Наверняка телефон отключен, сердито думала Леля, тыкая в цифры и поминутно сверяясь с высветившимся на экране номером. Может, сайту этому десять лет уже и номер не существует. В лучшем случае — на автоответчике: я в астрале, пожалуйста, перезвоните позже или оставьте сообщение. Ни за что не стану ни перезванивать, ни сообщений наговаривать. Вот еще! Подожду пять… ладно, шесть гудков и… После третьего гудка трубка ответила глубоким бархатным контральто: — Слушаю вас. Леля вдруг растерялась. Как будто ее к доске вызвали, а она не то что учебника не открывала, а даже не знает, по какому предмету урок. — Я… Мне… Вы Наташа? — Наташа, — подтвердила обладательница контральто. — Вы… гадаете? — У вас что-то случилось, или вы просто хотите развлечься? — довольно равнодушно осведомилась невидимая собеседница. — У меня… муж пропал! — выпалила Леля. — Пропал? — переспросила та. — То есть не ушел к другой, не уехал к маме в Сыктывкар, не загулял? Именно пропал. Так? — Да. Да… Пропал. — В полицию обращались? — Они… они считают, что он… утонул. — Считают? То есть тела не нашли? — Нет! — Несмотря на равнодушный голос, вопросы невидимая Наташа задавала не пустые. Правильные. И Леля решилась. — Я… понимаете, я чувствую, что он жив! — на последнем слове голос сорвался. На мгновение Леля испугалась, что сейчас услышит привычное уже: ах, чу-увствуете! Ну так чувства к делу не подошьешь, это все нематериально, надо бы что-то посущественнее. Такие все вокруг здравомыслящие, что тошнит! Но ведь эта Наташа — гадалка, значит, постоянно имеет дело с… нематериальным, правда? К кому еще и обращаться? Может, и не безразличный у нее голос, а просто спокойный? Безмятежный… — Хорошо, приезжайте, — все так же ровно прозвучало из трубки. Ехать нужно было на улицу Звездную — Леле показалось, что это хорошая примета. В гадалкиной квартире пахло почти так же, как у Лели дома. Не ладаном, не восточными благовониями — кофе и сухими травами. И это почему-то тоже обнадеживало. — Проходите, — пригласила худенькая невысокая девушка в линялых джинсах и кожаной жилетке поверх застиранной сине-зеленой ковбойки. Волосы, скрученные на затылке небрежным узлом, переливались всеми оттенками каштанового, от цвета крепкого чая до тусклого светло-рыжего (тоже чай, только с молоком). Проводнице в мир духов полагались бы смоляно-черные, свисающие до пояса локоны. Или хотя бы огненно-рыжие. Но во внешности девушки не было ничего «полагающегося». Ни тебе черных (ну или белых, или хотя бы в этнических узорах) развевающихся одежд, ни амулетов на руках и шее, ни демонически пронзительного взгляда. Впрочем, глаза смотрели зорко и, показалось Леле, меняли цвет: то тепло светились расплавленным янтарем, то вдруг поблескивали старым серебром. Очень странно. Когда Наташа вдруг осведомилась: — Вы хотите что-то еще спросить? — Леля слегка опешила. Как это — «еще»? А разве… Но, взглянув на часы, обнаружила, что «потеряла» почти три часа. Ничего себе! А в памяти — только какие-то обрывки: прохладная сухая гадалкина ладонь, пестрые карты на темной столешнице, мерцание хрустального шара на узкой полке. И еще — странная фраза: «За ним очень много воды». Господи, задремала она, что ли? Или эта Наташа ее загипнотизировала? Или и впрямь, как все ее убеждают, нервы не в порядке? Леля покосилась на гадалку — не заметила ли та, что клиентка не в себе? Неловко как-то. Но взгляд девушки был спокоен и все так же… безмятежен. Только глаза теперь совсем потемнели, словно расплавленный янтарь остыл, помрачнел, напитался сумерками. Быть может, и в самом деле еще что-нибудь спросить? А если окажется, что про это уже говорили? Ай, ну и пусть! Какая разница, что подумает эта девица? — Скажите, Наташа, я его еще увижу? Ответила та с заминкой, как будто неохотно: — Скорее всего, да. Только… — Она зачем-то несколько раз стасовала брошенную возле левой руки колоду. — Что — только? — поторопила Леля. — Не думаю, что это приведет вас к счастью. — Как? Я ведь без него жить не могу! Наташа чуть пожала плечом: — Не знаю. Но ваше счастье — на другой дороге. На другой дороге, ишь ты! Да что она понимает! Леля заспешила, забормотала суетливо слова благодарности, вытащила из сумочки деньги — не считая, сама не знала, сколько «рука взяла», положила на стол. «Рука взяла», должно быть, много: гадалка, слегка дернув уголком рта, отсчитала несколько купюр, остальные подвинула Леле. Та почему-то даже спорить не стала, молча сунула их назад в сумку — ей хотелось сейчас одного: поскорее уйти. Закрыв за Лелей дверь (что за имя, ей-богу, для взрослой тетки!), Наташа передернула плечами. Кого-то