Должно быть, он в прошлой жизни, которая жизнью была, азар недолюбливал. А матушка сказала — говорить надобно. Он и согласился. Отправил сначала письмецо заговоренное. Там и другое понеслось, третье… и вот Кеншо-авар, в столичном городе обосновавшийся с посольством — а что, времена ныне мирные, с азарами торг вести надобно, а не воевать, — пригласил гостя дорогого на кошму сесть. Курить трубку. И первый же поднес к губам чубук резной. Сама трубка длинна да тонка, этакую и в руки взять страшно, чтоб не переломить, не нарушить тем самым медлительный чужой обычай. А их у азар, как выяснилось, множество. Гостя встречали ильчей-ахары. Не кланялись, нет. Эти и перед каганом спины гнуть не приучены. А с чего гнуть, когда нынешний каган на кошму сел по-за их клинков? И коль позабудет вдруг, то напомнят, не постесняются. Горазды бунтовать. И смотрят прямо. С вызовом. Что видят? Он не знает. Среди азар неудобно, будто без шкуры вдруг остался. И матушка пускать не хотела, если б можно было, сама пошла б. Только разве станут азары с женщиной говорить? — Пусть продлятся годы моего гостя. — Сосет Кеншо-авар дым и пускает из ноздрей струйками да колечками. Дым тот поднимается, расползается. Духмяный. И трубка лежит в маленькой белой ладони, что в колыбели. — …пусть наполнят их ваши боги звоном золота и радостью. Жизнь долгую подарят друзьям, а смерть лютую — врагам… кажется, так у вас принято? — Не совсем. Он сел на ковер. А ведь есть в доме нормальный стол и стулья. Дом азары, матушка узнавала, у боярина Вызерского сняли со всею меблею. И пусть постарелый — разорились Вызерские, коль пошли на этакое, — но добротный терем стоял в самом центре города стольного. …ограду подновили. Стены… а стулья куда подевали? Никуда. Небось бояр, которые царевым словом приходят, на них и усаживают, потому что представить неможно, что нынешние бояре подушки задницей давить станут. Их потом всем миром не поднять. — У нас не принято врагам смерти желать. — Он сидел прямо. Получалось. Наука чужая сказывалась легко. И даже трубку принял. Втянул горьковатый дым и выдохнул. Мелькнула мысль, что в дыму том и травы дурманные оказаться могут, мелькнула и исчезла. Что ему дурман? Не спасет… когда б мог разум затуманить, он бы первым себе трубку набил. Но нет… голову не кружит, и Кеншо-авар не кажется более симпатичен, нежели был. — Вслух, — добавил он, возвращая трубку. Но взял ее не Кеншо-авар, а девка-невольница. Скользнула к рукам, упала на колени. Качнулись налитые груди, пахнуло розовым маслом и еще чем-то… руки мягкие. Теплые. Глаза горят, будто обещают что-то. Вестимо, что… захочет гость дорогой — и исполнятся все его желания. — Красивая девушка. — Он отдал трубку и легко отвернулся от наложницы, уставился на азарина. Сидит. Глядит. И глаза не моргают. Белесые. А сам нехорош. Рыхловат и толстоват. Но говорят, что воин знатный. Может, и так. А может, был воином, но прежде, до того, как умудрился сестрицу с выгодою просватать. И ныне другие воюют, а Кеншо-авар, на ковре рассиживая, вспоминает о славе былой. — Тебе по нраву пришлась? Хочешь, подарю? — Спасибо. Не стоит. Что ему с девкой делать. — Или другую? У меня всякие есть. Их учили тайным наукам, здесь неизвестным. — А по-росски Кеншо-авар говорит чисто, будто сам здесь вырос. И только тягучесть речи да картавость выдают чужака. Кто учил? Нянька-полонянка? Или мать, которая местною была, да не сложилась судьба на этое земле? Не узнать. И неинтересно. — Не стоит. — Молодой человек так легко отказывается? — Кеншо-авар приподнял бровь. …а выщипали те, которые Божиней дадены от рождения, и нарисовали новые, ровными дужками. Лицо азарина припудрили, но жара ныне, и потеет он, и на пудре проступают жирные пятна. — У молодого человека есть невеста… — Верность женщине похвальна, но неразумна… — Пухлая ладошка черпает из миски горсть орешков и по одному скармливает их мальчонке. Тот, безмолвный и круглоглазый, послушно открывает рот. И орехи глотает не жуя. — У всякого мужчины есть потребности. Но женщины зачастую слишком глупы, чтобы их понять. Вы своих вольно держите. — Как умеем. Он смотрит, пытаясь понять, чего именно хочет азарин. Зачем позвал? Для разговора? Но отчего тогда ходит кругами, будто лисица вокруг птичника? И он сам чует себя этаким петухом, на шее которого вот-вот сомкнутся острые лисьи зубы. Интересно, азары смогли бы убить его? У них ведь яды всякие имеются, и глядишь, отыскался б среди них особый, способный прервать затянувшуюся не-жизнь. — Это мальчик-вишшру… слыхали? Ладонь Кеншо-авара погладила бритую голову. И мальчик закрыл глаза, лег у ног хозяйских, свернулся. — Нет. — Их растят высоко в горах. С колыбели учат терпеть удар и боль, холод и жару. Он способен распознать все яды, каковые только известны в книге «О великом искусстве отравления»… Он кивнул. Про книгу эту матушка сказывала, но с печалью, сетуя, что давно уже утрачена она. Выходит, что нет. Попросить в дар? Коль уж так желает Кеншо-авар гостя облагодетельствовать? — …и магию видит. И главное, единожды получив хозяина, предан ему, словно пес. Я бы отдал мальчика моему дорогому гостю. — Кеншо-авар запнулся. — Но увы, сей вишшру был дан мне каганом, да продлит Кобылица годы славного правления его… … мальчишка глядел прямо. Видел? Видел. Но что? Живое? Мертвое? Сеть заклятья, матушкой сотворенного, привязавшего его к миру этому? И видел ли способ это заклятье снять? …но не о том говорят. Вот сидит раб. Худенький. Махонький… сколько лет ему? Десять? Двенадцать? А может, больше? Как знать, что творит магия, которая превращает мальчишек в этаких вот… главное, что каганом он поставлен к советнику. Знак расположения высочайшего? Или палач, который яды знает? Сегодня еду дорогого азарина пробует, бережет, а завтра и сам поднесет чарочку с отравой. Или петлю шелковую на горле затянет. Или… Вишшру улыбнулся. Они, оба уже не в полной мере живые, прекрасно поняли друг друга. С прочими бы так. Вот азарин своего раба боится. Теперь он видел это явственно. А страх — плохой советчик. Страх путает мысли, лишает воли… к глупостям подталкивает. Ему это на руку.