— Он меня выгнал. — Кто? — Еська сперва не понял, об чем это она. — Он… — Щучка с нетерпения ногой притопнула. Безликий. — Сказал, что его дело было замуж меня выдать… он и выдал. А дальше пусть со мной муж мается. Это, конечно, было сюрпризом. И подумалось Еське, что сюрпризы, если разобраться, он не слишком-то любит. И вот что делать с этой… молодой женой? Послать куда подальше? Не пропадет. И, может статься, сама обретенной свободе рада будет. Но… Безликий не простит? Да и сам себе Еська, если влипнет она в историю — а эта, судя по клейму на физии, всенепременно влипнет, — тоже не простит. Все ж перед Божиней клятву давал. Любить и заботиться. Любить — это — конечно, навряд ли… такую пойди-ка попробуй полюби, но заботиться он может. И должен. — Вещи твои где? — Нету. — Она вцепилась в пряник. — Он сказал, что то барахло… что ты… новое… не думай, мне ничего не нужно. Я как-нибудь проживу и без тебя… и вообще… — Помолчи, — поморщился Еська. У него и без ее трескотни голова пухнет. Проживет она… ага, амулет — дело хорошее, но он рано или поздно разрядится, и увидят тогда добрые люди клеймо на щеке боярыни. И станут недобрыми людьми. У них это быстро. Объяснить не позволят. Заклюют. А если и нет, то найдется кто, напишет челобитную, укажет тайному сыску, и уж тогда-то… как бы вновь на площадь не отправили. — Остановилась где? — Пока нигде. — Понятно… — Ничего тебе не понятно! — Пряник жуй, — велел Еська, прикидывая, как быть. Все ж таки бросать ее — не дело, как оно дальше сложится, еще непонятно, может, если попустит Божиня, разбегутся пути-дороженьки… о другом варианте он старался не думать. — Отведу-ка я тебя… …на постоялый двор? Нет, у девки характер шальной, да и… на дурной отведи, где физия Щучкина ведома, так Безликому мигом донесут. И претило Еське девку оставлять среди людей лихих. Может, она и не воплощение святости, но и он не безгрешен. Выбрать какой получше? И там вопросы возникнут, как вышло, что боярыня-раскрасавица не бедного кошелька да одна мается? Где провожатые? Дворня? Хоть бы одна холопка захудлая, без которой и бедные боярыни обойтися не способны? Нет, не вариант. Дом снять? Не так сие быстро. Акадэмия… там тоже за полчаса вопрос не решить. Пока перед братьями покаешься, пока… матушку тревожить — лишнее… к Михаилу Егоровичу на поклон? Еська сходит, он не гордый, но пока суть да дело… …а у Зославы дом огроменный. Хватит как-нибудь места всем. Руку он все ж скрутил калачиком, и Щучка, фыркнув, что кошка раздраженная, в нее вцепилась. Пошли медленно, гуляючи… — Поживешь пока у моей знакомой… сама она в Акадэмии учится… и послушай, надеюсь, не надо говорить, чтоб там, где живешь, не гадила? — Не дура. — Мало ли… — не удержался Еська. — Я тебя не знаю… — Как и я тебя. — Вот то-то и оно… тебе одежи прикупить бы какой. Сама гляди, чего тебе надобно, я в этом не очень… — Еська остановился перед лавкой, которая была вроде и не велика, но и не сказать, чтобы мала. Окна пусть и махонькие, но стеклянные. Двери отворены. Над ними колокольцы на нитках висят, позванивают. И приказчик молодой, завидев гостей, поспешил навстречу: — У нас ноне тканей привезли… есть сукно саксонское, беленое. А есть с печатею… — он говорил неспешно, с чувством собственного достоинства, отчего и Еська исполнился некой престранной уверенности, что сукно это и вправду самого лучшего качества. Всю улочку обойди — а другого такого не сыщешь. …менталист, стало быть. Дар небось слабенький, если не взяли в Акадэмию. А может, и сам не захотел магиком быть. Оно ж дело долгое, муторное. Вот лавка — иной коленкор, сидишь себе целыми днями, на людей глядишь. Торгуешь. И прибавляется хозяину копеечка, и ему тоже… Приказчик дернулся и замолк, уставился на Еську обиженно. Ага… воздействие — вещь опасная, особенно когда на одаренных действуешь. — Я на улице постою. Ты тут сама… решай, чего тебе надобно, — сказал Еська и вышел, огляделся… Нож он поймал пальцами, как учили, но выкручивать не стал. Послал по железу горячую плеть. И взвизгнул нищий, схватившись за ладонь. — И что это было? — Еська нищего за шкварник ухватил. Несло от того… …стало быть, из тех, которые за чертою обретаются, в норах да на дрянных улицах. При храмах братия себя блюдет, знает, что за страдания народ на монетку-другую расщедрится, потому язвы и раны казать можно, но вот вонючему да вшивому подавать побрезгуют. — Отпусти! Кривой на один глаз. Нос рваный. Во рту, до краев щек разодранном, осколки зубов гнилых торчат. И смотреть-то на этакое омерзительно. Но Еська смотрит. Рассматривает. В одну сторону повернут. В другую. Тощий. Но знакомая физия… знакомая… — Кто? — спросил он. — Да пошел ты! — А если сдам? — Еська голову наклонил. — Кликну стражу, скажу, что ты на смертоубийство покушался… знаешь, что за смертоубийство царевича полагается? То есть за покушение? Живьем в масле тебя сварят. А магики постараются, чтоб не сразу ты сдох… — Царевич? — осклабился нищий. — Это ты-то… царевич? Да я тебя… знаю… — Знал. Тебе кажется, что ты меня знал. — Еська не спешил руку разжимать, хотя держать нищего на весу было мало что противно, так еще и тяжко. — Вот весело будет, когда узнают, что царевич — вор с дурной слободы… — Кто узнает? — Все! — Неужели? — Еська, наконец, узнал его. И подивился. Кикша, старый дружок, с которым на пару не один кошель сняли, не одну девку золотом обсыпали… Был Кикша молод. И высок. Хорош. Его в коты сманивали, сулили легкую работенку и золотые горы, а он не пошел. И верно, где это видано, чтоб почтеннейший вор тонкое работы мастер да подлым котярой стал? Кикша носил сапоги вощеные скрипучие. И пояс из кожи заговоренной. Рубахи шелковые. Картуз набок. Курил табак. Плевал сквозь зуб выбитый. И девки слободские от этакой лихости млели. Он же не скупился на пряники и красное вино. Платки покупал. Бусы. Еще какую ерунду. Правда, пьянея, становился дурноват и в драку лез, а когда драки не было, то просто подружку свою колошматил. Прощали.