ей эта клиентка напомнила. Впрочем, когда в год принимаешь несколько сот человек, ничего удивительного, что среди них время от времени попадаются чуть ли не двойники. Это только кажется, что человеческие лица жуть какие разнообразные, на самом деле люди — довольно однотипные создания. Не стоило и труда вспоминать, на кого же походит сегодняшняя красотка (и ведь в самом деле — красотка, хоть и глаза тусклые, словно невидящие, и уголки рта опущены). Главное, Натке она не понравилась. Сильно не понравилась. Тяжелая, если совсем по правде, клиентка. Натка любила тех, у кого все проблемы из пальца высосаны. Как в детском стишке, в котором Мурочка испугалась собственного рисунка. Таким мурочкам можно всякого (почти не думая) наговаривать. Не носи зеленого (особенно если цвет лица, как у той, что приходила на прошлой неделе, которой на самом-то деле только и нужно, что пожить на свежем воздухе или хотя бы гулять каждый день), выпивай поутру стакан наговоренной воды (и непременно — с благодарностью всему сущему за новый день! простенько, но помогает, знаете ли), переворачивай подушку, не наступай на трещины, если они идут противосолонь, — и прочее в этом духе. Еще парочку хороших примет можно на прощание сочинить: если, спеша по делам, встретишь пеструю собаку, значит, удача тебе благоволит, а если на куполе какой-нибудь церкви заиграет солнечный зайчик, это ангел-хранитель весть подает, скажи мысленно «спасибо» и гони мысли о вселенском одиночестве, а то он и обидеться может. Летом про дождь хорошо придумывать, зимой — про снег. И готово, полетели, окрыленные, понесли счастье в дом. Ну или спокойствие в душу, тоже неплохо. Могли бы и сами себе помочь, но, странные люди, непременно им какие-то внешние костыли надобны. Эта — другая. У нее-то проблемы реальней реального. Бабе и впрямь фигово. Да еще как! Натка даже темную тень за плечами неудобной клиентки увидела. С ней бывало иногда — она… видела. И тоже очень и очень это не любила. Хоть бы та красавица не надумала возвращаться! Ни за что сюда не вернусь, сердито думала Леля, спускаясь по неровным ступенькам. Подумаешь, гадалка! Много воды за ним, видите ли! Ну да, Леля же сама сказала по телефону, что муж утонул. А может, девица ее просто узнала — все-таки Лелины снимки в последнее время в питерской прессе (и даже на телевидении) мелькали: Ленькина известность спровоцировала интерес и к ней. Кто-то называл ее женой пропавшего бизнесмена, а кто-то — и вдовой. Сволочи, какие же сволочи! Конечно, эта девица ее узнала! Ну и наболтала «на тему». С космосом типа пообщалась, ага! А у самой лестница щербатая! И лифт не работает! И кошками воняет! Странно, что три часа назад, поднимаясь на четвертый этаж, она не почувствовала этого резкого, бьющего даже не в нос — в глаза и в горло — запаха. И дверь подъезда не так туго открывалась. Кажется… Метрах в пяти от подъездного крылечка — три ступеньки, расхлябанные перильца из алюминиевых уголков, выкрашенных унылой сизой краской, — возле багажника припаркованной справа пожилой «девятки» стояла собака. Здоровенная, рыже-бело-коричневая, с бледно-кофейными подпалинами на брюхе и смешными ушами «домиком». — Джой! Маленький мой! — Шмыгнув внезапно захлюпавшим носом, Леля рванулась вперед… обнять упрямую, лобастую, любимую башку, уткнуться в пестрый теплый бок… — Назад! — остановил ее звонкий голос. Не мужской, не женский — наверное, ангельский? Но почему «назад»? — Жером, назад! — повторил голос. Жером? Каблук зацепился за вделанную в крыльцо решетку, нога поехала куда-то вбок, дверная ручка, за которую Леля попыталась схватиться, выскользнула из взмокших вдруг пальцев… А, ч-черт! В коленку, угодившую прямо на жесткое ребро ступеньки, словно забили раскаленный гвоздь… Черт, черт, черт… Джой! Леля всхлипнула. — Вы ушиблись? Дайте руку, — предложил голос. — Как же вы так? Жером, конечно, безобидный, но вы так бросились… собаки этого не любят. Леля подняла голову. Обладательницей «ангельского» голоса оказалась девушка. Хоть и одетая «унисекс»: мешковатые джинсы, толстовка с натянутым на голову капюшоном, видавшие виды кроссовки. Даже, пожалуй, девочка. Лет пятнадцати, не больше. Пухленькая, в толстенных очках, из-за которых щекастое лицо казалось совсем лягушачьим. Да еще длинный-предлинный рот… Уцепившись за протянутую руку, Леля кое-как поднялась. — Спасибо. И… простите. Я… мне показалось. — Ничего, бывает, — улыбнулась хозяйка собаки, свистнула тихонько — и пошла. Свернула за угол, пес резво трусил за ней. Через минуту перед подъездом никого не было. И коленка… вроде бы не болит. И на джинсах ни