— Думаешь, поверят? — Еська нищего отпустил, удивляясь тому, как переменился тот. Кикша… куда картуз подевался? Волос тонкий, золотой? Седые патлы свисают до плеч, скрывая изуродованное лицо. — Кто ты? Нищий. Может, блаженный, а может, на царицу клевету возвести вздумал. Подбили тебя дурные люди… или с собственной злобы? — Ты… — Как ты докатился до жизни такой? — Еська шлепнул по шаловливым пальцам. А ведь неуклюж сделался Кикша, такой кошель не то что у Еськи, у спящего не стянет. — Да… связался с одною… дурной болезнью наградила… а там неудачно на дело пошел. Гульнули добре… надо было похмелиться, а у меня ни монетки… Еська головой покачал: если поймали Кикшу похмельного, сам виноват. Кто ж на дело настоящее идет, когда руки дрожат и не слушаются. — Били… у столба поставили… потом на каторгу… я сбег и вернулся… а оно как не везло, то и не везло… — Кикша всхлипнул и завел тоненьким голосом: — Человек хороший, подай монеточку на пропитание… ветерану старому… я уж за войском царским ходил, на поле стоял… с азарами рубился… — Прекрати юродствовать. — Еська отвесил подзатыльник и руку платочком отер. — Сам виноват. Резать за что хотел? — Я тебя как увидал… я ж глазам своим не поверил! От те клянусь! Думал, примерещилося с перепою… да только я уж седмицу, как тверезенький, самому тошно… подай монетку… — Ты меня резать хотел, а я монетку? — Не со зла, не со зла… слаб человек… от те клянуся… мы ж как братья были… одну постелю делили… — Кикша захныкал, и от того, от вида его, прогнившего, стало тошно. — А ты вона… в царевичи… и забыл про дружка своего… обида меня такая взяла… а тут еще в голове будто шепчет кто. Поди да ножичком ткни… — Кто шепчет? А вот это уже интересно было. — Так мне откуда ведомо? Шепчет, и все тут… прям спасу нет… я ж не дурной, порежу, меня Безликий крысам скормит. Он за свою шалаву любого в дерьме утопить готовый. Доченька, — передразнил Кикша. — В позатым годе один… из котов… решил, что хорошо бы девку к делу приставить. Хоть тоща, но и на такую охотники найдутся. А может, для себя? Не ведаю… а красивый был… страсть. Но Безликому донесли… и где наш котик? А сгинул… и так сгинул, что весь рынок седмицу гудел, вспоминая… нет, я не дурной… просто шепчет, понимаешь? — Что шепчет? Ментальное воздействие? Не контроль, но опосредованно… как на старуху… тот, кто затеял игру, с ментальной магией на короткой ноге, и Еська ему не ровня. Дар у Еськи слабо выражен, только и хватит, что другого человека убедить. А вот чтоб другому да мысль об убийстве внушить… — Поверь, я не хотел. — Кикша вытер рукавом нос, из которого сочилась зеленоватая слизь. — От те крест, не хотел… а он все зудит… иди, мол, к Акадэмии… иди… он вышел… и за все хорошее… за то, что сам в люди, а дружка свово верного позабыл-позабросил… и под руку как толкает! Я ж не ведаю, откудова и нож взялся! У меня-то такого не было! Сам посуди. Нож лежал на камнях. А и хороший. И вправду не для Кикшиной руки. Попадись такой, мигом бы скупщику снес, сменял на медь звонкую, а ее — на зелье зеленое, то самое, которое обиды души топит в дурмане хмельном. Хорош нож. Клинок невелик, с пол-ладони, но видно — остер. Рукоять гнутая, из рога резана и узорами. На пятке камешек. Не самоцвет, конечно, белый, прозрачный, что слеза… интересно. Еська руку к ножу протянул. Ладонь раскрыл. Прислушался. …магией тянет. Не огненною, нет… но явственно… темная будто бы, с горечью полынной, от которой зубы вяжет. И Еська руку убрал. Надобно бы этот ножик к знающему человеку снести. Спросить, что за чары на нем лежат. Но мнилось, для Еськи те чары клали. И хватило бы царапинки малой… Руки были чистыми. Слава Божине… нет, смерти