Я бился, скручивался в узел каждой мышцей, пока не почувствовал укол в руку. Мягкая волна прошлась по телу. Снизу вверх в голову. Ударила и растворилась во мне вся без остатка. Тело расслабилось, оставалась только мешающая дышать пыль в легких. – Вы меня слышите? Мистер Акиньшин? Было странно слышать его акцент, мой невидимый собеседник старательно выговаривал фамилию, как первый ученик класса боявшийся ошибиться. В легких хрипело. – Я. – Вы в клинике, вас нашли. Вы живы! Вы понимаете? Слышите? Вас нашли, все в порядке! – Я, – хрип, бульканье, красный туман. Инспектор-стажер отдела расследований, девятнадцать мертвых обезьян. Голубая мистика. Конкордия Левенс. Я жив? Нет! Багровый мрак перед глазами не желал рассеиваться, и я попытался его стереть, но руки не слушались. – Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? Слышите? Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски. Медленно оседающая стеклянная пыль. Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку, сипло втягивая воздух, выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг только изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог благоухать всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся во тьме? День? – Очнулся? – прогудел старший инспектор из темноты, – Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам с Мозом ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты. Мои руки онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная, без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце бросилось в горло. Я чувствовал его толчки, словно во мне бился маленький умирающий зверек. – Что со мной, Моба? – У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь? – Коньюктивит, – автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно. – С тобой, скорей всего, будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось? – Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном». – Сушеный дрыщ в драных джинсах? В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этого счастья, – толстый радостно засмеялся. – Откуда ты знаешь? Эдвард Мишель завозился на стуле где-то там, во тьме. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол. – Да ты что? Он же твой сосед! – Как сосед? – Ну, не совсем. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал. У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя вот это беспокоило меня меньше всего, таких гостинцев и так было по самую шею. – Я ослеп, толстяк. – Временно, теплая овсянка… – авторитетно соврал Мастодонт. У него было большое сердце, и он суетился вокруг меня как наседка над хромым цыпленком. Далеко во мраке, он размахивал толстыми пальцами перед моим носом. Словно это могло помочь. – Рита с тиа Долорес передавали тебе большой привет, мы все так перепугались, если бы знал! Жаль, что хавку сюда проносить нельзя, вчера тиа готовила… – Я ослеп, ты понимаешь это? На это сложно было ответить что-нибудь вразумительное. Чтобы ответить, надо самому быть слепым. Понять состояние, когда мир мгновенно исчезает, растворяется в плотном черном занавесе. Лишь изредка напоминая о себе острыми углами и клаксонами, бордюрами, вазами, стульями. Такая малая вещица, как зрение, ее не замечаешь, принимаешь как данность, как жизнь, а лишаешься ее и понимаешь, что попал в полное дерьмо. Тебя жалеют, переводят через улицу, может даже бесстыдно рассматривают, но тебе плевать, ведь ты этого никогда не узнаешь. Никогда не узнаешь, попал ли ты в писсуар, какого цвета глаза у встречной красотки, насколько длинны ее ноги. Никогда. Все что тебе остается: запахи, звуки и глаза на кончиках дрожащих пальцев. Глупо, глупо, глупо. Ведь тебе нет еще тридцати, хотя по большому счету и на это плевать, потому что ты замкнут внутри себя. И тыкаешься там из угла в угол. В темноте. – Слушай, Макс, я тебе так и не рассказал ту историю! Ну, про чувака который решил взять гей бар… – Не