Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 4 из 10 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Зырянин Оставалось найти человека, который взялся бы довезти меня до заводов, – то есть оставалось самое трудное. – Стойте, я вам это устрою, – сказал мне после долгих разговоров и размышлений молодой либеральный купец Никита Серапионыч, с которым я вёл по этому предмету переговоры. Тут вёрст 40 под городом, в юртах, зырянин живет, Никифором звать… уж это такой пройдоша… у него две головы, он на всё пойдёт… – А не пьёт он? – спросил я предусмотрительно. – Как не пить – пьёт. Да кто же здесь не пьёт? Он вином и погубил себя: охотник хороший, прежде много соболей добывал, большие деньги зарабатывал… Ну да ничего: если он на это дело пойдёт, он, даст Бог, воздержится. Я к нему съезжу, это такой пройдоша… уж если он не свезёт, никто не свезёт… Совместно с Никитой Серапионычем мы выработали условия договора. Я покупаю тройку оленей, самых лучших, на выбор. Кошева тоже моя. Если Никифор благополучно доставит меня на заводы, олени с кошевой поступают в его собственность. Сверх того я уплачиваю ему пятьдесят рублей деньгами. К вечеру я уж знал ответ. Никифор согласен. Он отправился в чум вёрст за 50 от своего жилья и завтра к обеду приведёт тройку лучших оленей. Выехать можно будет, пожалуй, завтра в ночь. Нужно к тому времени запастись всем необходимым: купить хорошие оленьи кисы с чижами[14], малицу или гусь[15] и заготовить провизии дней на десять. Всю эту работу брал на себя Никита Серапионыч. – Я вам говорю, – уверял он меня, – что Никифор вывезет. Уже этот вывезет. – Если не запьёт, – возражал я с сомнением. – Ну, ничего, даст Бог, не запьёт… Боится только, что горой дороги не найдет: восемь лет не ездил. Придется, пожалуй, ехать рекой до Шоминских юрт, а это много дальше. Дело в том, что от Берёзова на Шоминские юрты два пути: один – горою, прямиком пересекает в нескольких местах реку Вогулку и проходит через Выжпуртымские юрты. Другой тянется по Сосьве, через Шайтанские, Малеевские юрты и т. д. Горою – вдвое ближе, но это место глухое, редко когда по ней проедет остяк, и дорогу иногда бесследно заносит снегом. На другой день выехать оказалось, однако, невозможно. Никифор оленей не привёл, – и где он, и что с ним, – неизвестно. Никита Серапионович чувствовал себя очень смущённым. – Да вы не дали ли ему денег на покупку оленей? – спросил я. – Ну, что вы!.. Кажись, я тоже не мальчик. Я ему только пять рублей задатку дал, да и то при жене. Вот погодите, я к нему сегодня опять съезжу… Отъезд затягивался, по крайней мере, на сутки. Исправник каждый день может потребовать, чтоб я отправился в Обдорск. Дурное начало! Выехал я на третий день, 18 февраля. Утром явился в больницу Никита Серапионович и, улучив удобную минуту, когда в моей комнате никого не было, решительно сказал: – Сегодня в одиннадцать часов ночи незаметно приходите ко мне. В двенадцать решено выехать. Мои все чада и домочадцы сегодня на спектакль уйдут, я один дома останусь. У меня переоденетесь, поужинаете, я вас на своей лошади в лес свезу. Никифор нас там уже будет дожидаться. Он вас горой увезёт: вчера, говорит, две остяцкие нарты след проложили. – Это окончательно? – спросил я с сомнением. – Решительно и окончательно! До вечера я бродил из угла в угол. В 8 часов отправился в казарму, где происходил спектакль. Я решил, что так будет лучше. Помещение казармы было переполнено. На потолке висели три большие лампы, по бокам горели свечи, укреплённые на штыках. Три музыканта жались у самой сцены. Передний ряд был занят администрацией, дальше сидели купцы в перемешку с политическими, задние ряды были заняты народом попроще: приказчиками, мещанами, молодежью. У обеих стен стояли солдаты. На сцене уже шёл чеховский «Медведь». Толстый, высокий и добродушный фельдшер Антон Иванович изображал «медведя». Жена врача играла прекрасную соседку. Сам врач шипел из-под будки в качестве суфлёра. Потом опустился искусно разрисованный занавес, и все аплодировали. В антракте политические собрались в одну группу и делились последними новостями. «Говорят, исправник очень жалеет, что семейных депутатов не оставили в Берёзове». – «Исправник, между прочим, сказал, что отсюда побег невозможен». – «Ну, это он преувеличивает, возражает кто-то: везут же сюда, значит можно проехать и обратно». Три музыканта умолкли, поднялся занавес. Играли «Трагика