* * * Выйдя из ресторана, мы окунулись в удивительно ясные сумерки и побрели вдоль тихих портовых складов. Она шла рядом со мной, я мог различить запах ее волос. Ветер, перебиравший листья ив, мягко напоминал о кончающемся лете. Пройдя немного, она взяла мою руку в свою — в ту, на которой было пять пальцев. — Когда тебе обратно в Токио? — На той неделе. Экзамен… Молчание. — Зимой я приеду снова. На рождество. У меня день рождения 24 декабря. Она кивнула, будто думая о чем-то своем. Потом спросила: — Ты Козерог? — Да. А ты? — Я тоже. 10 января. — Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже Козерог. — Ага… Она перехватила мою руку поудобнее. — Кажется, я буду без тебя скучать. — Но ведь мы еще встретимся… Она не отвечала. Склады тянулись один другого ветше; между кирпичами прилепился скользкий темно-зеленый мох. Высокие, темные окна закрывали массивные решетки; на покрытых ржавчиной дверях висели таблички торговых фирм. Вдруг сильно запахло морем, и склады кончились. Кончилась и ивовая аллея — казалось, деревья выпали, как больные зубы. Мы перешли железнодорожную колею, поросшую травой, уселись на каменных ступенях заброшенного мола и стали смотреть на море. Перед нами горела огнями доков верфь. От нее отходило неказистое греческое судно — разгруженное, с поднявшейся ватерлинией. Белую краску на его борту изъел красной ржавчиной морской ветер, а бока обросли ракушками, как струпьями. Довольно долго мы глядели на море, небо и корабли, не роняя ни слова. Вечерний ветер с моря колыхал траву, а сумерки медленно превращались в бледную ночь. Над доками замигали звезды. После долгого молчания она сжала левую руку в кулак, и несколько раз нервно ударила ей по ладони правой. Потом подавленно уставилась на покрасневшую ладонь. — Всех ненавижу, — произнесла она одиноко. — И меня? — Извини, — она смутилась, взяла себя в руки и положила ладонь обратно на колено. — Ты не такой. — Не настолько, да? Она кивнула со слабым подобием улыбки и мелко дрожащими руками поднесла огонь к сигарете. Дым хотел окутать ее волосы, но его унес ветер и развеял в темноте. — Когда я сижу одна, то слышу разных людей, которые со мной заговаривают. Одних я знаю, других нет… Отец, мать, школьные учителя — разные люди. Я кивнул. — И говорят всякую гадость. Хотим, чтобы ты умерла, и так далее. Или вообще грязь какую-нибудь… — Какую? — Не хочу говорить. Сделав две затяжки, она погасила сигарету кожаной сандалией и легонько надавила на глаза кончиками пальцев. — Как ты думаешь, я больна? — Даже не знаю, — покачал я в растерянности головой. — Но если это беспокоит, то лучше врачу показаться. — Да ладно. Не обращай внимания. Она закурила вторую сигарету. Потом попыталась рассмеяться, но смех у нее вышел неважный. — Я тебе первому про это рассказала. Я взял ее за руку. Рука продолжала мелко дрожать. Между пальцами выступили капли холодного пота. — А врать-то очень не хотелось на самом деле… — Я понимаю. Мы снова замолчали и тихо сидели под звук мелких волн, ударявшихся о мол. Так долго сидели, что и не вспомнить, сколько. Когда я заметил, что она плачет, то провел пальцем по ее мокрой от слез щеке и обнял за плечи. Я давно уже не помнил, как пахнет лето. Я соскучился по запаху морской воды и далеким паровым свисткам, по прикосновению девичьей кожи и лимонному аромату волос, по дуновению сумеречного ветра и робким надеждам — соскучился по летнему сну. Однако теперь все было иначе, чем раньше. Все отличия маленькие — а в целом непоправимые. Совсем как калька, навсегда соскользнувшая с оригинала. Глава 36 Чтобы дойти до ее дома, нам потребовалось полчаса. Вечер стоял замечательный. Поплакав, она чудесным образом повеселела. По пути к ее дому мы заходили во все магазины подряд и покупали всякую дребедень. Мы купили земляничную зубную пасту, цветастое пляжное полотенце, несколько датских мозаичных панно, шестицветный набор шариковых ручек и, таща все это в гору, иногда останавливались, чтобы оглянуться на порт. — А машину ты так и бросил? — Потом заберу. — А завтра утром не поздно? — Да без разницы! Остаток пути мы проделали, не торопясь. — Не хочу сегодня оставаться одна, — сказала она, обращаясь к булыжникам мостовой. Я кивнул. — Только ты ведь тогда ботинки почистить не сможешь? — Ничего, пусть сам иногда чистит. — Интересно, почистит или нет? — А как же? Он у меня человек долга! * * * Ночь была тихая. Медленно ворочаясь, она уткнулась носом в мое правое плечо. — Холодно. — Как это «холодно»? Тридцать градусов! — Не знаю. Холодно, и все. Я подобрал сброшенное к ногам одеяло и укутал ее по плечи. Она вся тряслась мелкой дрожью. — Плохо себя чувствуешь? Она мотнула головой: