– Хорошо. Тогда давайте остановимся на самом вирусе, – я поражался своему упорству. – Я, как вы понимаете, совершенно не разбираюсь в этом, но отметил одну странность. Согласно отчета… Сделав паузу, зачитал: – Иммунная реакция на заражение не выявлена. В крови материала выявлено повышенное содержание метаболитов генетически не соответствующих выделенной культуре вируса. Так же как не соответствующих зараженным образцам. – Бред тут написан, – произнес Левенс. – просто бред. – Я не понимаю. Когда вирус попадает в кровь, организм с ним борется, правильно? – В общем и целом да. Но есть исключения, – он внимательно смотрел на меня. Чай доктора давно остыл, он не сделал из чашки ни глотка. – Не будем их касаться. Если организм с ним борется, в крови должны быть какие то вещества, – тут я полз на скользкой почве. – Остатки чего-то. Я не знаю, что-нибудь в крови. Мне так объяснили. Печень и спинной мозг вырабатывают какие-то бактерии. Они поедают вирус. – Т-лимфоциты. Не бактерии, – уточнил он. – Они разрушают инфицированные клетки. Но это упрощенно. – Пусть будут лимфоциты. Я в этом не разбираюсь. Одно странно, в крови ваших обезьян они не содержатся, их просто нет, доктор. Левенс пожал плечами, пытаясь скрыть волнение. Его выдавали пальцы, он нервно крутил ручку. – Значит иммунной реакции не было, – предположил он. – Вам трудно понять. Вирусы мутируют, а сейчас еще и создаются искусственным путем, для производства лекарств, предположим. Многие лаборатории имеют допуск к подобным исследованиям. А что нашли вместо титров ЭйТи? – В этом то и дело, мистер Левенс. В крови ваших мартышек обнаружены следы фенилэтиламина. Мы называем его «Голубая мистика». Не самое приятное известие, не правда ли? – я выложил на стол последнюю страницу отчета. – Концентрация микроскопическая. Причем возможность внесения его извне, наши эксперты отвергают. Никаких иньекций ни питья, ни пищи. Ни в желудке, ни в легких следов нет. Только в крови. Странно, правда? Он съежился. Ручка в его пальцах остановилась. Левенс смотрел перед собой и сопел. Затем он поднял глаза на меня и выдавил. – Я не понимаю. Я не понимаю. Просто отлично. Дождь по-прежнему лил, когда я топал к воротам исследовательского центра. Если бы отчет не исключил возможность появления в крови мартышек дури от укола или с пищей, то я бы сейчас не ломал голову, да и вообще бы не ломал голову над этим странным случаем. Тогда все было бы просто. Подобную экзотику как транспортировка наркоты в крови животных еще можно было понять и отфутболить дело в легавку. Соммерс был бы на седьмом небе. А Левенса приняли бы прямо в кабинете, не дав переодеться. Странно, что бобби не задали тех же вопросов, что и я. Хотя, они никогда не дочитывают экспертных отчетов до конца, засыпают на оглавлении. Дури было мало, и появилась она прямо в крови из ниоткуда. Материализовалась, чтобы я мог бегать под дождем в раскисшей обуви, проклиная вирусы, обезьян и Мобу, заседавшего у Пепе. Я прошел через будочку охраны, сделав гроссмейстеру со спортивной страницей козью рожу. *** – Еще немного, Макс, и все что ты хочешь нам сказать, мы прочли бы в вечерних газетах. – Мастодонт с аппетитом пылесосил харч, способный прожечь дыру в бетоне. Он напоминал довольного муравьеда раскопавшего термитник. Ложка мелькала, уменьшая гору источающих огонь бобов. Стоило признать, что в Эдварде Мишеле скоропалительно умер землекоп. Это было его настоящим призванием, а вовсе не расследования. Вот если он был жив, если бы он был жив, этот усталый человек с пятнами пота под мышками то для рытья котлована достаточно было: двух ведер хавки, Мобы, и пары столовых ложек (одну про запас). Но мир несовершенен и всегда повернут к нам твердокаменной задницей. Мы мним себя принцами под красными парусами, а на поверку оказываемся потертыми горемыками с язвой и неустроенной жизнью. И самое печально то, что