Время от времени я угощаю остяков и остячек своими папиросами. Они курят их с почтительным презрением. Эти пасти, закалённые спиртом, совершенно нечувствительны к моей жалкой папиросе. Даже Никифор, уважающий все продукты цивилизации, признался, что мои папиросы не заслуживают внимания. «Не в коня овёс», – пояснил он мне свой приговор. Мы едем в чум. Какая дичь и глушь кругом! Олени бродят по сугробам снега, путаются между деревьями в первобытной чаще, – и я решительно недоумеваю, как ямщик определяет дорогу. У него имеется для этого какое-то особое чувство, как и у этих оленей, которые удивительнейшим образом лавируют своими рогами в чаще сосновых и еловых ветвей. У нового вожака, которого нам дали в Оурви, огромные ветвистые рога, не менее пяти-шести четвертей длиною. Дорога на каждом шагу перегорожена ветвями, и кажется, что олень вот-вот запутается в них своими рогами. Но он в самую последнюю минуту делает еле заметное движение головой, – и ни одна игла не дрогнет на ветке от его прикосновения. Я долго следил неотрывающимся взглядом за этими манёврами, и они казались мне бесконечно таинственными, какими кажутся всякие проявления инстинкта нашему резонирующему разуму. Неудача и здесь! Старик-хозяин уехал с работником в летний чум, где осталась часть оленей. Ждут его с часу на час, но когда именно он приедет, неизвестно. А без него его сын, молодой парень с рассечённой пополам верхней губой, не решается сговориться. Приходится ждать. Никифор отпустил оленей кормиться мхом, а для того, чтобы не смешать их с туземными оленями, провёл несколько раз ножом по спине обоих быков и оставил на шерсти свои инициалы. Потом он на досуге поправил нашу кошеву, которая совсем растряслась дорогой. С отчаянием в душе я бродил по поляне, потом вошел в чум. На коленях у молодой остячки сидел совершенно голый мальчик лет трех-четырех; мать одевала его. Как они живут с детьми в этих шалашах при сорока— и пятидесятиградусных морозах? – Ночью ничего, – объяснял мне Никифор, – зароешься в меха и спишь. Я и сам ведь не одну зиму в чумах прожил. Остяк, так тот голым на ночь разденется, да в малицу так и влезет. Спать ничего, вставать худо. От дыхания вся одежа закуржует, хоть топором руби… Вставать худо. Молодая остячка завернула мальчика подолом своей малицы и приложила его к груди. Здесь кормят детей грудью до пяти-шести лет. Я вскипятил на очаге воду. Не успел я оглянуться, как Никифор насыпал себе на ладонь (Господи, что это за ладонь!) чаю из моей коробки и всыпал в чайник. У меня не хватило мужества сделать ему замечание, и теперь придётся пить чай, побывавший на ладони, которая видела многое, но давно не видела мыла… Остячка накормила мальчика, умыла его, потом вытерла тонкими древесными стружками, одела и отпустила из чума. Я удивлялся той нежности, какую она проявляла к ребёнку. Теперь она сидит за работой: шьёт малицу из оленьих шкур оленьими жилами. Работа не только прочная, но и несомненно изящная. Весь борт украшен узорами из кусочков белого и тёмного оленьего меха. В каждый шов пропущена полоска красной ткани. На всех членах семьи пимы, малицы, гуси домашней женской работы. Сколько тут положено адского труда! Старший сын лежит в углу чума больной третий год. Он достает, где может, лекарства, принимает их в огромном количестве и живёт зиму в чуме под открытым небом. У больного на редкость осмысленное лицо: страдание провело на нем черты, похожие на следы мысли… Я вспоминаю, что именно здесь, у этих самых оурвинских остяков умер месяц тому назад молодой берёзовский купец Добровольский, приехавший за