— Ежель не погонишь. — Бабка разом глазки долу опустила, и рученьки к грудям прижала. Кулачки сухонькие, глаз подергивается, а из другого слеза лезет. Этак, войди кто, решит грешным делом, что мучаю я старушку, девка неблагодарная. — Все еще в тещи царские охота? — прошипела я, с трудом сдерживаяся, чтоб не заорать. Приличественные боярыни, ежель Люциане Береславовне верить, не орут орьмя. Яду плеснут подруженьке заклятой, но с улыбочкою, с приличиями. Яду у меня не было. Да и бабонька пусть и озлила меня изрядно, но родная. И понимаю я, что сие у нее не от паскудства душевного, а исключительно ввиду болезни. Внушения результат. — А хоть бы и так? — И глядит ясными оченьками своими, моргает часто, это для слез. Прежде-то я на слезы бабкины глядеть не могла, а ныне ничего, пообвыклася. — Значит, — говорю, — в тещи царские… чтоб боярыни знатные пред тобою спину гнули? И бояре следом. Чтоб слуги да холопы кружили, матушкою величали, под рученьки водили? Глядить на меня бабка. Упертая она у меня. Губы вон поджала. И ведает, что правду говорю, но не признается. — А скажи, дорогая Ефросинья Аникеевна, — меж тем продолжила я, — чтоб твой муж покойный ныне сказал, тебя завидевши? Она рот приоткрыла. И закрыла. Запыхала по-ежиному, ощетинилася обидами. — Он бы небось не радый был, что оставил жену, а получил тещу царскую. Тещам царским в лесах не место… Думала, что усовестить выйдет, деда-то бабка моя взаправду любила, да не получилося. Видать, крепко дух злопакостный душу ее поел. — Может, оно и так, — молвила бабка, губы пожевавши, — да только и он хотел бы лучшее доли для тебя. А куда уж лучше? Жить станешь в палатах царских. До века ни бед, ни горестей не знать… на перинах почивать, из серебра ести… Что они к этому серебру прилипли? Мне и обыкновенная посуда по нраву, небось не она важна, а что в ней. — …перепелок да соловьев, лебедей, осетров… — бабка перечисляла, пальчики загибаючи, — цитроны вот… давече Марьяна цитрона приносила. Укусный… Бабка глаза закатила. Цитроны, значит… — Не люблю, — говорю, — царевича. Не мил он мне! — А как не мил, когда ты его не видела? — Бабка за рукав вновь ухватила и заговорила скоренько: — Арей твой? Так его вот-вот оженят. Любит он там тебя аль нет, ныне уже не важно. Поперек царского слова пойти — это без головы остаться. Нужен он будет тебе безголовый? Нет, пущай уж себе… пожелай, чтоб счастливый был… а Кирей в степи воротиться. И с кем останешься? Небось туточки про тебя все знают, что сговорена была с одним, а другому улыбалася… А глазоньки бабкины блестят. Забирать ее надобно. И в Барсуки, к тетке Алевтине. Та-то приглядит… а там, в Барсуках, глядишь, и отойдет блажь. В Барсуках вон и воздух свежий, и бояр немашечки. Там бабка и без царского звания человек уважаемый. — …и кому ты после этого потребная будешь? Скажут, мол, сама виноватая. А то и дегтем ворота помажут. — Чьи? Акадэмии? …горько, а ведь правду бабка сказывает. Кирею я невестою, сие распоследняя ворона ведает, а меж тем и Арея привечала… Была годочков этак пять тому в Конюхах девка одна, Горомысловна, раскрасавица, каковых поискать. И горделивая с того прямо-таки до дури. К ней и посватался сперва сынок мельника, старшенький. Горомысловна от него колечко приняла, рассудивши, что лучшего жениха не сыщет. Будет на мельнице хозяйкою, заживет красиво и богато. А кто ж знал, что на ярмароке она купцу одному глянется? До того, что и он Горомыслу сватов зашлет. Тому бы честь честью ответить, что сговорена девка, что уже и сундук свадебный полон, а рубаха ее дошита не только узором девичьим, но и дареным