— А чего со мною? Вона, здоровая я… …сама сказывала, что дай Божиня здоровия, а остальное само приложится. Так вот и дала, и приложилось. Так приложилось, что уж не чаю, как оно отложится. Бабка два глаза открыла, глянула, слухаю ли, и вновь застогнала, куда там призракам… призраки — сиречь фантомы, суть остаточные явления… чего? Запамятовала… — Так же ж бросил тебя твой Арей… От донесли. Кто? Мыслится, Марьяна Ивановна, кто ж еще. А если не она, то целительницы местные, которые ныне ждали и дождаться не могли, когда ж и Кирей от невесты этакой, порченой, откажется. А он не торопился. — …горестно тебе? — Горестно, — сказала я, чтоб не огорчать бабушку. — Душа болить? — Болить. — Вот! — Бабка моя пальчик к потолку воздела. — А я тебе говорила, что так и будет! Ненадежная он личность! А словесей-то набралась в беседах премудрых с Марьяной Ивановной. — А твой Кирей… — смолкла и губу пожевала. — Он тоже тебя недостоин. О как. И чем же ж Кирей успел провиниться? Давече он бабке моей корзину прислал с пряниками да клюквой в сахаре, с орехами калеными, с медовыми лепешками и прочею снедью, чтоб не жалилась она на жизнь нынешнюю зело горькую. — Сама подумай. Он же ж азарин! — И прежде, мнится, тебе сие не мешало. Бабка насупилась. Но со своего не отступилась. — Вот поженитеся… если еще поженитеся… а он тебя в степи увезет и там… — Она глаза выпучила и губки поджала, вид при том сделался неодобрительным. — Чего там? — Степи там. — Я уж уразумела… — Зослава, не перечь старшим! — Бабка позабыла про то, что помирала, и в перинах села. Ну попыталася. Перин-то много, в них и утонуть можно. — Увезет и скажет, что по азарскому обычаю ты ему не жена, а… — А кто? — А никто! Не пришей кобыле хвост. Бросит и не оглянется. — Значится, за Кирея не идти? — Не иди, Зославушка, не иди… на кой он нам сдался? Бес рогатый, рожа глумливая, ни почета, ни уважения. Разве ж такой муж тебе надобен? Я покачала головой. Вот… духа дурного выбили, а мысли — нет, крепко засело в бабкиной голове, что она мало царскою тещею не стала. И вот с одной стороны разумеет она, что сии мысли духом рожденные, а с другой… сватался же ж царевич. Распрекрасный. Не то белявый, не то смуглявый, не то вовсе рыжий. Божиня ведае… — Вот и я мыслю, что не такой… да и дети рогастые… люди смеяться станут… От людской смех — это последнее, чего я боюся. — Ты уж скажи ему, чтоб не приходил, добре, Зославушка? — Скажу. — И не надобны мне его пряники… А сама-то, как я пришла, аккурат пряник и грызла, вона, вся кровать в крошках, после жалиться станет, дескать, спать ей мулько, неудобственно. — У тебя другой жених будет… только ты, Зославушка, не дури. — А разве ж я дурю? — Терпение мое истончалося. Я же ж не за просто так явилась, я же ж для разговору сурьезного, к которому цельный месяц с духом собиралася. Только разве ж бабка даст хоть слово сказать. — Так от чего я подумала, Зославушка, — зачастила бабка, меня перебиваючи, — еще ж не поздно все исправить… Она заерзала, пытаясь выбраться из перин и подушек, только сие не выходило. — Чего исправить? — Уходи ты из этое Акадэмии. Возвертайся в дом. Рубаху там шей, сарафан. Приданое приготовить надо, а то ну как сваты нагрянут, а у тебя сундуки пустые? — Не пустые. Рубаху свадебную я еще когда расшила, небось не один месяц потратила, кажный стежок клала ровнехонько. Помнится, рукав левый четыре раза перешивать пришлося, все-то он мне неладен был. Затое вышла рубаха — загляденье. Из шелку кумачового. И нить золотая на ем сверкает, переливается, вьется по подолу вьюнком златолистным, а венчики — перламутровые. Думала сперва рыб шить иль птиц, как нашие делают, но после иного восхотелось. — Ой. — Бабка рукой махнула. — Тоже глупство придумала. Та твоя рубаха для простой девки годная. — А я сложная, стало быть? Я встала и рученьками бока подперла. Бабка разом заохала да заахала, вспомнила, что она, стало быть, не просто лежит, а прямо-таки при смерти, того и гляди отойдет. Упала в перины, выгнулася, подбородок задрала и рученьки на грудях сложила. Мол, можете прям и отпевать. Но актерство актерством, норов-то у бабки дурной, с ним она совладать не способная, коль вобьется чего в голову, то уж не выбьется само. И теперь помирае-помирае, а ерзае, так ее распирает мне сказать. И не удержалася. — Дурная ты девка, Зослава! — А голосок-то не помирающий. — Счастия своего не увидишь, даже если в него носом тыкнуть! От не хватало, чтоб меня в некое счастие носом тыкали! — К тебе царевич сватался! Самый настоящий! — Настоящий? — Уж и я не удержала, может, правду говорят, что недалече яблоко от яблоньки, внученька от бабоньки… и у меня, стало быть, норов тоже поганого свойства, и упрямая я, и несговорчивая. — Это где ж он настоящий? Взблажилось тебе, Ефросинья Аникеевна! И рожу корчу, которая презрение, стало быть, выражаеть и еще мое всяческое над собеседником превосходствие. Сиречь, губки поджати, бровки вверх и глядеть в дальний угол. А в том углу паутина растянутая. И паук копошится. От же ж… магики-магики, а прибраться не способные. — Это тебе блажиться! — Бабка моя тож помирать передумала. Вскочила здоровее здоровой. И ноженьки ее-то уже держат, и в боках не колеть, и рученьки крепкие, вцепились в косу и дернули, так дернули, что мало с головой не оторвали. — Ишь, волю взяла! Старших не слухаеть! Пройдет время, благодарить меня станешь! В ноженьки кланяться будешь… — Это ж когда? Косу я выдрала, а то и вправду без головы остануся этакими стараниями. — А когда в царицы выйдешь! — Ефросинья Аникеевна! — Молчи, Зослава, слушай старших! Я свой век в Барсуках прожила, а ты свой — в столице будешь… — И ты при мне?!