– Да, Моба. – Мастродонт? Ты шутишь? Что это, чувак? – Большой старый слон. Мастодонт. Он восхищенно крутил головой, новые знания Толстому нравились всегда. Мастодонт, он несколько раз повторил это слово про себя. – «Б». Бетонная жаба, ахаха. Госпожа директор будет в восторге. Она тебя сотрет в порошок, если увидит. – Если увидит, – я сжал зубы. – На «Р» Мозес? Рубинштейн? – На «Т» Трилобит. – Трилобит? Да ты гонишь, Макс! Трилобит? – Древний краб, – пояснил я. – Очень мудрое существо. Его величество снова заржал, хлопнул меня по плечу и завозился с кнопками. Я нащупал холодное стекло телефона. Холодное молчащее стекло. Где-то там на другом конце сети контроллеров, коммутаторов и базовых станций связанной радиоволнами существовала Кони. И мои глупые мечты. – Мы еще увидимся, Макс? Я ее понимал, наше послезавтра было слишком давно. Лучшее средство от слепоты Мягкие руки и голос. Лина гладила меня по щеке, я старался поймать эту прохладную руку, осторожно зажать в своей. Мне была нужна, хоть какая-то защита от бесплотных голосов. Что-то определенное. Однажды я спросил у Мастодонта навестившего меня с Ритой, как выглядит Лина. Пока ее благоверный продувал балласт, оглушительно сморкаясь в отвратительный носовой платок, на котором дохли бактерии стафилококка, нежная Эвридика ревниво ответила. – Микростатическая дохлятинка, Макс! – Микроскропическая, дарлинг! – поправил ошибку ее образованный спутник. – Тут немудрено ошибиться. Помнишь твоего двоюродного брата? Он ведь так и не смог отмазаться в суде, потому что был неграмотен. Ему припаяли три года за угон, а ведь паренек был в состоянии инфекта в тот вечер! Если бы он доказал, что был на бровях, отделался бы порицанием. – Наплевать! – обижено приняла ремарку Бегемотиха. Она дулась из-за Лины так, будто я ее законный. Три подбородка и котел для жаркого составленные вместе волей случая ревновали меня к нежным рукам и голосу. – На самом деле, птичка в твоем вкусе, Макс, – я слышал, как Моба прикрыл лапищей рот порывавшейся что-то сказать жены. – Спереди у нее маловато, сзади еще меньше. Ну а так, эта малышка будь-будь. Птичка в моем вкусе. Я нашел ее лицо и провел пальцами по коже. Изрезанные сварочным швом они почти потеряли чувствительность, тем не менее, я ощущал тепло. Лина наклонила голову и осторожно прижала ладонь щекой. – Тебе больно? – боги милосердные, она об этом заботилась. Нет, мне не было больно, моя мадонна медика, я ничего не чувствовал, запертый в полной темноте. Она отставила тарелку. – Тебе больно. Не знаю, целовали ли вы женщину, не имея возможности даже представить ее. Когда все строится на голосе, руках, ощущениях. Целовали ли вы ее, когда знали, что она жалеет вас. Забинтованного, измазанного антисептиками. Когда она отвечает из жалости. Но я об этом не думал. Губы Лины были мягкими, как и она сама. Мягкие и горячие губы. – Поешь. Я жевал вареную курицу и размышлял. Соммерс допрашивал меня два раза. Я представлял его торжествующее лицо с огромным носом. Он постоянно поправлял брючный ремень, через который переливался мятежный живот. Таможня влезла не в свое дело и получила по полной. Это был праздник. Сквозь сочувственный тон, долетало ничем не прикрытое злорадство. – Ты заметил что-нибудь еще? – Встречал ли ты его ранее? Не заметил. Не встречал. Дело вышло из-под контроля, и все уже давно забыли о дохлых мартышках. Сколько трупов в конечном итоге? Водитель, мистер Больсо, о котором я ничего не знал и тощий неудачник. Три. Три с половиной. Еще я. А вирус с «Голубой мистикой» так и остался тайной. Пока я валялся в клинике, доктор Левенс поставил еще три партии обезьян, включая ту на которой я погорел, все оказались