Три! Никаких улик, Яхья требует экспертов, опера смеются. Яхья требует отпечатки с черных от грязи столов и дверных ручек, опера смеются. Яхья требует взять кал на анализ, опера смеются. Распишитесь: с моих слов записано верно. Я расписываюсь. Леха расписывается, каллиграфически выводя подпись: Самохвалов А.С. Бухгалтерша плачет и отказывается садиться за стол. Мы курим, сплевывая пепел с сигарет. Их нельзя касаться руками. – Леха, давай! – куры сыплются в ванну. Серое солнце из мутно-желтых окон. С рядов несутся треск и шлепки. Неужели уже шесть утра? Я скинул ноги с кровати. Нет, шесть утра прошло пять часов назад. Солнце прорывалось сквозь занавески, я прикрыл руками глаза. Кой черт это вообще мне снится? Ведь Леха так и не стал профессиональным нищим, он умер от осетинской паленки месяц спустя. И название у нее было романтичное, это особенно врезалось в память: «Мечта». Мечта свела Леху в могилу. На похороны так никто не пришел, да и были ли они? Этого я не помнил. Яхья с Магомедом куда-то исчезли, так и не выплатив за два месяца. Бухгалтерша переехала на блошиные ряды, где встала рядом с непутевым мужем. Треск и шлепки. Это тиа Долорес. Сегодня был один из тех дней, когда моя старушка пыталась навести порядок в саду. Все на что ее обычно хватало: открыть садовый сарайчик и пару раз взмахнуть граблями. На часах – начало двенадцатого, следовательно, шум вот-вот должен был прекратиться. – Доброе утро, миссис Лиланд! – пока я лениво шлепал к окну, она успела устроиться в неизменном плетеном кресле с бокалом шерри и трубкой в руке. В земле торчала лопата. Ненужный поливочный шланг был полуразвернут и брошен. – Доброе утро, мистер Шин. Вам сварить кофе? Омлет и тосты на столе, – старушка медленно выпустила дым. – Спасибо, я сам. Две ложки кофе с горкой и одна сахара. Турка закипала, а я стоя жевал остывший омлет и размышлял. Недельные поиски почти не дали результатов. Занимался ими я один, толстяк лежал дома в гипсе, а Рубинштейн отдувался за всех в конторе. Мне пришлось облазить «летающий цирк» полностью, переполошить весь этот термитник, беседовать с местными подонками, теми, что могли продать родную мать за пятьдесят монет. И ничего. Ничего, что можно было назвать версией. Если не считать туманной информации, которую мне удалось выудить у одного кривого неудачника. Казалось, вся армия мамы Ангелопулос состоит из таких вот убогих страдальцев. Этот напоминал вконец сторчавшегося рокера. – Мейерс? Был такой, потом куда-то делся. Ты не из полиции? – он недоверчиво косился на мои пальцы и шрамы. Вид у меня был тот еще. Достаточный для того, чтобы кого-нибудь напугать, как пугают нищие, демонстрируя язвы. Такие дела обычно разглядывают со смесью неловкости и отвращения в глазах – Нет, – когда я произнес это самое «нет», взгляд стал пристальным. Кого еще может интересовать мелкий уголовник? В сохлой голове моего собеседника умирали вопросы. Но здесь спрашивали только те, кто имел на это право. Он это прекрасно понимал. – Говорят, у него была тут баба? – Не знаю, – я вынул из кармана двадцатку. Единственный и непреложный аргумент. Он косил единственным глазом, весь его вид выдавал ничем не прикрытую жадность. – Ты в курсе, что ему проделали дыру в чердаке? – произнес он, не отрывая взгляда от денег. – Бывает, приятель, – безмятежно откликнулся я и прибавил еще десятку. Про подельницу Мейерса он знал мало, но близость монет заставляла говорить. Если отбросить гору выдуманных нелепостей, ведь потомственные неудачники всегда хотят показаться более ценными, чем они есть на самом деле, то дело выглядело следующим образом. Бабу парня с «Питоном» он видел всего пару раз и оба раза издалека. Она, то сидела в машине Мейерса, старом видавшем виды седане, то в какой – то тошниловке тот показал ее моему кривому. – Где? – В «Рио Бланка», тут недалеко, пара кварталов, – с готовностью ответил страдалец. – Понятно, – я пометил в блокноте, – а