каждый, каждый на этой планете занимается тем, к чему у него не лежит душа. – Твой ход, Мозес! – сохлый Рубинштейн парил над доской, рассматривая выпавший дуплет. До победы ему осталась лишь пара камней. В углу отмечала какой-то праздник шумная компания студентов. Их время тонуло в клубах табачного дыма. Они беззаботно кутили, молодые и веселые. Девушки смеялись. Мне хотелось пересесть к ним, хлопнуть кого-нибудь по плечу и сказать глупость. Вместо этого я потягивал свое пиво, наблюдая, как его величество ест. Сгребаемый рубон жил жизнью падающих звезд. Короткой и яркой. Чвак! Хрым! И он проваливался в огнеупорный желудок. Пепе смотрел на меня из полутьмы, царящей за стойкой. Единственная икона, портрет Ее Величества, драпированный в унылый Юнион Джек, смотрела на редкую макушку кариесного монархиста. Пепе меня недолюбливал и считал подозрительным русским. Анархистом может быть. По его мнению, только они глушат пиво, а не джин. Ведь пиво было намного дешевле. Ему казалось, что вот прямо сейчас, за этим столом, эти ср. ные русские его нагло обирают, беспардонно шарясь по карманам. Это обстоятельство делало жизнь невыносимой. – Так что там наворковал, твой доктор? – старший инспектор притормозил, чтобы утолить жажду джином. – Ревнует меня к жене, – ответил я, припомнив глаза Ричарда Левенса, в тот момент, когда я откланивался, передав приветы Конкордии и его спиногрызу. Что-то в них было. Но что? Ревность? Странное чувство. Я понимал, что упустил какую-то важную деталь. Еле заметную, как пылинка в луче света. – Шутишь? – задребезжал толстяк, промокнув губы салфеткой, – Тебе нужно серьезнее относится к делам, Макс. Вот возьми, к примеру, Мозеса, он с утра уже успел раскрутить это дело наполовину. Скажи, Моз? Инспектор Рубинштейн в который раз принял вид выжившего в процессе эволюции трилобита. То есть сдвинул брови и надулся. – Твой ход, Эдвард. – Что он там тебе напел, этот доктор? – мистер Мобалеку величественно бросил кости. Выпала единица и двойка. Я хлебнул пиво, и лениво пересказал состоявшийся разговор. К концу рассказа старший инспектор оживился. – «Мистика»? Я же говорил, что дело пахнет, не так ли? А ты сомневался! Я и не сомневался, просто дочитал отчет. Единственный кто это сделал. – Следы «Голубой мистики»? – проскрипела развалина. Он привел усы в походное положение, будто это помогало ему лучше воспринимать информацию. – Да, там, на двадцать третьей странице. – я показал бумаги. Пепе убрал пустой бокал и презрительно метнул на стол полный, перелив пены через край. Мне его было немного жаль, этого скрягу. Потому что сам Бордельеро не понимал, что кружевное исподнее монархии уже истлело, а из прорех, не прикрытых ханжеским ситцем демократии, торчат наши волосатые социалистические зады: мой, Мобы и Рубинштейна. Он был слеп, и завернут в потрепанный Юнион. А нам было уютно чувствовать себя в ветхом шелке. Вся его вера исчислялась в десятке за бутылку контрабандного алкоголя. Но вера эта была неколебима. – Интересно, – пробурчал Рубинштейн и углубился в отчет. – Еще интереснее, – вставил Моба, – ты сейчас упадешь, Макс. Мы говорили с Соммерсом, ты знаешь что произошло вчера ночью? – Нет. – Два жмура, Макс! – торжественно доложил он, – Один, тот самый коржик, что вез мартышек, второй – некто мистер Больсо. – Не знаю такого. – Да ты что?! Мистер Больсо, это головняк всего управления. На нем висело четверть всего трафика. Теперь на его похороны надо будет заказать венок от нас. Ты не в курсе, где это можно сделать подешевле? Кстати, чтобы его закопать, придется поискать круглый гроб. В обычный он теперь не влезет. Со слов Мастодонта оказалось, что в того бедолагу залили пару ведер монтажной пены. Труп дилера раздуло настолько, что он увеличился в объеме минимум в два раза. – Страшное зрелище, просекаешь? Не каждый раз такое увидишь! Еще бы чуть чуть и пуффф! – пальцы