Боярин дыхнул. И Кирей с трудом удержался, чтобы не поморщиться — гнилым было дыхание. Черным. Диво… и надобно бы Лойко сказать? Или не стоит? В дела чужие семейные нос совать себе дороже. — Я с ним беседовал накануне. Не верилось вот, что Мирослав трона возжелал… нет, не верилось… он был печален. И сказал, что завтра… что тошно ему так ошибиться… а ночью его не стало. Сердце… да… только сказали, что сердце это не просто так стало. Вырвали его из груди… Боярин с силой оттолкнулся от кресла. Распрямился. — И кому бы то сделать? — Царице? — Кирей встал. — Конечно… всегда виновен чужой. А она для вас чужой была… ты говоришь, таилась. А если б не таилась, разве вы б дозволили дитя доносить? Устроили б несчастный случай. С лестницы там сверзлась. Или в бане угорела. Или еще что… родила не при вас? Так опять же, знать, были причины… пропавшие ваши… так с чего ты, боярин, решил, будто она виновная? Нет… они семьями пропадали, а Батош-Жиневские живы. Жена в монастыре, как положено. Сын вон в Акадэмии учится… магиком станет. Дочки… думаю, видывал ты их, раз надумал сына женить. Боярин насупился. И дышал тяжко. — А сердце… что ж, нехорошо говорить такое, но… не все книжные тропы белы да чисты. Ты говоришь, что Батош-Жиневский ученым был. А никогда не задавался вопросом, какою наукой увлекся он? Боярин сопел. Сердито. И гнев, клокотавший в этом теле, не стихал. Не поверит ни слову. — Спроси… а лучше спроси про книги, которые в поместье изъяли. Попроси заглянуть. Она позволит. И прочесть даст. В тебе-то дара нет, боярин. Тебе-то их читать безопасно… за иные знания кровью платят. Обычно чужой, но когда ее не остается, то и своею приходится. Так что, боярин, взято с него было по заслугам. И не людьми вовсе… Молчание. Тихо. Слышно, как стучит в разноцветное окошко муха… гудят слюдяные крыльца, плюхается тяжко тело. И скребется она, ворочается, норовя в щелочку махонькую протиснуться. Скоро пригреет солнышко, и мух станет множество великое. Будут ползать, что по стенам расписным, что по потолкам, соглядатаями. И не спасут от них ни ленты, медом пропитанные, ни отрава мушина, ни мухоловки… — Нет, боярин… не найдем мы правого. И виновного не отыщем. — Кирей убрал флягу, пояс поправил. — Я для чего ехал… сказать тебе, что есть уже у меня невеста. И одной доволи… — Нашел невесту… девку… тьфу. Посветлели глаза боярина, отступил гнев, а с ним и запах дурной, темный, о болезни упреждавший. — Уж какая есть… тебе ль не ведать? — Ведаю… дуришь ты старика. — Боярин усмехнулся кривовато. И вдруг спросил: — Что, тяжко? — Как есть. Жаловаться Кирей не привык. — Воли охота… помнится, я когда на границе жил… беден был, не мышь, конечно, но и… конь, броня да сабля, а остальное — воинская удача. Вы к нам ходили. Мы к вам. А там как уж свезет. Кто в землицу сляжет, степные травы кормить, а кто и при золоте-серебре… да… зато понятно. Тут друг. Там враг… эх, благодать… и главное, что свободен ты и телом, и духом… Он вздохнул тяжко. — Потом большего захотелося… да… а душа в степи просится. Душе золото ни к чему. Слушай ее, азарин… а про дело это ты подумай… тебе все одно, кого невестою звать, а ей хоть малая, да защита. — Что? Этакого поворота Кирей не ожидал. Боярин же присел на ближний стул, зачерпнул горсть орешков каленых и стал их пальцами давить. — Седмицы две пришла ко мне девка. Сенная девка, из простых, с записочкою… мол, есть ко мне дело… их