– Вы надо мной издеваетесь? Был бы жив дорогой мистер Бредстоун, он бы этого так не оставил! А ведь он был почтмейстером, сам генерал-губернатор, хорошо знал его. Когда он заболел… А все началось с обычного кашля. Сейчас это уже не лечится, господин инспектор.… Мы как раз собирались к моей сестре в Чешир. Она живет там уже тридцать лет. Вышла замуж за фермера. Они разводят кроликов и мясных голубей. Странно, правда? У мужа небольшая ферма на… – По инструкции…. – беспомощно прервал ее я. В окно летели звуки улицы: обрывки разговоров, гудение машин, хлопки флага в котором путался ветер. Бронзовые львы у фасада хранили покой управления. Чистые глаза Агаты Бредстоун казались огромными за сильными диоптриями. Наша ежедневная беседа совершила полный оборот и была готова продолжить движение по спирали. Мне хотелось, чтобы ее Пуфи прямо сейчас бы скончался от собачьей чумки. Вздрогнул бы и подох, оставив мир чистым, а проблемы решенными. Вместо этого маленькая лохматая гадина принялась грызть сменную обувь Рубинштейна, жаловавшегося на натоптыши. Пыльный войлок пришелся псу по вкусу. Злорадно заметив, что от правого тапка старого дезертира оторвана подошва, я вернулся к нудным объяснениям. – Согласно инструкции, животные пересекающие границу Соединенного Королевства, должны быть освидетельствованы ветеринарным контролем, а лица, перевозящие их иметь при себе ветеринарный паспорт животного. Моя собеседница поправила очки и хмыкнула. Когда был жив мистер Бредстоун, о такой глупости как ветеринарный паспорт нация и не думала. Нация думала о бессовестных иммигрантах у которых как раз таки паспортов не было. Сколько их въехало в страну, господин инспектор! Но если бы все сложилось так, как говорил ее заслуженный покойник, то вся эта белиберда не случилась бы. – Какая белиберда? – Вся! – твердо ответила она. – иммиграция и собачьи паспорта. На мое счастье в кабинет втиснулись, сначала живот Соммерса, а затем и сам его обладатель. Находившийся в той поре, когда тело начинает стекать вниз, переливаясь через брючный ремень, начальник легавки до сих пор считал себя сердцеедом. Заблуждение, заставлявшее детектива – старшего инспектора красить волосы, оставляя на шее и ушах неопрятные пятна краски. От него разило одеколоном. – Салют! – произнес он и залез ботинком в собачью лужу. Довольный обществом Пуфи выкатился из засады и с писклявым лаем бросился к посетителю. Не ожидавший такого приема, тот отскочил, угрожающе выставив палец. – Слушай, Макс, если ты не уберешь животное, и вы не начнете убирать в вашем сортире, я шепну пару слов службе трафика, и их квитанциями вы сможете обклеивать комнаты. – У меня нет машины, господин детектив – инспектор, – он расстроено потер нос и цыкнул на Пуфи. Тот с визгом укатился в свою берлогу, стол Рубинштейна. Из этого убежища он принялся облаивать недруга. – Чуть не испортил мне брюки. А это настоящий Кляйн, не какая-нибудь подделка. – обеспокоенно сообщил Соммерс, демонстрируя лейбл с выжженной по коже надписью «Гельвин Гляйн». – Весенняя коллекция. Продажи в Европе еще не начались. Зад господина капитана, туго обтянутый настоящим Гляйном, брюками, на два размера меньше чем нужно подействовал на обиженную миссис Бредстоун, как красная тряпка на быка. Сухонький одуванчик вскочил со стула и вцепился в пришельца с яростью бультерьера насилующего резиновую утку. Их перепалка напоминала спор двух радиостанций за место в эфире, с шипением, бульканьем и взаимными обвинениями. – Я не трогал вашего пса! На кой черт он мне сдался, ваш пес! – Нахал! Если бы был жив бедный мистер Бредстоун…. – А я говорю, ма’ам… – Вы мне не говорите… Прикрыв уши ладонями, я принялся читать поступившие бумаги, ничего полезного их беседа мне не несла. Из-за пальцев доносилось лишь бессмысленное кваканье. «Обратить особое внимание….» «Согласно параграфа…» «…разъясняем, что при определении стоимости… из определения следует…» – иногда брезентовый язык, на котором изъясняется государство, кажется высшим наслаждением. В конце концов, миссис Бредстоун окончательно забила конкурента, пересказав ему полную биографию скончавшегося почтмейстера. Это было ее чудо-оружием, которым можно было уничтожать население небольших городов. Капитулировавший Соммерс поднял руки и принялся униженно извиняться. – Несомненно, ма’ам…. Великий человек этот мистер Бредстоун, ма’ам…. Прелестный песик, ма’ам… Обратив соперника в соус, Агата Бредстоун обернулась ко