как она выглядит? – Смуглая рыжая бабенка, – он многозначительно глянул на меня, будто эта информация была бог весть какой. – в очках. Прикинута неплохо, не из наших запасов. – Ты-то откуда знаешь? – Думаешь, я всегда тут терся? – он обвел рукой обшарпанный бар, в котором мы сидели. Именно так я думал, но промолчал. Это его не касалось. – Короче, баба у него была шикарная. Но это не то. Не его уровень. Что он там себе воображал, я не знаю. Она вроде из тех, из ученых, что ли. Он говорил, что они подписались на большое дело. И что, через пару месяцев у него будут большие филки. Большие филки Мейерса – это дыра в голове и номерок на пальце ноги. Так всегда бывает, если объявляешь о несделанных делах на каждом углу. – Как ее звали? Он называл ее как-нибудь? – По-моему Марта. Мейерс был поганым парнем. С ним мало кто общался, – я отдал кривому деньги. И он тут же слинял, оставив мне платить по счету. Я проводил взглядом худую фигуру в грязных джинсах. Тридцать монет для него были состоянием. Итак, Марта. Я произнес ее имя вслух. Марта. Где ты, Марта? Кофе поднялся коричневой пенкой, я перелил его в чашку и выключил газ. Мейерс был поганым парнем. Я усмехнулся. Весь его мир был поганым, ведь в нем каждую монету надо было выгрызать собственными зубами. Тихая мелодия телефона. Трущиеся парочки. Пина – колада для дамы, гарсон! Смуглая женщина в очках. Совсем не доктор Левенс, как я себе представлял. – Вы будете куда – нибудь выезжать, мистер Шин? – тиа Долорес появилась на веранде, ей уже наскучили огородные дела. Я был более чем уверен, что лопата осталась на прежнем месте, а шланг так никто и не убрал. В руке она несла пустую бутылку из-под шерри. С улицы доносился шелест листьев. – Да, мне нужно заехать в контору, миссис Лиланд, я вернусь к четырем, – сказал я и надкусил тост. Жизнь все выворачивает наизнанку. Все и всегда. Как ребенок, у которого слишком много игрушек. Ей хочется знать, что у тебя внутри. Но увидев всю эту неопрятную требуху и загадки, она тут же теряет интерес. Это слишком сложно. Взять хотя бы этого кретина с пистолетом. Неудачник, горемыка по жизни. Чувствовавший себя королем только в одном случае, когда убивал. Его тоже, наигравшись, хлопнули. Как откормленного таракана на линолеуме. Хрясь! И готово. Вот только кто? Та смуглая бабенка? *** – В Бразилии эпидемия свиного гриппа, Макс! – торжественно сообщил ископаемое прямо с порога. – Может быть, доберется до нас. – Дай бог, Мозес, – рассеяно ответил я. Весь мой стол был завален бумагами, та неделя, которую я провел в летающем цирке, не прошла даром. Государство как большой старательный организм ходило на мой стол бумагами. – Раскопал что-нибудь? Он отрицательно покачал головой, нет. Ни имени, ни фамилии. Шикарная баба, у которой ничего не было. – А я раскопал, представь! – никак не мог избавиться от дурной привычки хвастаться. Даже такая маленькая зацепка как имя, давала мне повод гордиться. Маленький человек всегда довольствуется малым: крошками со стола, десяткой на тротуаре, подругой средней свежести, глянцевыми журналами с историями про известных и богатых. Всем тем мизером, что можно откопать в нашем лилипутском мире. Мы живем, копошимся на многих миллионах квадратных километров. Муравьи, микробы на огромном ленивом организме – нашей смешной планете. – Звонил, Эдвард. Если через два дня ничего не нароем, дело пойдет в архив. Бетонная жаба поставила ультиматум. Ты, кстати, пишешь заключение. В порту трое суток стоит «Мериленд» у них там половинный груз, пересорт по накладным и прочая лажа в документах. До сих пор ничего не сделано. Графиня сказала, два дня, и берете то дело, – остудив меня, старикан проглотил таблетку, – Тебе не кажется, что у нас тут холодно, Макс? Солнце окончательно сошло с ума и жарило, словно этот раз был последним, но окаменелость куталась в шарф, как Папанин на льдине. Какую температуру он считал комфортной, было