О коровах, которых Лойко проведывает со всей ответственностью, даже чистить сам пробовал, примеряя роль будущего владельца. О полосе. О магии. Кирею отчего-то казалось, что найдутся у них с боярыней общие темы. А вот об орлах он никому не скажет. Кто их, орлов, ведает. Может, и вовсе их не осталось… а если есть, то придет время и Кирей увидит. — Помилуешь, — хихикнул боярин. — Ты ж добренький… отправишь братца малолетнего куда подальше. Запрешь в поместьице каком, чтоб поплоше. Своими людьми окружишь, только не забудешь. Будешь жить да гадать, не нашелся ли среди тех людей предатель. А то ведь сильный каган многим не по нраву. Вот и сменять бы его на иного… он-то и есть, законный, по крови… найдутся охотники, верно? — Может, и так. О том Кирей не думал. Не хотел. А боярин все на свой лад перевернул. Он-то иного складу будет. Недовольных — под пяту, негодных — на плаху. А тех, кто опасен, после плахи сжечь и пепел развеять, чтоб ничего, ни имени, ни памяти не осталось. Не повезло Лойко. — Может… — Боярин тоже яблочко принял, подкинул на ладони и зубами впился. — Приходил ко мне давече человечек… долго распинался… о том, что один в поле не воин, что не сдюжу я против всех-то… про долги напоминал… помочь обещался, что с ними, что с этой… прости Божиня, женушкой. Боярин голову наклонил, и высокий лоб его показался еще покатей, еще толще. Небось этакий лоб и не всякая сабля с лету рассечет. — И взамен-то малость просил… как приедет в гости славный Кирей, с которым я породниться желаю, так угостить его вином, или мясом, или еще чем… главное, чтоб от души. Для гостя-то мне ничего не надобно… — И чем угостить? — Да вот. — Рязенский урядник поставил на стол пузырек махонький, из горного хрусталя сделанный. — Саламандрова слеза… редкая штука, я узнавал. Дорогая. Прозрачен хрусталь. И пузырек этот пустым глядится. — На от, — боярин ткнул пальцем. — Поглянь… хорош подарочек? Саламандровы слезы… про них Милослава рассказать не успела. Или этот курс Марьяна читать станет? Редкая тварь для царства Росского, а вот в степях, на выжженных просторах озер, в которых не вода, но алая лава кипит, саламандры во множестве водятся. Только попробуй, добудь ее, если воздух над озерами горяч до того, что сухой лист вспыхивает. Да и саламандры норовом добрым не отличаются. Впрочем, имелись у отца умельцы-заклинатели с дудками костяными. — Хорош. — Кирей протянул руку. На мгновенье замер. Саламандров яд — хитрая штука. Хватит и капли на язык, чтоб просочилась эта капля в кровь. Смешалась с огнем. И с ума свела. Полыхнет человек… а с азарином что станется? Явно ничего хорошего… сила, внутри запертая, свободу обретет. — От и чудно. Люблю, когда гость доволен. Кирей все ж коснулся хрусталя. …а если на кожу? Саламандровы слезы прозрачны. Но на открытом воздухе быстро силу теряют… и стало быть, глупо тратиться, пузырек обмазывая. Иные яды есть. Но ни одного, который следов бы не оставил. А значит, можно принять удивительный дар. В хозяйстве пригодится. — Что ж не воспользовался? — Да вот… слышал, что такую тварь, как ты, не всякая отрава возьмет. Так к чему рисковать? — Лукавишь… — Есть такое. — Рязенский урядник довольно осклабился. А зубы у него были хоть и желты, но крупные, ровные. Целые. — Подумалось мне, что с тобою договоримся… сынок мой… царевичи… я ж не прошу тебя собственные рученьки марать, раз уж ты таким чистоплюем выродился. Прозвучало сие отнюдь не похвалою. Но Кирей ехидцу пропустил мимо ушей. Боярин же, яблоко дожевав, крякнул, хлопнул ладонью по раздувшемуся животу. — Эх, грешен, грешен… к чревоугодию… от женки своей, если б охота была, я б давно уже… и никто б не осудил. Сама плакалась всем, что хворает. А когда зело хворый человек возьмет да помрет ненароком, то кто ж тому удивится? Но нет, живая вон… ходит, душу мотает видом скорбным. Дескать, вся такая мученица… сынок мой, наградила Божиня чадушком, своего счастия не понимает. Но ты с ним, думается, скорей договоришься, нежели я. И верно ты судил, азарин, но неправильно. Может, и нашлись бы те, кто готов был меня на царство крикнуть, но царство это было б недолгим… да… кто я? Свой среди своих… старый… сердечко пошаливает. Чревоугодничаю без меры… нет, народ меня любит, но кто его слушать станет? А вот Лойко — дело иное… вразуми бестолкового, что жениться ему надобно, и на девке правильной. Меж собой лаяться мы и дальше будем, не без того… Он поднялся. Двигался тяжко, сгорбился, точно на широченные плечи его тяжесть немалая легла. — Я, может, не самого лучшего свойства человек, однако же ж… нет, не я им надобен… не я управлюся… а вот Лойко, он сумеет… Кирей кивнул. Пожалуй, и вправду сумел бы. Он боевитый, не тихий книжник, навроде Ильюшки, которого за сильную разумность опасались. Мало ли, что в ученую его голову взбредет-то? Нет, при поддержке… …молодой. Не глуп, но и умником не назовешь. Аккурат такой, который прислушается