надо, – я прикрыл бесполезные глаза. Было слышно, как Его величество понуро сидит в темноте. На его глазах блестели слезы, я это чувствовал. Потом, он еле слышно вздохнул и молча ушел. Судьба дает тебе здоровенного леща тогда, когда ты этого совсем не ждешь. Как только показываешь мягкое брюшко из-под хитина, тут же прилетает: Держи приятель! И ты оказываешься на вокзале, где трясешь пивной банкой с мелочью. Спишь где-нибудь в подворотне. А делать тоже самое в полной темноте – совсем поганая перспектива. Я это понимал и будущее меня пугало. Неделю спустя мне сняли бинты с рук. Повязка на голове все еще оставалась. Я ощупывал ее, словно под ней скрывалась причина, по которой я не мог видеть. Скрупулезно исследовал шершавый материал, но не ощущал ничего. Кроме ноющей боли подживших пальцев. Бившая все это время паника, поутихла, заползла глубже. День не отличался от ночи, я делил их визитами толстяка и обследованиями местных медицинских светил. А их было много. – Акцентуация…. Невроз…. Феномен… – слова долетали до меня, но ровно ничего не менялось. Ничего. – Вы же можете видеть. Вы не видите только потому, что сами себе внушили, – собеседник удобно устроился в темноте и убеждал меня что я, на самом деле не слеп. – Ваши проблемы обусловлены не функциональным расстройством, все это лишь психика. Придется пройти курс лечения у психотерапевта. Поймите, функции глаз у вас не нарушены. – Я не вижу. – Он не видит, доктор, – подтвердил Мастодонт, считавший своим долгом присутствовать при осмотрах. Курить ему, правда, запретили, но он с лихвой наверстывал упущенное удовольствие, давая ценные советы. – У него затрясение, но крепкая черепушка. Вы только дайте ему колес, он тут же встанет. Китайцы они живучие как кошки. Тепло разливалось около глазницы, я чувствовал, как врач осматривает глаз. Тьма слегка отступала, трансформируясь в серую мглу, за которой по-прежнему ничего не было. – При психотических состояниях подобного типа, зрение не потеряно и может возвратиться после какого-нибудь потрясения. Это явление еще до конца не изучено, и случаи редки. Мне не приходилось с подобным сталкиваться, но в медицинской практике явление описано. Во время Фолклендской компании было два подобных инцидента, первый: в перевернувшейся машине зажало солдата, он десять часов провел вниз головой в болоте. Вода доставала ему до носа. В госпитале он заявил, что ничего не видит. А через пару лет сильно обжегся на кухне. Зрение вернулось. Второй случай… – Подогревал суп, – авторитетно вставил начитанный Умник, – обычное дело с похмелья, доктор. Когда не можешь в сортире рассмотреть собственные бубенцы, поневоле будешь брать лишку. У моей жены, а ее зовут Рита. Рита, доктор, просекаете? Так вот, у нее дядюшка по материнской линии лечил простратит. Не в обиду будет сказано, у врачей ничего не получалось. Так миссис Рубинштейн, знаете ее? – Нет, – я почувствовал, как его озадаченный собеседник всплеснул руками. – Не суть, так вот миссис Рубинштейн посоветовала ему лечиться кокосовой настойкой на чистом спирте. Никаких добавок, все природное. И немного, по треть пинты с утра. Он лечился пару месяцев. И что выдумаете? – Ничего я не думаю. При чем тут это? – Ну. Он тоже подогревал себе суп и обжегся… – Дело не в супе, – раздраженно произнес врач, – дело в психологической травме и реакции мозга на нее. У того пациента, случились обстоятельства, которые мозг принял за угрозу и они послужили триггером к полному восстановлению зрения. Реакция на шок. Этот феномен еще мало изучен в силу своей исключительной редкости. Вы понимаете? Мистер Акиньшин? – Понимаю. Он обжегся. Тот парень обжегся. Через пару лет зрение вернулось, это я запомнил. Надо потерпеть пару лет. Второй случай. Третий мог случиться сейчас. Врач все бормотал и бормотал, а я слушал, как растут мои ногти. Сейчас я мог их слышать. Вязкий городской шум для меня разделился на отдельные