загадкой. При любой, наше чахоточное ископаемое покашливало, замерзая, хотя девчонки из секретариата падали в обморок от жары. – Послушай, Моз, я действительно раскопал, – он сфокусировал на мне свои телескопы. – Телку, с которой видели Мейерса, зовут Марта. В ответ он хмыкнул. Да я и сам понимал, что искать иголку в стоге сена занятие неблагодарное. Чтобы перетряхнуть весь «летающий цирк» и найти человека, нужно было, как минимум обладать везением, а его постоянно не хватало. – Холодно, Макс, – повторил ископаемый инспектор, и я понял, что он имеет ввиду. Вот и все. Девятнадцать дохлых мартышек послезавтра летели в архив. Что делать дальше ни я, ни его толстое величество, ни великий Рубинштейн не знали. Наши усилия упирались в единственного человека, о котором ничего кроме имени не было известно. Вот и все, тайны и загадки истории. Назавтра, наркоманы чихали бы друг дружке в ладони. Ловили бы кайф от высокой температуры. Или чего там еще можно было изобрести? Носовой платок? Грелку для ног? Я вздохнул и взял первый лист из стопки у себя на столе: «Просим в кратчайшие сроки сообщить…. Требует безотлагательного решения… немедленно…» все подвиги отдел расследований совершает задним числом. Иначе никаких наград и поощрений. Внуки не будут гордиться дедами, а отпрыски презрительно обойдут те дела, которыми занимался отец стороной. Самое главное в нашей работе – жить вчера или завтра. – У нас еще есть время, Мозес, – упрямо произнес я, отложив бумаги в сторону. – Время? Нужна еще удача, – ответил он и нырнул в почечный чай. Два фунта двадцать пять пенсов Это замечательное и ценное умение – жить завтра и вчера. И никогда сегодня. Что бы жить сегодня, нужна особая удача. Фантастическое везение, как ни крути. Живи сегодня, советует мне жизнь. И сегодня я сижу в колымаге Рубинштейна, надеясь на лучшее. Дежурных машин просто не оказалось, но я особо не возбухаю по этому поводу. Никогда не спланируешь, что подкинет тебе жизнь. Месяц-два, сто лет или полтора дня. Эти полтора дня, выторгованные его величеством у графини Маллори-Сальтагатти. Тридцать шесть часов нашей нетерпеливой бетонной жабы. Последний шанс или предпоследний. Пытаться надо всегда, эта мысль мне кажется правильной. Пусть даже я знаю только имя, пусть. У меня есть еще одно. Небольшая шероховатость, сучок, бельмо на глазу, та соломинка, за которую можно уцепиться. Имя которой – «Рио Бланка». Белая река, довольно романтично звучит. Там одноглазый видел подружку вонючего недотепы. Она не из наших. А может он это выдумал? Призрачные надежды, слабые соображения. Ведомый ими мой деревянный артефакт стойко держится в городском потоке. Надо отдать собравшим его немцам должное: все работает как часы. В изделии авиапрома Германии уютно пахнет стружкой. Оно видало взлет и падение Люфтваффе, все эти эксперименты с реактивной тягой, тридцатимиллимитровые пушки, налеты «Летающих крепостей» и речи Германа Геринга. Весь комплект его шестеренок в виде свастики, клаксон грустно выводит «Лили Марлен», а покрышки – из эрзац-резины. Сиденья кокетливо прикрыты вязаными половичками, я догадываюсь, что это попытка мадам Рубинштейн придать младшему брату истребителей второй мировой уютный вид. Не хватает только горшков с геранью. Тогда все было бы гармонично и перед тем как залезть в кабину, тебе выдавали домашние тапочки. Король всех больных дрожит над своей тачкой и перед тем как отдать мне ключи, предупреждает: – Будь осторожен, Макс, у нее слабое сцепление, – без сомнений его машина так же больна, как и все, что находится в собственности старого трилобита: почки, печень, легкие, желудок и миссис Рубинштейн. Телек у него астматически задыхается, если выступает премьер-министр, холодильник не может переварить диетическое питание, а микроволновка покашливает. Даже у наручных часов диабет. – Буду обращаться с ней как со своим портмоне, – шучу я понимающе. Он деланно хихикает. На панели громко