пушниной. Он пролежал тут несколько дней, в жару, без всякой помощи… У старика Пантюя, которого мы дожидаемся, около пятисот оленей. Он на всю округу известен своим богатством. Олень – это всё: он кормит, одевает, возит. Несколько лет тому назад олень стоил 6–8 рублей, а теперь 10–15: Никифор объясняет это непрерывными эпидемиями, которые уносят оленей сотнями. Сумерки всё больше сгущаются. Ясно, что никто уж не станет к ночи ловить оленей, но не хочется сдавать последнюю надежду, и я жду старика с таким нетерпением, с каким его, может быть, никто не ждал в течении всей его долгой жизни. Было уже совсем темно, когда он, наконец, приехал с работниками. Хозяин вошел в чум, чинно поздоровался с нами и уселся у очага. Его лицо, умное и властное, поразило меня. Очевидно, пятьсот оленей, которыми он владеет, позволяют ему чувствовать себя королем от головы до пят. – Скажите ему! – подталкивал я Никифора, – что ж время терять? – Погодите, сейчас ещё нельзя: ужинать сядут. Вошёл работник, рослый, плечистый мужик, гнусаво поздоровался, переменил в углу промокшие обутки и подвинулся к костру. Что за ужасная физиономия! Нос совершенно исчез с этого несчастного лица, верхняя губа высоко поднята, рот всегда полуоткрыт и обнажает могучие белые зубы. Я в ужасе отвернулся. – Может быть, время поднести им спирту? – спросил я Никифора с уважением к его авторитету. – Самое время – ответил Никифор. Я достал бутылку. Невестка, которая с приходом старика начала прикрывать свое лицо, зажгла у костра кусок бересты, и пользуясь ею как лучиной, разыскала в сундуке металлическую чарку. Никифор вытер чарку подолом своей рубахи и налил до краёв. Первая порция была поднесена старику. Никифор объяснил ему, что это спирт. Тот важно кивнул головой и молча выпил большую чарку спирта в 95 градусов, ни один мускул не дрогнул на его лице. Потом пил младший сын, с рассечённой верхней губой. Он выпил через силу, сморщил своё жалкое лицо и долго плевал в костёр. Потом выпил работник и долго качал головой из стороны в сторону. Потом дали больному, тот не допил и вернул рюмку. Никифор выплеснул остатки в костёр, чтоб показать, каким продуктом он угощает: спирт вспыхнул ярким пламенем. – Таак[16], – сказал спокойно старик. – Таак, – повторил сын, выпуская изо рта струю слюны. – Сака таак[17], – подтвердил работник. Потом выпил Никифор и тоже нашёл, что слишком крепко. Разбавили спирт чаем, Никифор заткнул горлышко пальцем и помахал в воздухе бутылкой. Все ещё раз выпили. Потом ещё раз разбавили и ещё выпили. Наконец, Никифор принялся излагать, в чем дело. – Сака хоза, – сказал старик. – Хоза, сака хоза, – повторили за ним все хором. – Что говорят? – спросил я нетерпеливо Никифора. – Говорят: очень далеко… Тридцать рублей просит до заводов на проход. – А сколько возьмет до Няксимволи? Никифор что-то проворчал с явным неудовольствием, причины которого я понял только впоследствии, но всё же поговорил со стариком и ответил мне: до Няксимволи – 13 рублей, до заводов – 30. – А когда ловить оленей? – Чуть свет. – А сейчас никак нельзя? Никифор с ироническим видом перевёл им мой вопрос. Все засмеялись и отрицательно покачали головами. Я понял, что ночёвка неизбежна, и выбрался из чума на свежий воздух. Тихо и тепло. Я побродил с полчаса по поляне и затем улёгся спать в кошеве. В полушубке и в гусе я лежал как бы в меховой берлоге. Над чумом круг воздуха окрашен огнём догорающего очага. Вокруг стояла абсолютная тишина. В вышине ярко и отчетливо висели звезды. Деревья стояли неподвижно. Запах оленьего меха, опревший от дыхания, слегка душил меня, но