поневоле», драму дачного мужа. В чесунчевом пиджаке и соломенной шляпе больничный смотритель из военных фельдшеров изображал мужа дачника – в феврале, у полярного круга. Когда занавес опустился над драмой дачного мужа, я простился с товарищами и ушел, сославшись на невралгию. Никита Серапионович ждал меня. – У вас как раз достаточно времени, чтоб поужинать и переодеться. Никифору сказано выехать на указанное место, когда на каланче пробьет двенадцать. Около полуночи мы вышли во двор. Со свету казалось очень темно. В сумраке видна была кошева, запряжённая одной лошадью. Я улегся на дно кошевы, подостлав наскоро свой гусь. Никита Серапионович накрыл меня всего большим ворохом соломы и увязал её сверху верёвками: походило, будто везёт кладь. Солома была мёрзлая, смешанная со снегом. От дыхания снег быстро подтаивал над лицом и падал мокрыми хлопьями на лицо. Руки тоже зябли в мёрзлой соломе, потому что я забыл вынуть рукавицы, а шевелиться под верёвками было трудно. На каланче пробило двенадцать. Кошева тронулась, мы выехали за ворота, и лошадь быстро понесла по улице. «Наконец – то!» – подумал я. «Началось!». И ощущение холода в руках и в лице было мне приятно, как реальный признак того, что теперь уже действительно началось. Ехали мы рысью минут двадцать, потом остановились. Надо мной раздался резкий свист, очевидно, сигнал Никиты. Тотчас же послышался на некотором расстоянии ответный свист, и вслед затем до нас донеслись какие-то неясные голоса. Кто это разговаривает? – подумал я с тревогой. Никита, очевидно, тоже разделял мое беспокойство, так как не развязывал меня, а что-то ворчал про себя. – Кто это? – спросил я вполголоса сквозь солому. – Чёрт его знает, с кем он связался, – ответил Никита. – Он пьян? – То-то и есть, что не трезв. Между тем из лесу на дорогу выехали разговаривавшие. – Ничего, Никита Серапионыч, ничего, – услышал я чей – то голос – пусть этот субъект не беспокоится… это вот друг мой… а это – старик, это отец мой… эти люди – ни-ни…
Никита, ворча, развязал меня. Передо мной стоял высокий мужик в малице, с открытой головой, ярко рыжий, с пьяным и всё же хит рым лицом, очень похожий на малоросса. В стороне молча стоял молодой парень, а на дороге, держась за кошеву, выехавшую из леса, пошатывался старик, очевидно, уже совершенно побеждённый вином. – Ничего, господин, ничего… – говорил рыжий человек, в котором я угадал Никифора, – это мои люди, я за них ручаюсь. Никифор пьёт, но ума не пропивает… Не беспокойтесь… На этаких быках (он указал на оленей) чтобы не доставить… Дядя Михаил Егорыч говорит: поезжай горой… давеча две остяцкие нарты проехали… а мне горой лучше… рекой меня всякий знает… Я как пригласил Михаила Егорыча на пельмени… хо-ро-ший мужик… – Постой, постой, Никифор Иванович, вещи укладывай! – повысил голос Никита Серапионович. Тот заторопился. В пять минут всё было устроено, и я сидел в новой кошеве. – Эх, Никифор Иваныч, – сказал с укоризной Никита, – напрасно ты этих людей привёл: сказано тебе было… Ну, смотрите, обратился он к ним, – чтоб вы ни – ни! Ни – ни… ответил молодой мужик. Старик только беспомощно помахал в воздухе пальцем. Я тепло простился с Никитой Серапионычем. Трогай! Никифор молодецки гикнул, олени рванули, и мы поехали. Олени бежали бодро, свесив на бок языки и часто дыша: чу – чу – чу – чу… Дорога шла узкая, животные жались в кучу и приходилось дивиться, как они не мешают друг другу бежать. – Надо прямо говорить, – обернулся ко мне Никифор – лучше этих оленей нету, это быки на выбор: семьсот оленей в стаде, а лучше этих нет. Михей-старик сперва и слушать не хотел: этих быков не отдам. Потом уж, как выпил бутылочку, говорит: бери. А когда отдавал оленей, заплакал. «Смотри, говорит, этому вожаку (Никифор указал на переднего оленя) цены нету. Если вернёшься назад счастливо, я у тебя их за те же деньги куплю». Вот какие это быки. И деньги за них даны хорошие, – но только нужно правду сказать: стоят. Один вожак у нас стоит двадцать пять рублей. А только у дяди Михаил Осиповича можно было на прокат даром взять. Дядя мне прямо сказал: дурак Никифор. Так и сказал: дурак ты, говорит, Никифор, зачем ты мне прямо не сказал, что ты везёшь этого субъекта? – Какого субъекта? – перебил я рассказ. – Да вас, например. Я имел потом много случаев заметить, что слово субъект было излюбленным в словаре моего провожатого. Едва мы отъехали вёрст десять, Никифор вдруг