А Щучка зыркнула на него… с ненавистью лютою зыркнула. И по лицу рукой провела. Мамочки родные… нет, я ничего, верещать не стала. Случалося мне клейменых видеть. Но чтоб девка… это ж чего совершить надо было, чтоб клеймо да на физию поставили? — Хороша? — осклабилася она и повернулась, чтоб, значится, я клеймо ейное в мелочах да разглядела. — Хочешь знать, за что? И подбородок остренький задрала, так что шея худющая выпятилась. Как только на этое шее голова-то держится? Ее ж двумя пальцами переломить можно. — Цыц, — велел Еська. И девка, плечиком дернувши, отвернулась. — Зося… такое вот… ну понимаешь, почему я матушке сказать не могу. Она не одобрит. Я только и нашлася, что кивнуть. Как есть не одобрит. Да ни одна баба, которая в здравом уме и при памяти, этакое невестки не одобрила б, чего уж про царицу говорить. Она, может, сама б Еське женку выбрала. Из боярынь. Чтоб красива, телом обильна, косою толста и при приданом. У этое, мнится, за душою только и есть, что волосья рыжие и норов. И вот чего мне делать-то? — И в гостиный двор ей нельзя. А ну как амулет истончится или еще какая пакость произойдет? Не знаю точно, но вот ощущение у меня такое, что к моей нареченной пакости так и липнут. Девка хотела чего ответить, но смолчала. Ох и тяжко ей молчание далося. Я чуяла, как прям ее распирает. Этак и треснуть недалече. — А бросить я ее не могу… И вид такой виноватый-виноватый, ажно руки опустилися. И вот чего мне делать с евонною женою? Погнать, как розум говорит? Небось за дурной норов физии не клеймят. А если так, то… вот оставлю я ее ныне в доме, а она сворует чего. И ладно, когда просто сворует, не велика беда, а вот ежель чего похужей? Наведет мужиков с топорами, а они всех домашних и посекут. Бабка про такое писывала, когда еще при розуме была, и зело того боялася. Вона, даже кобелей во двор купили злющих, чтоб никто чужой не пролез. …только от духа мертвого да заклятия кобели не уберегли. — Щучка, значит? Она нахмурилася. А бровки светленькие, рыжеватые. Глаза яркие, что самоцветы… подкормить бы ее, а то глядеть тошно, одные кости. С такою спать поляжешь, в синяках подымешься. — А что? — Она оскалилась. — Ничего, — отвечаю и в самоцветные глаза гляжу, только пусто, не глядится ныне. Капризен мой дар проклятый, когда не надобно, то пожалте, а когда в охоту про кого глянуть, тут тебе ни в жизни не проявится. — Я, — она еще выше голову задрала, этак и шея переломится, — в милостыне не нуждаюсь… — Чай пить будешь? Милостыня… тоже мне сказала. Небось на милостыню я не богатая. Это бабка моя по столичному порядку взяла моду кажную неделю в храм захаживать. И широкою рукой медяшки сыпать, тем, кто на паперти устроился. Боярыня. Не, сама-то не видела, это уже после было, когда мы с нею добре разлаялися, но Станька сказывала. …а про Щучку молчала. И ныне сидит тихенечко, не шелохнется даже, в пол глядит. Боится? Тогда чего ко мне не послала. Вона, людев в доме полно, и сыскался бы мальчонка, чтоб записочку передать. А она… — Чай буду. — Щучка плечи и опустила. — С вареньем? — С вареньем… …а время-то позднее, но пока самовару ставили, пока стол накрывали хрусткою скатерочкою-вышиванкой, пока несли на него пряники и сушки, пироги с черемухой, курники и прочую снедь, вовсе стемнело. …у меня ж еще реферата неписаная. Про ковыли. Иль другая, про пользительные свойства камня-гагата да его применение в амулетах всяческих. И если с ковылями я быстро управлюся, то с гагатом оно сложней. Про камень энтот я только и ведала, что есть он такой… …ничего, Еська сподмогнет. Только ловить надобно, пока его душеньку вина грызет. Вона, глазки долу опустил, щечкой розовеет, что девка, которая с милым обнималася да тятькою застукана была. Ага… …хороша девка, саженны плечи и рожа хитрющая. — И давно ты тут живешь? — Я самолично чаю налила. Самовар в доме справный, медный да пузатый, начищенный до блеска. При короне, шишками да сосновою щепой набитою. Стоит взаправдашним царем над пузатыми кружками, только бока поблескивают. — Третий день уже. — Щучка чашку приняла осторожне. На меня глядит искоса, примеряется. А вот с Еськи взгляду не спускает. Стоит ему шелохнуться, как прям сжимается вся, будто отскочить готовая… с чего б? Он ее бил, что ли? Не, Еська не таков. Дуроват, не без того, но чтоб до бития… — Ты не думай. — Она на чай подула. — Я не буду красть. Я умею, но не стану. Не по чести это. И не наведу на твой дом никого… — Тоже не по чести? — Да. Сухо. И коротко. — И его трогать не буду. Если первым не обидит. Еська бровку этак приподнял. Мол, когда это он девок да обижал? — А… — Щучка на чай глядела. — Ты магик, да? — Буду. Если доучуся. — И… как оно? Учится? — Тяжко, — призналася я, припоминая, что окромя гагата с ковылем у меня еще цельная глава про младшие руны, коии мы с Люцианою Береславовной переучваем. Разбирать надобно, отчего они младшие и где какую писать можно, а где — нельзя. И отчего нельзя. И что сделать, чтоб все ж можно было. Замудреная эта наука, магия. — Но ты же не целительница? — продолжала допытываться Щучка, с меня взгляду не сводячи. — Нет. — И значит, можно не на целительский? — Ну… да… если возьмут. — Я на целительский не хочу. У меня к этому призвания нет, а сила имеется. И я подумала, что если поступлю, проучусь… магиком стану. Хорошо будет, если стану. — Чем хорошо? А Станька ко мне поближе подвинулась и за рукав дернула. Когда ж я наклонилася, то зашептала в самое ухо: — Не гони ее, Зосенька. Она славная. — Магики вольно живут. Им никто не указ. Она подвинула жбанок с вареньем ближе и локтем заслонила, точно я могла передумать вдруг и жбанок отобрать.