Толстяка дрожали в воздухе. Он изображал взрыв. – Пуффф! – повторил он. – От него осталось бы только ухо и пара ложек жижки. Фереворк как на день рождения Королевы, прикинь? Он бы сильно сэкономил на похоронах, этот хитрец! Ведь ухо похоронить намного легче, просекаешь? Я кивнул. Хоронить бедолагу в круглом гробу это целое дело. Расправившись с ведром тушеных бобов, Желудок, отставил тлеющую тарелку и оплавленные остатки ложки, а потом громко рыгнул. В воздухе заметались частицы халапеньо, заставляя кислород вспыхивать. Веселые студенты зааплодировали, кто-то выпил за наше здоровье. Кто-то очень радостный. – После хавки, меня всегда мучает жажда, Макс. Такой уж я человек, – скромно заявил старший инспектор, довольный произведенным эффектом. И попытался повторить опыт, но на второй заход ему было необходимо топливо, поэтому он потребовал мескаль. – Что там на завтра, чувак? – поинтересовалось его величество, после пары глотков. – Я собираюсь в бассейн после обеда. – Левенс молчит и будет молчать дальше. По их данным все чисто. Стерильный материал, господин инспектор, – я передразнил произношение доктора, – Все, что мы имеем, это следы дури в крови дохлых мартышек. Дурь, которая взялась ниоткуда. Теперь еще и двух жмуров. Тупик, Моба. – эту новость он встретил спокойно и вновь промыл внутренности спиртным. Он был надут им и из его ушей четко видимые в вечернем воздухе били фонтаны испарений. Бобы, покоящиеся в желудке вступили в сложные реакции, вызывая леденящие урчания и всхлипы. Одним своим мамоном, заправленным рубиловом, старший инспектор был способен озвучивать семнадцать фильмов ужасов за сеанс. Он бы делал на этом большие деньги, если бы захотел. – Отлично, тогда на завтра у тебя миссис Бредстоун и ее Пуфи, – достойный мистер Мобалеку жизнерадостно засмеялся. – Они уже неделю скитаются по управлению. Мы последняя инстанция, дальше некуда, просекаешь? Бабулю тормознули за прививки песику. А Мозес пока придумает какой-нибудь планчик, иначе госпожа директор сотрет нас в порошок. Мы этих обезьян еще раскрутим, выковыряем твоего доктора из его амбулатории, как устрицу… Правильно, Моз? Старая развалина хмыкнул. Мы брели в серости заходящего солнца, оставив скучающего Пепе за стойкой. Мастодонт махнул ему рукой, а я, закрывая дверь, почувствовал спиной неприличный жест владельца тошниловки. «Ср. ный русский». Но мне было плевать, и я даже не обернулся. Зачем? Всех нас, в конце концов похоронят рано или поздно, только Пепе завернут в его пыльный Юнион, а меня может быть и не завернут вовсе. Дождь уже прошел, и город суетится, отходя ко сну в свете редких желтых фонарей, вокруг которых сновали мошки. Рубинштейн задумчиво гладил усы и молчал. А толстяк был благодушен, и зачем-то взвесился на весах сидящей у бара на раскладном стульчике старухи. – Два фунта, – нагло заявил ссохшийся нафталин, сверля нас блеклыми глазами. Толстый вгляделся в плохо видимую стрелку весов, давно покинувшую шкалу и бешено мчащуюся в бесконечность и поцокал языком, наблюдая ее полет. А потом вздохнул. Для него счастье было в появлении цифр. И оно казалось далеким. Агата Бредстоун – родственница Сатаны Все следующие дни два существа, исторгнутые адом, отравляли мне жизнь. Миссис Бредстоун, была родственницей сатаны в каком-то колене. И медленно, но верно поедала мозг, появляясь на горизонте утром и откланиваясь к вечеру. Арестованный карантинной службой Пуфи стоил хозяйки, уплетая запасы корма, которые я покупал в соседнем супермаркете. Гадила эта холера как из пулемета. – А что мамочка принесла своему ангелочку? А? Что мамулечка нам даст? – я вздохнул. – Ну, когда же вы нас отпустите, господин главный инспектор? – я вздохнул еще раз. Долсон, этот непризнанный гений философии, однажды сказал мне: слушать болтовню стариков, все равно, что рассматривать собственный кал. Все это делают, но вид нравится немногим. В