блюли прежде, за кажным шагом смотрели. А ныне других забот стало, вот и позабыли… Ружана приходила. Младшенькая. Хорошая девка, азарин. Пригляделся бы. Вторая-то потише, скромница, моему б по душе пришлась бы… он-то у меня гонорливый, что петух, а эта — чиста курочка… от и жили б душа в душу. — Так просватали же твою курочку… Боярин только сплюнул, мол, вот он где это сватовство видывал. — Ружана за сестрицу беспокоилась. Сонной та стала. А сны-то дурные… до того дурные, что слабнуть стала. И спит цельными днями, ворочается, стонет, а будить станешь — не добудишься. — Больная? — Целители твердят, что здоровая. А главное, что и Ружане беспокойно. Говорит, что будто бы смотрит кто-то и недобрым глазом. Дар у нее слабенький имеется. Чует она… и я сам, хоть и без дара, но чуял… стоим, беседу ведем, вокруг никого, а все одно будто бы взгляд чужой спину мозолит. На шубуршание жаловалась, на теней, на… и молила забрать ее. Царица перечить не станет, если в невесты… — Так есть уже жених. Или не слыхали? Сомнительно. И тогда чего ради все нынешнее представление? — Того жениха… к тому же люди бают, что не больно-то он радый этой милости… и что иная ему невеста по нраву. Вот и ладно бы сложилось, ты ему одну девку, он тебе другую. Все довольные, все счастливые… — А матушка? — Что твоя матушка? Ему-то, коль вздумает кобенится, мигом укорот даст, а вот ты — дело иное… коль попросишь, неужто в такой малости откажет? Попросить, значит. Одну для себя, а другую — для Лойко? Или для самого Жученя-старшего… все равно непонятно. А Кирей не любил, когда ему было непонятно. Коня Кирей сам седлал. И любопытный холоп, то ли сам, то ли велено было ему приглядывать за высоким гостем, вертелся рядом, глазел во все глаза. …а после и боярыня явилась. Вошла тихо. И холопу рученькой махнула. Тот и сгинул, как не было. — Мой супруг вас утомил. — Голос у нее и тот был мягкий, болезненный. Да и гляделась она печальною. Ликом бела, глазами темна. Гляди в такие — не наглядишься. И уводит взгляд, путает. Зубы конские за плечо ухватили. Нет уж. — Не стоит. — Кирей не без труда, но отвернулся. И жеребца погладил: спасибо, родной. — Мне хотелось проверить, и вправду ли вас морок не берет. — Она не выглядела смущенной. — Ко всему… конюшня — это уже не дом. — Да и дурного вы не желали, — поддержал Кирей. — Верно. Не желала. Друзья моего сына мне дороги… почти как родные… …а ведь родни у боярыни и не осталось. Единственная дочь, балованная-избалованная. И замуж-то вышла по любви, не иначе. Жучень ей не родня. Правду сказал. Не водилось за родом их ни богатства, ни славы… — Гадаете, что меня с ним связывает? — Боярыня глядела уже не на Кирея, на коня чудесного. И тот стих, шею выгнул, красуясь. Всхрапывает. Головой потряхивает. Косит лиловым глазом, да с прищуром, будто соблазнить боярыню желая. Кирей аж сам головой встряхнул, унимая этакие мысли крамольные. Взбредет же… — Не поверите, в молодости он был очень собою хорош. А уж песни как пел… истории рассказывал. Все мы, девки, падки на истории. И теперь, хоть утомил меня изрядно, а все супруг. Божиней заповедано чтить его. Рученьку протянула, а конь-то попятился. Вдруг. И захрипел, упреждая, что вот-вот поднимется на дыбы, махнет копытом… — Осторожней, он чужих не любит. — Кирей в упряжь вцепился. А непроста боярыня. Дар слабый? Может, и слабый, но и одной искры порой довольно, чтоб пожару случиться.