Еська не боялся, но вот умирать так, по-глупому… Он ножик поднял платочком и в него же завернул. Оглянулся… понятно. Кикши и след простыл. Ничего, старого дружка, коль нужда в том случится, Еська отыщет. Нож он убрал в кошель. Пуста улочка. Почти. Прогуливаются неспешно купчихи да боярыньки молодые, снуют девки простого звания, иные останавливаются поглазеть на выставленные перед лавками наряды. Мальчишки носятся, спеша друг другу лихость показать… дремлют приказчики… Обыкновенно все. И все ж таки… кто-то ж внушил Кикше старого дружка ножичком ткнуть… кто-то, кто рядом был. Вел зачарованного. Поддерживал морок. Кто? Дверь лавки отворилась, выпуская Щучку. А что о ней Еська знает, кроме того, что первого мужа она извела? Ничего. Он глядел. И приглядывался. Идет… ровненько ступает. И спину держит, как сие заведено средь благородных. Еська, помнится, с этой спиной намаялся. И корсеты вздевали, и доску привязывали, чтоб не горбился. А она, стало быть, ученая… Голову держит. Улыбается так мило… говорит что-то приказчику, который вьюном вьется, мало что не стелется перед гостьюшкою дорогой. Смотреть тошно… да только все одно смотрит. — Уже управилась? — Еська улыбнулся и руку подал. — Устала? Даже сквозь морок видно было, что бледна она. И в руку вцепилась. С чего бы? — Немного, — тихо ответила Щучка. Да потупилась. Вспыхнул на щеках румянец… Вот актерка! ГЛАВА 13 В которое внове вспоминается Никодим Зелье из черноягодника булькало. И пузыри выходили правильные, крупные да с переливами. Медленно поднималися они над черною жижей, росли и лопалися с громким плюхом. Я ж аккуратней, посолонь, зелье помешивала. Малое осталось. В третий раз силой напитать да сказать слово, чтоб не попортилося зелье. А то ж бывает такое, что варишь, маешься, а после чары раз и развеются, и останется — свиням вылить. И то сомневаюся, что будут они такое ести. Из черноягодника зелье-то горькое выходит. — А теперь, помешивая, посолонь… посолонь, я сказала, — Марьяна Ивановна хлопнула Елисея по рукам длинною лозиной, — сыплем толченый мел… толченый, боярин, а не кусками рубленный… и не смотрите на меня так, будто я вам неприличное предлагаю. Лойко и вправду зыркал, что направо, что налево. И мыслил лишь о том, как бы поскорей сбегчи с лаборатории, где ему было неуютственно. Столики узенькие. Посуда стеклянная, такую и схватишь покрепче, а она возьми и раздавися… или еще локтем смахнуть… Нашие столы из дуба крепкого, не одно поколение студиозусов пережившие. И с того оне пятнами пестрят, подпалинами черными. На одном и слово срамное вырезано, да так въелося, что видно — отчищали его, а не очистили. У самое стеночки, вдоль оконца, вытянулись иные столы — из дерева-бука, который есть дубу самый первый родич. На столах тех — подносы чеканные. А уж на них стоят пауки железные. Держат в лапах колбы да пробирки. А под оными огни горят, где зеленый, где ружовый, а где и вовсе белый, высокого накалу. Марьяна Ивановна то и дело к огням подходит, проверяет, значит, как горят. Над одним рученькой проведет, притишвая, над другим… третий и вовсе до малое искорки свернет. Что уж за зелье у ней варится — того и мне не понятственно, прочие в ту сторону и глядеть опасаются. Пахнет в лаборатории травами. И след сказать, что тут травов имелося. Висели пучки мяты да мелиссы, одолень-травы и махонькое, черное, что хвосты мышиные, — былянки. Лежали в высоких банках ягоды шипшины и черники. Корни сабельниковые, махонькими кусочками резанные, кувшинки болотные и акониту. Наособицу стояла высоченная банка из горного хрусталю, в которой прятался махонький человечек будто бы, именуемый мандрагорою. Имелись тут и шкапы с посудою.