звуки: санитар заигрывал с дежурной сестрой на посту, у старика в соседней палате бродили газы, щелкала клавиатура в приемном отделении, я слышал даже океан, хотя он находился в десяти кварталах от больницы. Это было удивительно, будто я лежал в огромной ванне, вместо воды, наполненной звуками, я слышал их все, и слышал каждый в отдельности. – Доктор! Если я ему сейчас крикну в ухо, он прозреет? – влез нетерпеливый толстый. Ему хотелось прямо сейчас начать действовать, ждать он не любил. Если бы существовала хоть какая-нибудь вероятность успеха, он бы схватил меня за голову и орал в ухо, пока я не оглохну. – Этого делать не стоит. Мы не можем определенно сказать, что повлияет на мозг. Ожог, крики, может что-то еще. Это может быть все что угодно. Не обязательно что-то определенное, это может быть ситуация, стечение каких-нибудь факторов. Нужны дополнительные обследования, – было слышно, как врач разводит руками. Все эти разговоры были бессмысленны. Приказать себе видеть. Вот, что я должен был сделать. Это было совершенно невыполнимо. Все равно, что приказать себе не дышать. В голову лезла всякая ерунда, вроде: лопнули ли у того бедолаги-солдата сосуды в глазах или нет? Лопнули? Провисеть десять часов вниз головой с водой у самого носа, это по-настоящему грустно. Хотя, я и сам, черт знает сколько, проторчал в бочке с битумом. Воспоминание об этом вызвало очередной приступ кашля. *** – Сегодня на обед курица, мистер Шин, – у Лины было мягкое контральто, такие голоса пользуются спросом у хозяев секса по телефону. Что это за голос! Услышав его, можно было выпрыгнуть из штанов, не задумываясь. Мягкое мурлыканье, хватающее мужчин за нежные места. – Вас покормить? – Покорми, Лина, – я повернул голову, силясь найти собеседницу в кромешной тьме. Вероятно, она была очень красива, что-нибудь яркое с длинными ногами в коротком халатике. Ухоженные ногти под ярким лаком. Покормите, Лина, я стыдился собственной беспомощности. – Как вы себя сегодня чувствуете? – было слышно, как медсестра осторожно возится с тарелками. Слышен пар, поднимающийся над кусками курицы с рисом. Слышно, как на тарелку стекает соус, медленно пробирается по волокнам мяса растекается густыми волнами. – Хорошо. – Доктор Фриц говорит, что вы поправитесь, – койка слегка примялась, когда она села. – Надеюсь, – обреченно ответил я. Лина аккуратно отодвинула мою руку от своего бедра. Как она выглядела? Мои глаза были бесполезны, все, что я мог представить, было фантазиями. Блондинка? Брюнетка? Но ее голос. Ее голос сводил меня с ума. – Сегодня на обед еще и бананы, мистер Шин. – Я знаю. – Знаете? – Чувствую запах. Он везде. – Это невероятно, – в ее голосе скользило сомнение. – Они еще под пленкой, я не разворачивала. – Все просто, достаточно прикрыть глаза, Лина. С закрытыми глазами можно почувствовать все. Даже то, что ты пахнешь фиалками. – Я? – она смущённо рассмеялась и поинтересовалась, звонили ли мне домашние. Домашние? Я отрицательно покачал головой. Постоянно забегал Его величество с Рубинштейном, приходили Рита и тиа Долорес, тихонько плакавшая все время, но телефон молчал. Я ждал звонка. Ждал, этого чертова звонка, раз за разом проверяя, работает ли аппарат. Нажимал кнопку, улавливая слабый булькающий звук включения экрана. Телефон работал, но за все время Кони не позвонила ни разу. Может быть, у нее было много дел? Она говорила, что придется неделю сидеть с сыном. Неделя уже прошла. Или нет? Ну, конечно. У миссис Ричард Левенс было много дел: муж и ребенок. Темные провалы зрачков. Я их уже не увижу никогда, даже в том невероятном случае, если мы встретимся вновь. Слепой калека ограничен в общении. О чем с ним можно поговорить? О чем? Конкордия Левенс мне не звонила, хотя телефон лежал рядом со мной. Старый аппарат, искупавшись в битуме, сломался, но Его Милосердие приволок новый. Старательно добавив все известные номера. – На «М», Мастродонт?