А чем полезные, вы, дорогие студиозусы, об том реферату написать извольте. И кажному по траве вручила. А у нас и без того реферата на реферате сидит да рефератою погоняет. Пальцы смулятся столько писать. А тут еще Еська со своим пряником. И подсел ближей. Под столом сует. — Перекуси, а то вон с лица сбледнула… щеки опали… куда тебе без щек? Я не утерпела, отщипнула кусочек и в рот кинула. Может, оно и не по манерам верным пряники на лекциях жевать, но жизнь… должна и в ней какая-никакая радость быть? Еська еще ближей подлез. Нос в тетрадку сунул. А в ней-то одни каракули. Я-то сперва честно писала про виды ковыля, каковые где растут и чем один от одного отличаются, после-то притомилася и бросила. С ковыля польза малая. Почти пустая трава. Разве что в первую седмицу, как с земли проклюнется, собрать его и, в печи высушив, чтоб набрался огненною силой, стереть в порошок. А того порошка, смешавши с просвирником и ромашкою, коням в воду добавлять, то будут кони на ногу легки, не запалятся после быстрого бегу. А когда шкарлупок яичных прибавить, и зубы конские покрепче станут. Впрочем, шкарлупки и людям полезные. — Зось… — Еська мою тетрадочку прикрыл, перо из руки вынул — у меня от этое писанины сегодняшнее пальцы ажно свело. — У меня к тебе дело имеется… И вновь пряник сует. Хабаром, стало быть. — Что за дело? Марьяна Ивановна за стол преподавательский присела, рученькою щеку подперла, глаза смежила. Целительницы — лекция у нас ныне общая, хотя ж нам этая наука с первого по третье надобна, — сидять тихенько, что мыши под веником. Оно и верно, дремлет человек, стало быть, притомился. Пущай. А про ковыли кому надобно, тот в книге прочтет. Про ковыли книги не секретные, в открытом, стало быть, доступе. Нашие головами крутят. Кирей сел бочком и будто бы руки свои разглядывает, камешек самоцветный величинею с яйцо перепелиное в пальцах катает, а сам нет-нет да на Велимиру поглядывает. И знает она. С того взгляду розовеет легонько. А сама-то на Кирея не глядит. От так не глядит, от совсем не глядит, как сие девкам, у кого на сердце неспокойно, свойственно. Елисей на столе разлегся, руки перекрестил, на них голову положил и спит. Только ухо не по-человечьи подергивается. Во сне, стало быть. Ерема на брата уставился, губами шевелит… чего? Не расслышать. Ильюшка пишет и так споро, будто на ухо диктует кто. Лойко откинулся, с девками перемигивается… глянул на Марьяну Ивановну и перелез через стол. К целительницам, стало быть, поближе. От же ж! Я ему пальцем погрозила, мол, шалить будешь, Станьке все поведаю! Он голову покаянно склонил, но от девок не ушел. Прибился к Добронраве, чегой-то шепчет, а та знай головушкой кивает, этак снисходительно. И на меня глазами то и дело зыркает… — Зо-о-сь. — Еська за рукав дернул. — Чего? — Дело, говорю, к тебе имеется. Важное. — Это я уже уразумела. Чего надобно? — А пряник-то отламываю и ем. Солодкий! И вкус-то предивный, сладость сладостею, а будто бы и кислинка имеется, и даже горечь. Эх, еще б чаю, который на веточках вишневых вареный. От их краснота хорошая прибывает. И листу брусничного. И вареньица. Перинки… Головою покачала, этак вовсе б на печь взобраться, сховаться под тулуп и лежать, бока вылеживать до самое старости. Что за мысли-то такие. А Еська ерзает, но говорить не говорит. Вздохнул. Присел еще ближей — этак он мне на колени взопрется — и молвил страшенным шепотом: — Я в твоем доме жену свою поселил. Добре? — Чего? У меня ажно пряник из руки выпал, недоеденный. Упал бы, но Еська на лету подхватил, протянул: — На от, не теряй. И лицо попроще сделай. — Это как? Лицо у меня одно. Какое Божиня дала, такое и есть. — Расслабься. Мы внимание привлекаем… и чего тут такого? Я ведь человек живой… так? Я кивнула. И на всяк случай пальцем тыкнула. А то мало ли… может, и живой. — Прекрати. — Еська от моего тычку в бок согнулся. — Ребра сломаешь… ну а раз живой, отчего б мне и не жениться? Ох, чуется, не все так просто с тою женитьбою. Когда ж успел только? — Еська! Я под столом кулак показала. И он вздохнул, опустились плечи. — Видишь ли, Зослава… мы много чего не знаем, а незнание в нашем случае — это скорая гибель. Мне же жить охота. Вот и пошел я к одному человеку, который на многое способен. Думал, золота ему хватит. А он мне условие поставил. — Жениться? Еська кивнул. — И ты женился? — Уж лучше женатому и живому, чем холостому да в могиле, — сказал он, и мнилося, от чистого сердца. — Так что… я братьям пока ничего не сказывал… а ей жить негде. И в гостиный дом вести нельзя… я вас познакомлю. Заодно глянь на нее, добре? — Глянуть? Я кусок пряника за щеку кинула. — Как ты умеешь… …глянуть я глянула. А то ж что я за хозяйка? В доме моем уж который день гостьюшка обретается, а я ни сном, ни духом. Дожилася. А девка-то гонорливая. Села пряменько. В меня взглядом вперилася и мозолит, мозолит… — Дыру протрешь, — сказала я, хотя самой няемко было, страсть. Гонору-то в ней на трех боярынь, не иначе. Ох, и намается Еська с этакою женой. — Звать-то тебя как?.. Сама бледна. Тоща. — Щучкой зови, — бросила. — А на самом-то деле? Губки поджала куриною гузкой. Небось хотела ответить, что не мое сие дело, да сдержалася. Верно. Я тут хозяйка, а она — гостья… — Щучкой, — повторила она сухо. — Зови… — Лицо покажи настоящее. — Еська держался в стороночке.