Именно в этот миг появился де Тревиль, холодный, вежливый, безукоризненный во всем своем облике. Увидев здесь кардинала, взглянув на искаженное лицо короля, де Тревиль догадался обо всем, что здесь произошло, и почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами. Людовик XIII уже схватился за ручку двери. Звук шагов де Тревиля заставил его обернуться. — Вы явились как раз вовремя, — произнес король, который, дав волю своим страстям, терял уже способность что-либо скрыть. — Хорошие вещи рассказывают мне о ваших мушкетерах! — А у меня, — холодно ответил де Тревиль, — найдется немало хорошего рассказать вашему величеству о судейских. — Я не понимаю вас, — надменным тоном произнес король. — Имею честь доложить вашему величеству, — с тем же спокойствием продолжал де Тревиль, — что кучка чиновников, комиссаров и полицейских, людей весьма почтенных, но, очевидно, крайне враждебных к военным, позволила себе арестовать в одном доме, провести открыто по улицам и заключить в Фор-Левек — все это ссылаясь на приказ, который мне не согласились предъявить, — одного из моих мушкетеров или, вернее, ваших мушкетеров, ваше величество, человека безукоризненного поведения, прославленного, если осмелюсь так выразиться, известного вашему величеству с самой лучшей стороны, — господина Атоса. — Атоса? — почти невольно повторил король. — Да, мне, кажется, знакомо это имя… — Пусть ваше величество потрудится вспомнить, — сказал де Тревиль. — Господин Атос — тот самый мушкетер, который на известной вам злополучной дуэли имел несчастье тяжело ранить господина де Каюзака… Да, кстати, ваше высокопреосвященство, — продолжал де Тревиль, обращаясь к кардиналу, — господин Каюзак вполне поправился, не правда ли? — Да, благодарю, — проговорил кардинал, от гнева прикусив губу. — Итак, господин Атос зашел навестить своего друга, — продолжал де Тревиль, — молодого беарнца, кадета гвардии вашего величества, из роты Дезэссара. Молодого человека не оказалось дома. Не успел господин Атос опуститься на стул и взять в руки книгу, намереваясь подождать своего друга, как целая толпа сыщиков и солдат осадила дом, взломала несколько дверей… Кардинал знаком пояснил королю: «Это по поводу того дела, о котором я вам говорил…» — Все это нам известно, — произнес король. — Ибо все это делалось ради нашей пользы. — Итак, — продолжал де Тревиль, — ради вашей пользы был схвачен один из моих мушкетеров, ни в чем не повинный, ради вашей пользы он под охраной двух солдат был, словно злодей, проведен по улицам города, сквозь толпу, осыпавшую оскорблениями этого благородного человека, десятки раз проливавшего свою кровь за ваше величество и готового в любую минуту снова пролить ее? — Да что вы? — сказал король, заколебавшись. — Неужели дело происходило именно так? — Господин де Тревиль, — произнес кардинал, сохраняя совершенное хладнокровие, — не сказал вам, что этот ни в чем не повинный мушкетер, что этот благородный человек за час до того с обнаженной шпагой напал на четырех комиссаров, посланных мною для расследования по делу чрезвычайной важности. — Пусть ваше высокопреосвященство докажет это! — воскликнул де Тревиль с искренностью чисто гасконской и резкостью чисто военной. — Дело в том, что за час до этого господин Атос, человек — как я осмелюсь доложить вашему величеству — весьма знатного происхождения, оказал мне честь отобедать у меня и беседовал у меня в гостиной с герцогом де Ла Тремулем и графом де Шалю. Король взглянул на кардинала. — Все, о чем я говорил, — произнес кардинал в ответ на безмолвный вопрос короля, — изложено в протоколе, составленном пострадавшими. Имею честь представить его вашему величеству. — Неужели протокол судейских чиновников стоит честного слова военного? — гордо спросил де Тревиль. — Полно, полно, Тревиль, — сказал король, — замолчите! — Если его высокопреосвященство подозревает кого-либо из моих мушкетеров, — ответил де Тревиль, — то ведь справедливость господина кардинала достаточно известна всем, и я сам прошу о расследовании. — В доме, где происходил этот обыск, — проговорил кардинал все с тем же хладнокровием, — живет, если я не ошибаюсь, некий беарнец, друг этого мушкетера? — Ваше высокопреосвященство имеет в виду д'Артаньяна? — Я имею в виду молодого человека, которому вы, господин де Тревиль, покровительствуете. — Да, ваше высокопреосвященство, совершенно верно. — Не считаете ли возможным, что этот молодой человек дурно влиял… — …на господина Атоса, человека, который чуть ли не вдвое старше его? — перебил де Тревиль. — Нет, ваша светлость, не считаю возможным. Кроме того, господин д'Артаньян также провел вечер у меня. — Вот так история! — воскликнул кардинал. — По-видимому, решительно все провели вечер у вас! — Не подвергает ли ваше высокопреосвященство сомнению мои слова? — спросил де Тревиль, которому краска гнева залила лицо. — Нет, боже меня упаси! — произнес кардинал. — Но в котором часу д'Артаньян был у вас? — О, это я могу совершенно точно сообщить вашему высокопреосвященству: когда он вошел, я как раз заметил, что часы показывали половину десятого, хотя мне казалось, что уже позднее. — А в котором часу он покинул ваш дом? — В половине одиннадцатого. Через час после этих событий. — Но в конце-то концов… — сказал кардинал, который ни на минуту