Альфонс удовлетворенно кивнул: – Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь! Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился звуками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли «Лесное молчание». Это было чертовски громкое молчание. С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стойки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его лицо. Он становился мечтательным – насколько может быть мечтательной горилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слушая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар какой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора, Альфонс, как по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и сразу же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс успокаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уж не было такой надобности, – Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена его умерла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это даровой стол, висел над стойкой. Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам. – Чудесно, – сказал я. – Особенно первый тенор, – добавила Патриция Хольман. – Правильно, – заметил Альфонс, впервые оживившись, – вы в этом понимаете толк! Первый тенор – высокий класс! Мы простились с ним. – Привет Готтфриду, – сказал он. – Пусть как-нибудь покажется. Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и, словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к небу. Патриция слегка поеживалась. – Вам холодно? – спросил я. Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета: – Сейчас пройдет. Там было довольно жарко. – Вы слишком легко одеты, – сказал я. – По вечерам еще холодно. Она покачала головой: – Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало, наконец, тепло. Не выношу холода. Особенно в городе. – В кадилляке тепло, – сказал я. – У меня на всякий случай припасен плед. Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его выше: – Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску. – Не только холод. – Я сел за руль. – Покатаемся немного? Она кивнула: – Охотно. – Куда поедем? – Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда. – Хорошо. Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш кадилляк – корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город отбрасывал свое зарево. Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной тишины, которая свойственна природе – деревьям, облакам, животным, – а иногда женщине. Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома, уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину. Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь. – Как хорошо, – сказала она. – Будь у меня машина, я бы каждый вечер совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподобным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву, и в то же время – как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен… Я достал пачку сигарет: – А ведь вообще вечером хочется, чтобы кто-нибудь был рядом, правда? Она кивнула: – Вечером, да… Когда наступает темнота… Странная это вещь. Я распечатал пачку: – Американские сигареты. Они вам нравятся? – Да, больше других. Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы давно уже принадлежим друг другу. Я опустил стекло, чтобы вытянуло дым. – Хотите немного поводить? – спросил я. – Это вам доставит удовольствие. Она повернулась ко мне: – Конечно, хочу; только я не умею. – Совсем не умеете? – Нет. Меня никогда не учили. В этом я усмотрел какой-то шанс для себя. – Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, – сказал я. Она рассмеялась: – Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает. – Это просто глупо, – заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. – Вы сразу же поедете сами. Давайте попробуем. Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась: – Но ведь я действительно не умею водить. – Неправда, – возразил я. – Умеете, но не догадываетесь об этом. Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление. – Вот, – сказал я, закончив объяснения, – А теперь трогайте! – Минутку! – Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по улице. – Не пропустить ли его? – Ни в коем случае! Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцепления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вглядываясь вперед: – Боже мой, мы едем слишком быстро! Я посмотрел на спидометр: – Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера. – А мне кажется, целых восемьдесят. Через несколько минут первый страх был преодолен. Мы ехали вниз по широкой прямой улице. Кадилляк слегка петлял из стороны в сторону будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и все стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил воспользоваться своим преимуществом. – Внимание, – сказал я. – Вот полицейский! – Остановиться? – Уже слишком поздно. – А что если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав. – Тогда нас обоих посадят в тюрьму. – Боже, какой ужас! – Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тормоз. – Дайте газ! – приказал я. – Газ! Жмите крепче! Надо гордо и быстро промчаться мимо него. – Наглость – лучшее средство в борьбе с законом. Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.