пятнышка. Крылечко, правда, чистенькое, но не до такой же степени. Неужели померещилось? Леля ущипнула себя за руку — больно. Значит, не сон. Ну или она до такой степени гадалку заслушалась, что теперь спит наяву. Джой… Джоинька, маленький мой… Леля снова шмыгнула носом… И почти зло скомандовала самой себе: ну-ка проснись! Джой, видите ли! Какой тебе, дура, Джой! Ты сама его похоронила! Дим помог, конечно, все выяснил, нашел, организовал — оказалось, в Питере есть специальные места, где можно предать земле своих любимцев (ужасно глупо звучит). Не кремировать, получив изящную урну с прахом, а именно похоронить. Сжигать Джоя показалось почти кощунством. Сперва в ледяную воду, а потом — в огонь? Ради этого ты его когда-то спасала? И ты же помнишь, как сама — сама! отказавшись от помощи! — ковыряла лопатой все еще мерзлую землю, как опускала в могилу (уже с помощью Дима, все-таки Джой был тяжеленный) серый сверток. А до этого сама расчесывала свалявшиеся от ледяной воды шерстяные сосульки, гладила, глотая слезы, распушившуюся (но все равно мертвую!) шкуру, сама укладывала — поудобнее, будто для него это еще имело какое-то значение! — здоровенную лобастую башку. И пыталась заглянуть в тусклые, словно пластмассовые, почему-то распахнутые, безнадежно мертвые глаза — пока Дим не отодвинул тебя. И провел теплой своей громадной ладонью по бело-рыжей морде сверху вниз, смыкая лохматые веки. И ты сама заворачивала то, чем стал Джой (нет, то, что он оставил за ненадобностью, уходя на радугу, как уходят все наши бессловесные, верные друзья), в свежайшую льняную простыню. А потом еще в пестрый лохматый коврик, на котором Джой так любил валяться, — теплый, уютный, чтобы не холодно ему было там, под землей, и так намерзся в ледяной воде… И бросала туда, на серую изнанку коврика, колючие глинистые комья. Какой тебе, дуре, Джой?! * * * — Ничего не получится! — произнес над самым ухом раздраженный баритон. И добавил чуть тише: — Даже и не выдумывай. Леля вздрогнула. Обогнавший ее мужчина, прижимая к уху телефон, шагал размашисто, полы короткого серого пальто развевались. Он немного походил на Леньку: рост, комплекция, стремительная, словно атакующая походка. И пальто у Леньки такое было. Только он никогда не говорил раздраженным тоном. Ничего не получится! Из такси она вышла пораньше. Насчет «погулять» Мика была права. На ходу тягостная, грызущая подключичную ямку боль вроде бы утихала, задремывала, убаюканная мерным ритмом шагов. Но сейчас, после визита к гадалке, средство будто перестало действовать. Боль не желала засыпать, накатывала волнами: шаг — волна, шаг — волна… Казалось, в подключичной ямке поворачивается невидимый винт: туже, еще туже… вот сейчас болезненно натянутая струна лопнет — и душа, освобожденная, взмоет в легкую звенящую высоту… Но винт все поворачивался, струна все натягивалась… Не-вы-но-си-мо! Господи, да сколько ж можно! Ничего не получится, даже и не выдумывай. У ворот хищно блестел черным лаком «Порше». Угрожающий вид несколько смягчал болтающийся за ветровым стеклом веселенький тряпичный мухоморчик. Надо же, подумала Леля, бандиты, а тоже любят всякие такие смешные бессмысленности, прямо как обычные люди. Как она сама. В прошлый раз она, правда, никаких мухоморчиков не заметила, но тогда она и осьминога в салоне не увидела бы. И сколько в Питере черных «Порше»? Вряд ли много. И не Владлен же Осипович к ней явился, зачем бы ему. Значит, наверняка это те же бандиты! И сейчас… что будет сейчас, представлялось плохо. Ясно только — что-то нехорошее. Ужасное. Но она и в самом деле — обрадовалась. Потому что раз бандиты — значит, потом они ее убьют. И все кончится. Хорошо бы, если бы ее убили быстро. Из пистолета какого-нибудь. Маленькая аккуратная дырочка в виске. И все дурные мысли, вся навалившаяся тяжесть, натянутые до невыносимости струны — все-все кончится. Как хорошо, что она от охраны отказалась! Только, наверное, быстро не получится. Нет смысла ее просто так убивать, убивают, рассчитывая что-то в итоге получить, правильно? Значит, станут требовать, терзать, мучить. Мучений Леля боялась. Но если помнить, что потом настанет смерть (ясно же, бандитам придется ее убить, чтобы она ничего никому не рассказала, свидетелей всегда убирают, разве нет?) — тогда… тогда можно и потерпеть. Сейчас-то вот это все — невыносимое! — оно-то без малейшей надежды на окончание. Она прибавила шаг, заторопилась — скорей бы! Надо будет просто потерпеть… просто потерпеть… потерпеть… Точно в тот момент, когда Леля поравнялась с «Порше», задняя дверца распахнулась. Леля замерла на месте, стиснув зубы, — вот, сейчас…