тикают бортовые часы, заглушая визг моторчика в багажнике. Тот потребляет всего пару капель на сто километров, все остальное зависит от направления ветра. Сегодня он попутный и я добираюсь до владений мамы Ангелопулос за сорок минут. В район старых путан, которые выстроились вдоль грязных тротуаров. – Принеси мне кофе, мек, – мой манчестерский кокни здесь весьма кстати. «Рио Бланка» из тех заведений, в которых дыры от отвалившейся штукатурки мгновенно затыкаются фальшивой позолотой, стены завешиваются пыльным царственным бархатом, заранее прокуренным, чтобы не выделялся на общем фоне. В помещении стоит продуманная одноцветная полутьма. Это – для особо глазастых посетителей, стремящихся рассмотреть свой ланч до того, как он оплачен. – Желаете что-нибудь еще? – гарсон не оставляет надежды. Он оптимист, вроде искателей кладов. Упорный борец за благосостояние, выраженное в чаевых. На лице жонглера грязной посудой искренний интерес к содержимому моих карманов. Оно и понятно, время чуть перевалило за шесть часов, но посетителей в забегаловке на палец ото дна. В углу медитирует над пустым бокалом местный бедолага, за неимением денег вдыхающий алкогольные пары, чтобы забыться. Все его состояние это дырявые носки и грандиозные планы на вечер. И не выгоняют его отсюда лишь с одной целью – создать в заведении видимость популярности. – Бушмиллс блэк буш, мек, – говорю я. – И еще мне нужна Марта. Парень на время виснет, он прогоняет в поисках все меню. Прикрывает глаза, инспектируя содержимое головного мозга. Такого блюда там нет. И это обстоятельство его озадачивает. Я его не тороплю, хотя и удивляюсь. Даже Халед, тот марокканец, что работает у мистера Долсона, даже он в таких вопросах соображал быстрее. Правда, после того, как я записал телефоны всех местных потаскушек и повесил их под стойкой. Чтобы быть медленней Халеда необходимо быть полным олигофреном. – Марта? – переспрашивает мой собеседник. – Смуглая рыжая мышка в очках, приятель. Ходит сюда с Мейерсом. – Мейерса, застрелили, – доверительно шепчет носитель фартука. – Говорят, проделали дыру в башке. Теперь разговоров на выдаче будет на неделю. Они, вероятно, только успели затихнуть, как же, кокнули одного из посетителей! Чесать языком единственное развлечение на кухне, ведь поварская работа нудна до безобразия и выматывает почище мытья посуды, уж я это точно знаю. – Марта, мек, – повторяю я. Он колеблется, а потом обещает узнать и исчезает за моим заказом. Из кухни доносится звяканье посуды. Пыльная эстрада уныло выступает из тьмы паучьими микрофонными стойками и синтезатором, затянутым в чехол. Дедулю в углу совсем засидели мухи, вполне возможно он уже умер и строит планы на вечер, где-нибудь у святого Петра. Я хмыкаю, вспоминая долгие дни у Долсона. Именно дни. Вечера проносились транссибирскими экспрессами, под гул голосов и плотную завесу табачного дыма. Собственно мне нечем похвалиться в этой жизни, долгие дни, быстрые вечера и ночи. Чтобы хоть как-то занять время я думаю о Кони. И мне кажется, что все налаживается. И завтра для меня приобретет хоть какой-нибудь смысл. «Ты веришь в Деда Мороза?» «Я люблю тебя». Поразительно, как быстро женщины способны поменять смысл нашего существования. Их невозможно оставить в покое, их приходится постоянно держать в мыслях. Думаешь, представляешь, предполагаешь, мечтаешь. Они как дырка в зубе, требуют ежесекундной инспекции языком. И это – даже не разобравшись, а что дальше? Вопросы, обычно возникают позже. Много позже глупого состояния влюбленности. Но этого я понять не хочу. И не пытаюсь осмысливать. Черт с ним. У меня впервые за долгие годы что-то шевельнулось в душе. Это что-то для меня ценнее рациональности и логики. Желания выжить, денег, компромиссов. Всего того о чем думают глупые сытые буржуа. Мне хочется делать глупости, о которых я потом не буду жалеть. Этот вздор, наверное, будет самым ценным, что я увижу в этом мире.