вот мизинчик не топырит, как иные боярские дочки у нас в столовое, а все одно изящественно выходит. Может, с того, что чашечки у Люцианы Береславовны махонькие да парпоровые? Их не изящественно и не удержишь, не то что нашие, глиняные? В такую полведра влезет, и поди-ка, удержи ее двумя пальчиками да без натуги. Помнится, боярские дочери сперва-то от этих чашек носу воротили, мол, нехороши. Ничего, пообвыклися ныне. Небось день промаешься на занятиях, и станет ныне не до красот. — Извиняйте, — сказала я. И вздохнула. Как-то вот… не желала я опаздывать, честное слово, поелику кажная визита этая мне седину в волосы близила и нервов немалых стоила. Но вышло… сперва с ягодами пока разобралися. Как было хлопцев бросить? Ладно, Еська, пророчествовать кинувши, споро корзину набрал. И Емелька справился. Ильюшка… Елисей опять же ж. Он небось ягода к ягоде, как чуял, которая хороша, а которая уже переспела. У одного руки чистые осталися. А вот у братца его не так споро ладилось. Евстя и вовсе застыл, никак над корзинкою в медитацию ударившись. Даром, что ли, Архип Полуэктович учил нас, дескать, медитировать в любом месте можно. Может, и можно, да пока этую корзинку набрали, измучалися все. Там еще Егорова… Лойко… не оставлять же их, бедолажных. Как и ягоду собранную. Отнеси. Перебери, чтоб безо всякого сору и жуков. Жук-то зелье попортить способен, и буде потом Марьяна Ивановна выговаривать, что не стараемся… …после отмыться надо худо-бедно. Поужинать. Нет, конечне, будь я всецело отданая науке, как того Люциана Береславовна желала, я б пожертвовала б ужином во имя пищи духовной, коия душу питает. Однако же, поразмыслив, я решила, что телу питание тако же надобно. Вот и припозднилася. — Извиняйте, — пробормотала я, чувствуя, что краснею густенько. Небось мысли мои нехитрые и неупорядоченные наскрозь видны. И ужин камнем в животе лег. Особливо пироги. От пироги, они лишними были… и ватрушечка, в дорогу прихваченная. Люциана ж Береславовна чашечку на блюдечко примостила. И так аккуратне, что та и не звякнула. Провела ладонями по летнику шелковому. Вздохнула. — Зослава, Зослава… порой мне кажется, что вы неисправимы… Я голову еще нижей наклонила. — Извините. Когда извиняетесь, надо говорить «извините». А еще лучше, «извините меня, пожалуйста». И вначале надобно человека, к которому вы все же явились, несмотря на опоздание, поприветствовать. — А я… — А вы забыли… и чем, позвольте спросить, таким важным вы занимались? — Ужинала. Я уже знала, что врать Люциане Береславовне смысла нетушки. Вранье мое она нутром чует, но ничего не говорит, только улыбается этак, препечальненько, с чего на душеньке моей становится жуть до чего неудобственно. — Ужинали… совсем вас Архип загонял? Присаживайтесь. Чай пить будете? — Б-буду… Я присела на краешек резной табуреточки. За месяц, что минул с похорон, я энти покои изучила, будто родные, пусть и были они куда как поболее родных, да и всяких вещей пречудесного свойствия в них с избытком имелося. Ладно, ковры, к ним я пообвыкла, к узорчатым да полосатым… а те, которые на полу лежали, еще когда сменили. И пол тоже сменили, теперь в покоях Люцианы Береславовны свежею доскою пахнет. Сосновою. Я энтот запах люблю. А она морщится. То ли не по нраву сосна ей, то ли пол свежий поскрипывает — он же ж улечься должон, а пока ходит, то от скрипу энтого никакое чародействие не спасет, то ли напоминал он ей о событиях недавних. Мне от напоминал. Пусть ужо и отболело, отбоялась, да… все одно… С того, верно, Люциана Береславовна и переделала все туточки. Кровать вот к другой стеночке передвинула, да не прежнюю, новую поставила, железную и с шишечками блискучими. На кровати этой перины громоздились с одеялами атласными… Ну я так думаю. Оно-то не видно было, чего там взаправду громоздилося, поелику все богатствия этие под покрывалом гобеленовым укрывалися. И даже от малое подушечки хвоста не выглядывало. У нас-то в Барсуках кровати тож укрывают, но кажная хозяйка поверх подушки ставит, горою, три аль четыре, иные и по пять, чтоб, ежель заглянет гость, то видел — на пуховых хозяева спят. А на гору, из подушек сложеную, кружевные накидки вяжут. Красота. Но Люциана Береславовна от этакой красоты далека была. И хоть сама руками умела, как ныне сие ведаю, а в покоях ейных ни единой, самой малой салфеточки я не видывала. Вот тот же столик. Гладенький. До того гладенький, что себя в нем узреть можно. Его б скатерочкой укрыть, чтоб не попортился, но нет, не укрытый, стоит, переливается на позднем солнышке. Дерево черное. Дерево красное. Дерево ружовое. И костяные кругляши, коии называть надобно медальонами.