мне. Я малодушно объявил сам себе обеденный перерыв. Нужно было хоть что-нибудь сделать. – Старая прошмандовка, – пробормотал детектив, когда миссис Бредстоун нас, наконец, покинула. Я знал, что эта передышка ненадолго и уже через час она будет в моем кабинете, вооруженная потертой моралью, духом некстати преставившегося почтмейстера и собственным одиночеством. Одиночество – общая головная боль. Мало кто готов быть по-настоящему одиноким, почти все желают донести горечь утрат до окружающих. Отчего становятся совсем невыносимыми. – Слушай, Макс, а где Толстый? – Соммерс сидел передо мной, покачивая на носке приснятым тапком. – Заглядывает в задницы дохлым обезьянам? Придя в восторг от собственной остроты, он хохотнул. Появившийся из – под стола Рубинштейна Пуфи, зарычал на него. – Старший инспектор на выезде, – сухо произнес я. В моей табели о рангах Соммерс стоял много ниже его величества. – Ну и ладно. Мне нужно дело одного вашего клиента. Больсо. Ему выписали билет в один конец на прошлой неделе. Ты в курсе? Конечно, я был в курсе. Досье было прочитано два раза. Пухлая папка с карандашными каракулями и пятнами почечного чая. Десять лет трафика, три уголовных дела ни одно из которых не дожило до суда. Бунгало, белая лодка, телка с большими дойками. Все, как и было положено. У этого пряника было ограниченное вообразилово, как охарактеризовал его Мастодонт. С этим я был согласен. Только ничего, что связывало бы покойного с девятнадцатью шимпанзе на тринадцатом посту. И, хотя окаменелость и Толстяк твердо стояли на своем, что все это неспроста, я сомневался. Связи, связи. Их просто не было. Только мизерные количества «Мистики» в крови животных. Слишком необычная ситуация. Это так, как когда играешь с шулером. Карты трещат, путаются. Надменные короли, загадочные королевы, пять тузов в колоде. В колоде всегда было пять тузов и никакого понимания. Никакого. Мой мизерный опыт игры это подтверждал. Тогда я ехал в Москву из Кемерово, бежал из одной жизни в другую. – Может в картишки? – поинтересовался у меня простоватый паренек, одетый в замаранную куртку. – А то ехать скучно. – Неохота, извини, – он внимательно оглядел меня и подсел к мужичку снизу. Вид у меня был тот еще – вторые сутки в плацкарте по-своему подвиг. Можно просто подивиться терпению, с каким человек переносит всяческие неудобства. Йоги спят на гвоздях, а мужья со своими женами. Все когда-нибудь где-нибудь оказываются в неудобных обстоятельствах и терпят! Хотя, если сказать честно, вонь вагона и это странное полузабытье дороги меня волновали меньше всего. Я думал про убитого дилера. Четыре дня дома – в Кемерово, и два здесь – в поезде. Ну, пусть их, все эти переживания. У каждого они свои, и каждому кажется, что его собственные ярче и больнее, не так ли? – В картишки? Это можно, – согласился мой сосед. – во что будем? – В подкидного может? – Можно в подкидного, – он положительно был на все согласен. Они сыграли пару партий, потом к ним подсел еще кто-то. – В секу может? На интерес? – Можно в секу, – одобрил мужичок. – И по пивку! Только темного. Я темное полюбляю. – По пивку, это неплохо. Олежа, раздай, – и Олежа, старательно мусоля старые карты, раздал. Я наблюдал за ними, временами проваливаясь в дрему. Моему соседу везло. За пару часов он приподнял три сотни. Олежа с Женьком (как представился второй) пыхтели и сопели, но карта поначалу упорно шла к противнику. – Может еще по пивку? – Это дело! – подтвердил оппонент. Ставка на кон за это время выросла до десяти, потом до тридцатки, закончилось все соткой. Воздух, налившись чернилами, темнел за окном. Он посвистывал в перекошенном окне, задувая холод в плотное зловоние вагона. Проносились станционные фонари. Ох, уж эти фонари! Они живут в вашем прошлом. И никогда в будущем. Или настоящем. Попробуйте увидеть их. Ну, попробуйте! Не получается? То-то же. Это чепуха, пыль, покрывающая вашу подкорку. Никчемный мусор, несущийся из прошлого в никуда. Все это мелькание предназначено для одной цели – заполнить пустоту нашего существования. Я рассматривал их, вспыхивающих за рыжим стеклом, и ловил обрывки разговоров картежников. – Триста пятьдесят! – В темную. – Ерофеич, ты падаешь? – Дамы! – Азы, Ерофеич! Три штуки! Гугугу. – Опа! Пермь, Жека, подъезжаем. Пошли собираться. Не скучай Ерофеич, не везет в карты, повезет в любви! Тут дело такое. Божий промысел. Бывай, давай. Поезд постукивал вагонными тележками, втягиваясь к