чистыми. Одни загадки. – Будешь сок? – теплые пальцы на моей руке. Буду, конечно, я его буду, ведь пиво было под запретом. Хотя у меня были две контрабандные бутылки, принесенные милосердным толстяком. Они были припрятаны в тумбочке по правую руку, чтобы я мог дотянуться. Так, если распределить все по порядку: лаборатория Левенса поставляет мартышек, «Норд Стар логистик» их возит, и, скорей всего находится в доле, в доле чего? Это непонятно. Бедолага Больсо, залитый по горло монтажной пеной, скорей всего обеспечивал прием на той стороне. Об этом мы знали. Откуда вылупился тощий дрыщь с дырой в чердаке? И кто его обеспечил дополнительным отверстием для проветривания? Мозгов у него был явный дефицит, иначе он бы не стал делать театральных жестов с бочкой, а просто добил меня. Монтажная пена его идея, в этом я был уверен. Садисты изобретательны и на этом горят. Им постоянно приходит в голову что-то эдакое. Я вспомнил телефонном звонке. – Лина, мне нужно поговорить со своим другом. – С кем? – они поила меня соком, дыхание ее пахло фиалками. Я чувствовал, как солнце пробивалось через окно палаты, грея нас своими лучами. – У меня в телефоне… Мастодонт… Поищи на букву «М»… – я нащупал трубку. Нежные пальцы чуть задержались, когда она передавала аппарат. – Да? – фоном были слышны звон, бульканье и перхающий кашель старого Рубинштейна. Они сидели у Пепе. Ничего не меняется, эта парочка выйдет на пенсию из-за обеденного стола с пыльными пластиковыми розочками в вазе. Они даже не заметят изменений. – Привет. – О! Макс! Мы собирались к тебе вечером. Моз нашел отличное средство от глаз. Это вареная моча яка с Триперта. У Пепе прямые поставки, прикинь? Пару раз помазать, и все будет… – Слушай, – я прервал его, – у того парня был телефон? – У какого парня? – С дыркой в мозгах, у него был телефон? Его величество засопело. А потом обратилось к Рубинштейну, детали мало интересовали старшего инспектора и совершенно не держались в памяти. Мастодонт был выше мелочей, в качестве записной книжки у него был старина Моз. Сквозь приглушенный разговор прорвался чей-то бодрый голос: – Пина-колада для дамы, гарсон! Я вздрогнул. Слишком бодрый и слишком веселый голос. Бархатная тьма была непроницаемой. Все, что меня ждало дальше, было того же цвета. Одиночество, пенсия по инвалидности и тихий алкоголизм. Тихий алкоголизм и вечные поиски бутылок на обеденных столах, найти их по запаху было бы трудно. Мысли о будущем были невыносимы, но я сдержался. – Так был у него телефон, Моба? Был? – Дело ведет легавка, Макс. Нас туда и близко не подпускают. Но Мозес попробует узнать. А что нужно? – Узнайте, какая мелодия была поставлена на входящие. Я хочу ее услышать, – услышать, все, что я мог. Лина возилась с посудой. А потом погладила меня по руке. В соседней палате кто-то так громко пользовался судном, словно копил запасы неделю. С улицы доносился тонкий запах цветущих бугенвиллий. Все это было мерзко. – Ты еще придешь? – Ближе к вечеру, Макс. Приду обязательно. Ты поспи пока, тебе нужно больше отдыхать, – я уже любил ее, а она меня жалела. Или нет? Моя микроскопическая дохлятинка. Я чувствовал, как она красива. Шаги Лины еще слышались, потом загудел лифт. Оставалось совсем немного, чтобы утонуть в своем одиночестве. Малая доля мизерной крошки части атома. Один шаг. Палата была огромной и пустой, и я в ней задыхался. Мир все сыпался и сыпался песком в часах, не давая ухватить себя. Удержать в ладонях то, что называлось жизнью. Широко открыв глаза, я обернулся к солнцу, его тепло создавало фальшивое чувство. Ощущение света. Где-то надрывно сигналила машина, не попадая в такт моему заходящемуся в судорогах сердцу. Бугенвиллии