— Я рад, что ваш каган столь высоко ценит вас. Он, наверное, знает, сколь много вы делаете во исполнение воли его… Кеншо-авар поклонился. И мальчишка у ног его прикрыл глаза. Принесли кофий в высоком узком кофейнике. Чашки фарфоровые, с ноготок. И рабов услужливых Кеншо-авар отослал. Сам будет гостю угождать. Вот льется в чашку тягучая черная струя. Вот падают две крупинки ароматной травы. И Кеншо-авар сказывает, что трава эта известна многим азарским целителям. Силы она в теле прибавляет, годы длит… польза, стало быть, которой поделиться он желает. Первым чашку берет. Губы макает. А после вновь разговор заводит, и вновь не о деле. О полях и весне, о том, что степь весною дивно хороша, что распускаются в ней алые маки, да розовые первоцветы, да белые, да синие… что весною свадьбы играть принято, но до того, как сыграть, надобно невесту добыть. По старому-то обычаю молодец сам должен украсть милую сердцу из стойбища отцовского, и иные так делают, полагая, что так проще, нежель с отцом и прочею родней договариваться… но ловят, да, ловят… иных и на колья… или вот конями рвут, коль жених неугоден… у Кеншо-авара семь дочерей, и много лихих парней голов лишились. Нет, не из-за красоты девичьей, красота — что весна в степи, скоротечно, но желали породниться с самим каганом… слава Кобылице, просватал всех… вот вернется на родину и свадьбу последнюю сыграет. Позволит жениху невесту украсть. …достойный юноша, единственный сын богатого отца. У того табуны сытны, многочисленны. И рабов — сотни и сотни. Дом стоит каменный… не такой, как в Росси, в степи таковые дома не ставят, но хороший. Войдет в него любимая дочь хозяйкою, счастлива будет… …если, конечно, батюшка вернется. — Что ж мешает? — Он не утерпел. Душно. И чашка махонькая тяжела. Кофий безвкусен. — Воля моего кагана стоит и над счастьем дочери. Не могу я вернуться, не исполнив предназначения своего. — Вам голова Кирея нужна? — Он отставил чашку. Хватит этих лисьих троп. — Голова… — Кеншо-авар тоже чашку отставил, а мальчишка у ног его глаз приоткрыл. Подмигнул. Мол, мы-то с тобой понимаем, волю кагана исполнить надо. …а затем и исполнителя убрать. К чему оставлять за спиной того, кто рукою своею кровь божественную пролил? — Кирей — славный юноша, однако… — Кеншо-авар или не задумывался о том, что будет после того, как избавится он от наследника, или же имел свои резоны старательным быть. Может, сестрица слово замолвит, коль глянулась кагану. А может… каганы не вечны, как и цари. — …он давно покинул отцовский дом, и пусть сие наполняло сердце Солнцеподобного горечью, пусть исходило оно слезами… …крокодильми. Помнится, сказывала Милослава, когда жива была, что есть такой зверь, который себе подобных жрет и рыдает… — …но разве мог он нарушить условия мира? Или предать союзника, коему клялся на крови… …мог. …и нарушил бы, будь царство чуть слабей, а степь — сильней. Да только понимал, что после той резни все полягут. Да и сказывала матушка, что и в степях не все благостно. На востоке они с дикими шкириями граничат, коии, пусть и варвары, а в военном деле толк знают. На западе — с островитянами-херусами воюют. Нет, тогда война была смерти подобна. А теперь? — Вот и оставил он единственного сына… и что вышло? — Кеншо-авар вздохнул с горечью, этак и вправду поверить можно, что он, круглолицый, исключительно за родственников переживает. — Доносят люди, что горделив сделался Кирей. И нет в нем сыновней почтительности, но сердце местью преисполнено. Кровь отравлена ядом злословия. Что пуще отца и матери почитает он вашу царицу. Женщину, несомненно, достойную, но… Он покачал головой, дивясь азарскому умению всем кланяться, но горло рвать. — …мой каган обеспокоен. Мальчик так молод, но власти жаждет. Того и гляди поднимет он бунт против отца… …и найдутся такие, которые бунт поддержат, посчитают, что молодым волком легче управлять будет, чем зверем старым. — …пройдется по степи огнем, кровавую жатву снимет… …и первыми колосьями падут в ней братья родные, которых истинными наследниками называют. — Моя сестра не спит ночей, ждет убийц, пасынком подосланных. Она боится отпустить от себя детей, ведь не раз и не два случалось им быть на волосок от смерти… — Сочувствую, — сказал он без тени сочувствия. Но беседа располагала. А кофий… может, в траве дело? Вяжет рот, того и гляди зубы склеит. — Степь не готова к очередной войне, войне братоубийственной, которая разорвет молодое царство на части… а проклятые шкирии не упустят случая вонзить свои зубы в плоть нашу… …ну да, только они этаким манером и балуются. — И потому мой каган принял решение… тяжело оно далось… — Я понял. — Он устал слушать. — Вам нужна голова Кирея. Мне нужна его невеста. Поэтому давайте договариваться прямо. Я дам вам то, чего вы желаете, не позже месяца-завертеня. А вы оставите свои попытки добраться до Зославы. Мальчишка открыл оба глаза и улыбнулся беззубым ртом. Он услышал. И согласился. А Кеншо-авар… тот тоже поймет, что воле кагана не стоит перечить. ГЛАВА 18 Где про родственников сказывается — Ой, болить… — Бабка моя испустила тяжкий вздох, с которого ажно окны задребежжали меленько так, мерзенько… — Ой, болить, Зославушка… Она шумно высморкалась в расшитый платок, а другой к глазу приложила. — Чего болить? Я бровку приподняла, оно, конечне, не так выходило, как у Люцианы Береславовны, но я давече цельный вечер перед зеркалом сидела, рожи корчила, сиречь, училась лицо держать, чтоб оное лицо выражало только тое, чего мне хочется, а не чтоб все на нем написано было. Не знаю, как оно выходило, но я честно старалася. И ныне пучилась, пытаясь видом своим донесть до бабки мыслю про тое, что не верю я больше в ейные хвори. То есть верю, конечно, сердце у ней слабое, и печенка пошаливает, и кости, бывает, ломит, когда погода меняется. Но все оные хвори ныне приглежены и обихожены. И лежит она на кровати, да не той, которая студиозусам положена. Нет, раздобыла где-то Марьяна Ивановна кровать железную, с высокими билами. На ней — перин ажно пять. На перинах — простыночка льняная с шитьем. Подушки пуховые, высокие, и уж средь них бабка возлежит, что заяц меж сугробов снежных. Лицо темное. Рубаха тоже белая, тонкого полотна. На волосах седых — хусточка. И до того махонькою серед перин и подушек глядится бабка моя, такою бледненькой, что сердце прям сжимается. — Душа у меня болить, — бабка веки то смежила. Лежить. Не дышить, почитай. Ну, оно со стороны глядится, будто бы и не дышит она. Я-то чую, как в грудях шумит. И сердце бьется. Стало быть, живая. — С чего ж она болить-то? Я сидела на стульчику, у кровати приставленном, да думала, что пора бы ужо заканчивать этое лечение, которое крепко затянулося. И Марьяна Ивановна сказывала, что телесно бабка здорова. Ну, на ее годы здорова. А вот душою… так души в Акадэмии не исцеляют. Бабка глаз приоткрыла, левый, хитрющий, и простонала: — За тебя, Зославушка, болит…