перрону. Что-то скрипело. По проходу строились выходящие, задевая мои ноги. Кто-то куда-то приехал, возможно, даже домой. К своим незнакомым знакомым. К домашним тапкам, телевизору и великолепию тщательно сберегаемых югославских стенок содержащих дулевские сервизы. К ажурным салфеткам, свисающим на экраны и непременным вазочкам с сохлыми репейниками в качестве украшения. К чаю из заварника с непарной крышкой, к бабушкиным соленым огурцам. Покой, да, этот дурацкий покой, когда знаешь, что проснешься дома и нигде более. Счастливые люди. Я старался на них не смотреть. Чужое счастье делает собственную боль глубже. – Парень! А, парень! – я отвлекся от оконной суеты и свесил голову с полки. – Что? – Пива будешь? Слезай, давай. Тут рыба есть. Омуля ел когда-нибудь? – сосед снизу щурился на свет потолочного плафона. – Нет. – Ну, слезай тогда. Тебя как зовут? – произнес он, двигая ко мне открытую бутылку, сам он пил из чайного стакана. – Макс. – А меня Ерофеич, – он почесал под мышкой. – Куда едешь-то? – В Москву. Куда-нибудь работать устроюсь, а потом хочу в МГУ поступить. А вы зря с ними играли. Это каталы, видно ж сразу. – Каталы, говоришь? Ну-ну, – мужичок хлебнул из стакана и усмехнулся. – Фуфло это, Максим. Так, шелупонь. Ты думаешь, я не видел, что там Олежа пальчиками своими корявыми выделывал? Ему на кувалде у мартена стоять, и то доверить сложно. Это ж фуцин без роду-племени. Я ему в раздаче четвертую даму сунул, а он сглотнул, понимаешь? И дружок его, дурочек тупенький. Не обессудь, Ерофеич, – передразнил он. – Свиням пусть хвосты крутить научатся. Уж потом катать выходят. Ладно, че там. Ты на кого учиться хочешь-то? – На геолога хочу. – Хорошее дело. Я в свое время с геологами походил, многость походил. Шурфы били. Камешки собирали. Рыжье искали. Ты пей-то, пей, не стесняйся. И ешь, тут много чего кушать-то. А то смотрю вещичек не много у тебя. И не ешь ничего второй день. – Спасибо, Ерофеич. – Да, пожалуйста. Мне сходить скоро. С собой что ли тащить? – поезд тронулся, унося нас от вокзальной толпы. Пермь таяла, цепляясь за реальность пригородами. – А вы куда едете, Ерофеич? – К сыну еду, – сообщил дед, – шофер он у меня. Приезжай, говорит, отец, внуков нянчить. У него двое, а бабка наша померла. На весну расхворалась, упокой господи. А без бабы жить никак. Совсем тоска пробирает. У тебя-то есть кто? – Нет. (Уже нет.) – Ну, то наживешь. Дело нехитрое, – он внимательно глядел на меня из полутьмы. – Я до армии погулял в свое. Потом на флот забрали, три года живую бабу в бинокль только и видел. Хорошо бы в Мурманск попал, а то на катера занесло. Поселок с гулькин…нос. Да сопки вокруг. На третий год уже на бочку забрался бы, лишь бы дырка имелась. Клеша дымились ей-ей, болтом можно было гвозди забивать. Я-то в мореходку хотел после, да прибрали по дурости, пьяни. Вовку, дружка моего, за пять пачек чая приняли. Ну и меня заодно. Дали, по самое небалуйся. Сложное время было после войны. За пайку горло драли. Понатурально драли. Че было! Ой-ей! Что рассказать. Хотел в море, а тут такое. Глупо все в этой жизни происходит. Неразумно, так-то. И не придумаешь ничего. Вывернет тебя судьба, потрох твой перемнет, да взад засунет. Еще и пальцем примнет, чтоб не потерялось. Куда хотел-то, позабудешь. Мы еще долго беседовали, Пермь осталась, где-то там, в трех часах позади. Вагон затих. Храп и сопение, перемежаемые монотонным поездным постукиванием метались среди полок. Оконная темень вспыхивала пустыми переездами, звенящими сигналами громкого боя. Движение! Я куда-то двигался окруженный снами чужих мне людей. – Ладно, собираться буду. Сейчас уже Валентиновка. Следующая – моя. Ты знаешь что, Максим. Вот тебе четыре куска. Держи, – настоял мой попутчик в ответ на попытку возразить. – Денег то у тебя нет? Эти-то не мои все равно. Эти я у лопушков снял давешних, пока они собирались, да и свои не забыл. Науку им преподал, понимаешь? Они мне благодарны, должны быть. Башли мне сейчас без надобности, а тебе пригодятся. Держи. А про геолога ты чего-нибудь другое придумай, лады? Не липнет эта ерунда. Ни к чему не липнет. А все что есть, не переживай, перемелется. Завтра завсегда утро, понял? Вот если бы этого не было, тады все, суши портянки. А так ничо еще, жить надо. Ну ладно, попрыгали. Свидимся мож еще, – Ерофеич подхватил свой чемодан и навсегда исчез в вагонном проходе. «Завтра всегда утро». – повторил я мысленно и хлебнул подаренное им пиво.