жемчугом. Горомысловна им на все Конюхи хвастала, дескать, всем бисер женихи подносят, а ей, что княгине, жемчуга… но смолчал батька. И Горомысловна не стала перечить. Живо смекнула, что купчиха — это поболе мельничихи будет. Возомнила, как заживет она да в городе, в доме каменном, где и рук своих белых марать не придется, потому как всю работу черную холопы делают. Спорола она жемчуг дареный, возвернула, дескать, так и этак, да минула любовь девичья. Не взыщи. Мнится мне, будь дело в любови одной, мельников сын простил бы. А так… смекнул он, что дело не в любови, Горомысловна же ж по селу в дареном платке прошлася, да в чоботах новых, да рассказывать стала, как заживет в городе… Нашлося кому донесть о тех разговорах. Вот и вышло, что как поехал жених за невестою, то и встретили его ворота, дегтем мазаные, да чучело соломенное, в перьях валянное, в рубахе невестиной шитой… что уж там было, не ведаю. Мыслю, когда б был купец тот порядочным человеком, разобрался б, что есть навет, а что — правда. Но этот, сказывали, просто поезд свадебный повернул. Тут-то Горомысловна к первому жениху кинулася в слезах, мол, обманули ее, приневолил батюшка, велел дар возвернуть и принять нелюбого… да поздно. Не поверил мельников сын. И осталася она ни с чем. Не, после-то замуж выдали, куда-то далече, за вдового и детного, которому не до переборов. И нашие все-то сходилися, что еще повезло, что хоть кто-то да взял. А выходит, я, нынешним часом, мало лучше тое Горомысловны? А ну как и вправду велит царица Арею свадьбу сыграть. Откажется? Он способный и на такое… и разом головы лишится. Согласится? Клятва не позволит, сил лишит. Уйдет, как прежде думал? И меня с собою покличе? А я? Пойду ли? Куда? Да и не беда, куда б ни пошел, я б следом, да только… как оставить бабку? А Станьку? Вдруг да гнев царский на их головы безвинные падет? И без гнева как жить они станут? Бабка-то с сердцем, а Станька — сиротинка горькая. Не управятся с хозяйствием… и ладно бы так, но еще ж слово есть данное, монетка заговоренная… и не вольна, выходит, я над своею судьбинушкой? Впору всплакнуть, да мнится, слезы — пустое. Не помогут. — А станешь царицею, никто не посмеет слова дурного молвить? — Бабка решила, что коль молчу я, стало быть, слухаю. Одумываюся. Оценяю перспективу, как сие Люциана Береславовна сказыват. — От представь, оне тебя говорят чегось, а ты их на плаху… И зажмурилася. Плаху представляе? И кого б она на этую плаху спровадила? Того ль, кто глянул криво? Иль посмеялся над ее боярством нонешним? Не удивлюся, коль окажется, что у ней цельный свиток с именами да обидами учиненными имеется. Ох, горе мое горькое… — Я от подумала, — рукав я аккуратненько у бабки забрала, — что тебе в Барсуки возвернуться надобно. — Чегось? Она насупилася. — В Барсуки, — говорю. — Возвернуться. — Зачем? — За хозяйством приглядывать кому надобно… — Приглядять, — отмахнулась бабка. — А Пеструха? — Чего ей станется? А если и станется, то невелика беда. — Бабка уже и позабыла, как по Пеструхе нашей горевала. Что переменилось? Милей по душе те коровы, что Лойко пригнал? Аль вовсе не дело царское теще со скотиной возюкаться? — И тетка Алевтина… Бабка насупилась больше прежнего. — Проклятая, — процедила сквозь зубы. — И сила ейная проклятая, и сама… она, стало быть, тебя к вольнодумствию подстрекала? Так и знала, от черной знахарки не жди добра… — Хватит! — От тут мое терпение и лопнуло, что пузырь мыльный. — Марьяна Ивановна сказывала, что тебе для здоровья воздух чистый надобно. От в Барсуках такого — хоть задышися. И бояр нету, и царевичей… Глаза бабкины слезьми налилися.