пахли. Хотя у них нет запаха. Вообще нет. Красивые яркие цветы. Пустышки. Мертвецы. В саду тиа Долорес их было много, но они не давали никакого аромата. Странное дело, сейчас я был совершенно уверен, что это были именно они. Зелень, теплое солнце и что-то терпкое. Отвратительное. Плохое, потому что это нельзя было увидеть, только ощутить. Бугенвиллии пахли. Здравствуй безумие. Теперь мы были вдвоем: я и ты. Хотя, нет. Есть еще полная темнота. Наш третий полный запахов и звуков товарищ. С поста в коридоре доносилась музыка. Я кружился по палате в больничной накидке, нагота меня не смущала. Черная слепая ткань расступалась от движений. Боязливо отступала от меня. Услужливо сдвигала больничную мебель и приборы в сторону. У сумасшедших свои привилегии. Их все жалеют. Или любят. – Малыш, спи спокойно.. Спи, не плачь… Однажды, ты проснешься поющим Расправишь крылья и улетишь… Вокруг плавали запахи и звуки. Липли ко мне. В легких похрипывали остатки страхов. Пина – колада для дамы, гарсон! Я слышал звуки и чувствовал запахи, которых не было. И еще счастье. Безумное, неопределенное счастье теплой водой в пустом желудке. – Мистер Эйкишин, мне нужно взять у вас анализ крови, – процедурная сестра прервала мой сон. Проснешься поющим, именно так было сказано. Стоя посреди палаты я беспомощно вертел головой. Вздохнув, она взяла мою руку и отвела в кровать. Как непослушного малыша, удравшего за погремушкой. Укола я не чувствовал, зато ощущал ее слезливое тихое сострадание. Сострадание семейной женщины с детьми. Представлялось, как она приходит домой и говорит мужу, сидящему с газетой: – У нас там бедный молодой мальчик в третьей. Он совсем слеп, представляешь? Тот хмыкает и неловко переворачивает слишком большую страницу. Сестра цедила кровь и жалела меня. Конечно, было жаль, что я не умер много дней назад. Жаль, что желание жить перевесило десяток тонн битума. Маленькое, поверхностное эгоистическое желание, сосредоточенное в пальцах с содранным мясом. Жалость пахла бугенвиллиями. Вечером пришла Лина. Легко впорхнула в палату как маленькая птичка. Поставив поднос с едой на столик, она подсела ко мне. Непременные сестринские тапочки на ножках сменились туфельками. Звуки кокетливых каблучков отражались от стен, это заставило меня улыбнуться. Она переобулась ради меня. – Ты спал? – печально не ощущать женскую кожу. Немые пальцы, прошитые хирургической нитью. Касаясь Лины, я чувствовал лишь тепло. Тепло внутренней части бедра от колена и выше. – Кто-то может войти. Шепот казался оглушительным. Моя маленькая птичка. Плевать на страхи, я прижался губами к ее губам. Пуговки на халате не поддавались, и она помогла мне. – Кто-то может войти, – все женщины сдаются именно с этими словами. Они будто извиняются за те обязательные секунды промедления перед капитуляцией. Где-то ниже этажом заквакал телевизор. Очередной гуманист пытался доказать необходимость спасти человека от самого себя. Пытался вывести график зависимости и, в конце концов, кончил тем, что всех негуманистов надо убить. Кретинская, изжеванная многими ртами теория. Такими беспросветными надутыми глупцами эфир заполнен больше, чем человечество способно выдержать. Гуманизм, как и жалость, пах бугенвиллиями. Ему бурно аплодировали. Лина и я были одиноки в этой темноте. – Ты, правда русский, Макс? – мурлыкала прекрасная куколка. Она была несколько растрепана и неровно дышала. – Весь до трусов, – прохрипел я, – нас проверяют в роддомах, дарлинг! Серьезные тесты, я тебя уверяю! Менее русских отправляют куда-нибудь в Штаты с глаз долой. Ей стало весело, и она устроила мне очередной массаж альвеол: – Ты, красавчик! – и добавила, – и, как оказалось, болтун!