решительно остановил оленей. – Тут нам в сторону свернуть надо вёрст пять, в чум заехать… Там для меня гусь есть. Куда я в одной малице поеду? Я замёрзну. У меня и записка от Никиты Серапионыча насчет гуся. Я совершенно опешил пред этим нелепым предприятием: заезжать в чум в десяти верстах от Берёзова. Из уклончивых ответов Никифора я понял, что за гусем ему полагалось съездить ещё вчера, но он пьянствовал последние два дня напролет. – Как хотите, – сказал я ему, – я за гусем не поеду. Чёрт знает, что такое! Нужно было позаботиться раньше… Если будет холодно, вы наденете под малицу мою шубу, – она сейчас подо мной лежит. А когда доедем до места, я вам подарю полушубок, который на мне, он лучше всякого гуся. – Ну, и хорошо, – сразу согласился Никифор, – зачем нам гусь? Мы не замёрзнем. Го – го! – крикнул он на оленей, – эти быки у нас без шеста пойдут. Го – го! Но бодрости у Никифора хватило ненадолго. Вино одолело его. Он совсем размяк, качался на нартах из стороны в сторону и всё крепче засыпал. Несколько раз я будил его. Он встряхивался, толкал оленей длинным шестом и бормотал: «Ничего, эти быки пойдут…». И снова засыпал. Олени шли почти шагом, и только мой крик ещё отчасти подбадривал их. Так прошло часа два. Потом я сам задремал и проснулся через несколько минут, когда почувствовал, что олени стали. Со сна мне, показалось, что всё погибло. – Никифор! – закричал я, изо всех сил дёргая его за плечо. Он в ответ бормотал какие – то бессвязные слова: «Что я могу делать? Я ничего не могу… Я спать хочу…» Дело мое действительно обстояло очень печально. Мы едва отъехали от Берёзова 30–40 вёрст. Стоянка на таком расстоянии вовсе не входила в мои планы. Я увидел, что шутки плохи, и решил принять меры. – Никифор! – закричал я, стаскивая капюшон с его пьяной головы и открывая её морозу, – если вы не сядете, как следует, и не погоните оленей, я вас сброшу в снег и поеду один. Никифор слегка очнулся: от мороза ли, или от моих слов, – не знаю. Оказалось, что во время сна он выронил из рук шест. Шатаясь и почёсываясь, он разыскал в кошеве топор, срубил у дороги молоденькую сосну и очистил её от ветвей. Шест был готов, и мы тронулись. Я решил держать Никифора в строгости. – Вы понимаете, что вы делаете? – спросил я его как можно внушительнее, – что это: шутки, что ли? Если нас нагонят, вы думаете, нас похвалят? – Да разве я не понимаю? – ответил Никифор, всё более и более приходя в чувство. – Что вы!.. Вот только третий бык у нас слабоват. Первый бык хорош, лучше не надо, и второй бык хорош… ну, третий, надо правду говорить, совсем дрянь… Мороз к утру заметно крепчал. Я надел поверх полушубка гусь и чувствовал себя прекрасно. Но положение Никифора становилось всё хуже. Хмель выходил из него, мороз уже давно забрался к нему под малицу, и несчастный весь дрожал. – Вы бы шубу надели, – предлагал я ему. – Нет, теперь уж поздно: надо сперва самому обогреться и шубу нагреть. Через час у дороги показались юрты: три-четыре жалкие бревенчатые избёнки. – Я на пять минут зайду, насчет дороги справлюсь и обогреюсь… Прошло пять минут, десять, пятнадцать. К кошеве подошло какое – то существо, закутанное в меха, постояло и ушло. Стало чуть-чуть светать, и лес вместе с жалкими юртами принял в моих глазах какой-то зловещий отблеск. – Чем вся эта история кончится? спрашивал я себя. Далеко ли я уеду с этим пьяницей? При такой езде, нас не трудно нагнать. С пьяных глаз Никифор может, Бог знает чего наболтать каким-нибудь встречным, те передадут в Берёзов, и конец. Если даже не нагонят, то дадут знать по телеграфу на все станции узкоколейной ветки… Стоит ли ехать дальше? – спрашивал я себя с сомнением… Прошло около получаса. Никифор не появлялся. Необходимо было его разыскать, а между тем я даже не заметил, в какой юрте он скрылся. Я подошел к первой от дороги и заглянул в окно. Очаг в углу ярко пылал. На полу стоял котелок, от которого шёл пар. На нарах сидела группа с Никифором в центре; в руках его была бутылка. Я изо всех сил забарабанил по окну и стене. Через минуту появился Никифор. На нём была моя шуба, видневшаяся на два вершка из-под малицы. – Садитесь! – крикнул я на него грозно. – Сейчас, сейчас – ответил он очень кротко, – ничего, я обогрелся, теперь поедем… Мы в ночь ехать будем так, что нас не видать будет. Вот только третий бык у нас того… выкрасить да выбросить…
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!