не усомнился в правдивости де Тревиля и чувствовал, что победа ускользает от него, — но ведь в конце-то концов Атоса задержали в этом самом доме на улице Могильщиков. — Разве другу воспрещается навещать друга, мушкетеру моей роты — поддерживать братскую дружбу с гвардейцем из роты господина Дезэссара? — Да, если дом, где он встречается со своим другом, подозрителен. — Дело ведь в том, что дом этот подозрителен, Тревиль, — вставил король. — Вы этого, может быть, не знали… — Да, ваше величество, я действительно этого не знал. Но я убежден, что это не относится к части дома, занятой господином д'Артаньяном, ибо я могу вас уверить, что нет более преданного слуги вашего величества и более глубокого почитателя господина кардинала. — Не этот ли самый д'Артаньян ранил когда-то де Жюссака в злополучной схватке у монастыря кармелиток? — спросил король, взглянув на кардинала, покрасневшего от досады. — А на следующий день поразил Бернажу, — поспешил заметить де Тревиль. — Да, ваше величество, он самый; у вашего величества отличная память. — Так что же мы решим? — спросил король. — Это скорее дело вашего величества, чем мое, — сказал кардинал. — Я настаиваю на виновности этого Атоса. — А я отрицаю ее! — воскликнул де Тревиль. — Но у его величества есть судьи, и судьи разберут это дело. — Совершенно верно, — сказал король. — Предоставим все это дело судьям. Их дело судить, они и рассудят. — Печально все же, — вновь заговорил де Тревиль, — что в такое злосчастное время, как наше, самая чистая жизнь, самая неоспоримая добродетель не может оградить человека от позора и преследований. И армия, смею вас заверить, не очень-то будет довольна тем, что становится предметом жестоких преследований по поводу каких-то полицейских историй. Слова были неосторожны. Но Тревиль бросил их, зная им цену. Он хотел вызвать взрыв, а взрыв сопровождается пламенем, которое освещает все кругом. — Полицейские истории! — вскричал король, ухватившись за слова де Тревиля. — Полицейские истории! Какое понятие вы имеете обо всем этом, сударь? Займитесь вашими мушкетерами и не сбивайте меня с толку! Послушать вас, так можно подумать, что стоит арестовать мушкетера — и Франция уже в опасности. Сколько шуму из-за какого-то мушкетера! Я прикажу арестовать их целый десяток, черт возьми! Сотню! Всю роту! И никому не позволю пикнуть! — Если мушкетеры подозрительны вашему величеству, значит, они виновны, — сказал де Тревиль. — Поэтому я готов, ваше величество, отдать вам мою шпагу. Ибо, обвинив моих солдат, господин кардинал, не сомневаюсь, в конце концов возведет обвинение и против меня. Поэтому лучше будет, если я признаю себя арестованным вместе с господином Атосом, с которым это уже произошло, и с господином д'Артаньяном, с которым это, вероятно, в ближайшем будущем произойдет. — Гасконский упрямец, замолчите вы наконец! — сказал король. — Ваше величество, — ответил де Тревиль, ничуть не понижая голоса, — пусть вернут мне моего мушкетера или пусть его судят. — Его будут судить, — сказал кардинал. — Если так — тем лучше. Прошу, в таком случае, у вашего величества разрешения защищать его. Король побоялся вспышки. — Если бы у его высокопреосвященства, — сказал он, — не было причин личного свойства… Кардинал понял, к чему клонит король, и предупредил его. — Прошу прощения, — проговорил он, — но, если ваше величество считает меня пристрастным, я отказываюсь от участия в суде. — Вот что, — сказал король, — поклянитесь именем моего отца, что Атос находился у вас, когда происходили эти события, и не принимал в них участия. — Клянусь вашим славным отцом и вами, которого я люблю и почитаю превыше всего на свете! — Подумайте, ваше величество, — произнес кардинал. — Если мы освободим заключенного, то уж никогда не узнаем истины. — Господин Атос всегда окажется на месте и будет готов дать ответ, как только господа судейские сочтут нужным допросить его, — сказал де Тревиль. — Он никуда не скроется, господин кардинал, будьте покойны. Я принимаю за него ответственность на себя. — И в самом деле, он не убежит, — согласился король. — Его всегда можно будет найти, как сказал господин де Тревиль. Кроме того, — добавил он, понизив голос и умоляюще взглянув на кардинала, — не будем вызывать у них беспокойства, это лучшая политика. Эта политика Людовика XIII заставила Ришелье улыбнуться: — Приказывайте, ваше величество. Вы имеете право помилования. — Помилование может быть применено только к виновным, — сказал де Тревиль, желавший, чтобы последнее слово осталось за ним. — А мой мушкетер невиновен. Поэтому, ваше величество, окажите ему не милость, а справедливость. — Он в Фор-Левеке? — спросил король. — Да, ваше величество, и в одиночной камере, без права сношения с внешним миром, как последний преступник. — Черт возьми! — пробормотал король. — Что же нужно сделать? — Подписать приказ об освобождении, и все будет кончено, — сказал кардинал. — Я такого же мнения, как ваше величество, и считаю поручительство господина де Тревиля более чем достаточным. Тревиль поклонился, преисполненный радости, к которой примешивалась тревога. Он предпочел бы настойчивое сопротивление со стороны кардинала этой неожиданной уступчивости. Король подписал приказ об освобождении, и де Тревиль поспешил удалиться, унося его с собой.