к разумным людям, ежели оным благодарен будет за помощь. …хорош собой. Народ красивых царей любит. …оженить правильно, а там… — Не пойми превратно, но… я не смутьян. И царю клялся. И клятву блюду. И до самой его смерти блюсти буду. Ему, а не ей. Появилась не пойми откудова… и родила… кого она родила? Когда? Это ж как заповедано было? Когда у царицы роды, то семеро бояр доверенных при них присутствуют, чтоб, значит, не подкупили девок, не подменили младенчика, а то ж всякое могло бы… а эта… сначала таилась, не объявила, что непраздна, как сие полагается. Нет. До последнего в широких летниках ходила. А там уже, как брюхо на нос полезло, то и сгинула… от кого понесла? Он-то что зачарованный сделался. Вроде ж разумным был мужиком, ан нет… кажное словое ее ловит, в рот глядит. Слышать не желает, что она его заворожила… ты-то тоже, сказывали, зело о ней печешься… ага… только как бы не вышло тебе это боком. — Справлюсь. Боярин подходил. И доски пола поскрипывали под тяжкой его поступью. — Не говори так о матушке… не стоит… вы ее все ненавидите. А за что? — Матушка… еще один бестолковый… а скажи, за что нам любить ее надобно? За то, что села на чужое место? За то, что кровь благословенную со своей смешала? Или за то, что Ремезских на плаху сослала? Всех… никого не пощадила в отличие от тебя, чистоплюя. Уж она-то понимает, чуть дашь слабину, мигом на шею сядут. А в чем Пархом виновен был? Не в том ли, что спросил, откудова наша царица-матушка явилася? И кто ее родичи будут? А следом и Курбичи пошли… Вышняты… Зимуты… ты-то не скалься, не скалься. — Рука боярина на плетку легла, и почудилось — перетянет. Кирей ему не по нраву. Азарин. С азарами воевать принято, а не дружбу водить. И с того ли сам себе Рязенский урядник кажется едва ль не предателем. Нет, не короны, но самое земли Росской. Ничего, перетерпит. И знать, есть чего ради. Неприятно было осознавать, что Кирей ошибся. Не царствовать жаждал Игорь Жучень, но лишь не позволить царствовать ей, которую ненавидел столь люто, что руки холодели. — Старые рода. Верные. Славные. И кровью к царю близкие. Неужто я бы, со своими каплями, полез бы, когда б было кому… Вышнята-то царю двоюродный братец… а Зимуты и вовсе роднились частенько… у них крови верной было поболе… куда подевались? Не на плаху отправила. А знаешь, что случилось? Попросту не стало их… ни самого Тавлая, ни женки евонной… а ведь непраздна баба была. Ни деток. Старшенькому моему столько, сколько Лойко, а младшенькой и годика не сполнилось. Куда делись? Стоит подворье. Тихо там, мертво… врет, будто уехали. Куда? И когда? Думаешь, тут дурные? Весь город перетряхнули, да никто не видел, чтоб ехал куда Тавлай, ни с телегою, ни с возком… пешью ушел? Да у него нога рубленая, куда ему пешью? Нет… а на том подворье ныне и крапива не растет. Как прокляли! А может, и вправду прокляли, да… Он примолк, выдохнул тяжко. — И с Курбичами так же… были и сгинули. Куда? Когда? Ежель судили б… но нет, не судили… просто явилися одного дня на пир царский… и домой выехали. А не доехали. Такого она тебе не сказывала? Нет? И я думаю… ни к чему лишние печали… — Я не думаю… — Не думаешь. И никто не думает. Вам сказано, что бояре — зло суть, каждый о своем печется. Так это ж нормальне. Ты тоже небось о своем радеешь, а не об обчественном. В этом была доля истины. И Кирей не стал спорить. — Батош-Жиневские… смутьяны… да Мирослав человеком был тишайшим. Он кроме книжек своих не видел ничего. И царицу принял, что родную. Радый был, что братец, наконец, счастие свое отыскал. Тьфу… от иного счастья не сбежишь… это ему Божиней воздалось… и нам, грешным, которым старая царица не по нраву была. Нате вам новую, радуйтесь… Он кипел. Давним гневом. Злостью. И Кирей не мешал. Слушал. Интересное… нет, кое-что он знал, от иных слухов, как ни крути, никуда не денешься, особенно когда слухи эти столь интересны. Были и сгинули… выехали и не доехали… — И чем все закончилося? Где Мирослав? А нету… казнили… как заговорщика и смутьяна… или, может, как наследника законного? Самое интересное знаешь что? — Боярин наклонился, оперся руками в подлокотники кресла резные. Лицом к лицу он был еще более страшен. Видны стали и шрамы белые. И рубленое ухо, до того прикрытое космами. Пахнуло пивом кислым, капустою. — А то, что не дожил он до казни. Преставился. И знающие люди сказывали, будто бы смерть его мучительною была… его ж под замком в покоях царских держали. С уважением. С почетом. На дыбе не мучили. Вовсе думали сослать, потому как слабые доказательства были… слабые… письма подметные? А кто их писал? Свидетели? Тати темные, которые за монетку и послабление саму Божиню оговорят… нет, не присудили б его бояре на смерть. И он об том ведал. А еще, душа светлая, верил в брата, что разберется тот с наветами… на другой день назначено было ему перед Думою выступать, держать ответ по делам своим. И ему было что сказать…