душе я надеялся, что виски еще не проделал дыру в печени этого благородного джентльмена. И пусть ему было далеко до старшего инспектора Эдварда Мобалеку в плане метких определений, но все же капитан в отставке Майкл Долсон был достоянием цивилизации. – Миссис Бредстоун, я дал вам список необходимых документов, которые вы могли бы собрать еще на прошлой неделе. Там всего два пункта: ветеринарный паспорт и свидетельство о прививках. До предоставления этих бумаг, я не смогу вернуть вам собаку. – Неправда! Я вам приносила документы. Мерзкий пес присел и наделал в углу. Хорошо еще, что это был угол, в котором стоял стол его величества. Я спрятал лицо в ладонях. Еще день и я сойду с ума, маленький божий одуванчик под именем Агата Бредстоун окончательно убьет мой разум. Те документы, что она приносила, были родословной Пуфи, начиная предками, попавшими сюда с Колумбом и фотографиями маленького урода. – Посмотрите, какой он милый. Посмотрите, господин инспектор! Разве может такая прелесть нарушать законы? Даже покойный мистер Бредстоун, а он был человек твердых принципов, даже он обожал Пуфи! О! У него были привычки! Не то, что современные джентльмены, он был человек старого склада. Этого у него было не отнять. Да, господин инспектор, этого у него было не отнять. Ведь сейчас все совершенно испорчены. Старики уходят, и что остается вместо них? Ничего. Бедный, бедный мистер Бредстоун. Он так хорошо разбирался в законах. Вы не знали его? Он был почтмейстером. Он всегда говорил, что без здорового консерватизма нация погибнет. И это произошло. Как все одинокие люди, она обладала неистощимым запасом нравоучительных историй, основывавшихся на отношении покойного мужа к жизни. И как все вдовы была словоохотлива. Такие женщины первую часть жизни объезжают верхами бедолагу, решившего приобрести клетчатый пиджак и гортензию в петлицу ради нее, а вторую проводят в воспоминаниях о твердости характера усопшего. Я в очередной раз бессильно проклял толстяка, выставившего меня посмешищем перед всем управлением. Его величество изволило плавать в бассейне третий день. И как только его пустили туда, если снятые носки оставляли на темных ногах старшего инспектора еще более темные следы? Загадка. Кроме бассейна, был еще чемпионат по крикету, на который тот возлагал большие надежды. В нем Йоркшир должен был, наконец, натянуть Дурхэм, на что были поставлены две сотни. Лажавший последние десять сезонов Йоркшир ему отчего-то нравился. А я считал, что с таким же успехом можно было вложить деньги в Эфиопию или купить участок на Луне. – Миссис Бредстоун, я сочувствую вашему горю, но ничем помочь не могу. Я при вас звонил в ветеринарную клинику, но вы там не появились. Необходимые бумаги оформили бы за полчаса. – Мой супруг никогда не доверял докторам, господин инспектор. Никогда. Молодежь сейчас получает дипломы, а не знания. И если бы его не положили в больницу, он, может быть, был бы еще жив. Вы не представляете, до чего сейчас плохо лечат! Одна моя приятельница, мисс Троффунсен работала в госпитале святого Иакова, знаете на Вест роуд? – Не знаю. – Да бог вам не увидеть того, что увидела там она, господин инспектор! Дай бог. Когда становишься старше, то все понимаешь. Они постоянно придумывают новые болезни. Постоянно. Покойный мистер Бредстоун всегда говорил, что, в конце концов, лечиться будут уже в утробе матери. Знаете, все эти таблетки и порошки? Таблеток и порошков я не знал. Зато краем глаза увидел ветхую тень Рубинштейна, заглядывавшего в дверь. Убедившись, что вдова в кабинете, тот растворился как пар над чайником. Я поднял руку и медленно опустил ее, осторожный старик был уже далеко. За все время великий больной появился в кабинете на пять минут и тут же исчез, оставив недопитым почечный чай. Даже бесконечные разговоры о лечении мистера Бредстоуна не привлекли его. – Документы, миссис Бредстоун…