мех приятно согревал, безмолвие ночи гипнотизировало, и я уснул с твёрдым намерением чуть свет поднять на ноги мужиков и как можно раньше выехать. Сколько времени потеряно – ужас! Несколько раз я просыпался в тревоге, но кругом стояла тьма. В начале пятого, когда часть неба просветлела, я пробрался в чум, ощупал среди других тел Никифора и растормошил его. Он поднял на ноги весь чум. Очевидно, лесная жизнь в морозные зимы не проходит этим людям даром: проснувшись, они так долго кашляли, отхаркивались и плевали на пол, что я не выдержал этой сцены и выбрался на свежий воздух. У входа в чум мальчик лет десяти лил изо рта воду на грязные руки и затем размазывал её по грязному лицу; окончив эту операцию, он старательно вытерся пучком древесных стружек. Вскоре безносый работник и младший сын с рассечённой губой ушли на лыжах с собаками сгонять оленей к чуму. Но прошло добрых полчаса, прежде чем из лесу появилась первая группа оленей. – Должно быть, пошевелили, – объяснил мне Никифор, – теперь всё стадо скоро здесь будет. Но оказалось не так. Только часа через два собралось довольно много оленей. Они тихо бродили вокруг чума, рыли мордами снег, собирались в группы, ложились. Солнце уже поднялось над лесом и освещало снежную поляну, на которой стоит чум. Силуэты оленей, больших и малых, тёмных и белых, с рогами и без рогов, резко вырисовываются на фоне снега. Удивительная картина, которая кажется фантастической и которой никогда не забудешь. Оленей охраняют собаки. Маленькое лохматое животное набрасывается на группу оленей голов в пятьдесят, как только те отдалятся от чума, – и олени в бешеном страхе мчатся назад, на поляну. Но даже эта картина не могла прогнать мысли о потерянном времени. День открытия Государственной Думы – двадцатое февраля – был для меня несчастным днем. Я дожидаюсь полного сбора оленей в лихорадочном нетерпении. Сейчас уже десятый час, а стадо далеко ещё не согнано. Потеряли здесь сутки: теперь уже ясно, что раньше 11–12 ч. выехать не удастся, да до Оурви отсюда ещё вёрст 20–30 по плохой дороге!.. При неблагоприятной комбинации обстоятельств меня могут сегодня нагнать. Если допустить, что на другой же день полиция хватилась, и от кого-либо из бесчисленных собутыльников Никифора узнала, по какому пути он поехал, она могла ещё 19-гo в ночь нарядить погоню. Мы едва отъехали 300 вёрст. Такое расстояние можно сделать за сутки-полтора. Следовательно, мы как раз дали неприятелю достаточно времени, чтоб догнать нас. Эта задержка может стать роковой. Я начинаю придираться к Никифору. Ведь я говорил вчера, что нужно немедленно съездить за стариком, а не ждать. Можно было ему накинуть несколько лишних рублей, только бы выехать с вечера. Конечно, если б я сам говорил по-остяцки, я бы всё это устроил. Но потому-то я и еду с Никифором, что не говорю по-остяцки… и т. д. Никифор угрюмо смотрит мимо меня. – Что ж ты с ними поделаешь, когда не хотят? И олень у них раскормленный, балованный, – как ты его ночью поймаешь? Ну, да ничего, – говорит он, поворачиваясь ко мне: – доедем! – Доедем? – Доедем! Мне тоже начинает сразу казаться, что ничего, что доедем. Тем более, что уж вся поляна сплошь покрыта оленями, а из лесу показываются на лыжах остяки. – Сейчас будут имать оленей, – говорит Никифор. Я вижу, как остяки берут в руки по аркану. Старик-хозяин медлительно собирает петли на левой руке. Потом все они долго перекрикиваются о чем-то. Очевидно, уславливаются, вырабатывают план действий и намечают первую жертву. Никифор тоже посвящён в заговор. Он всполошил какую то группу оленей и погнал её в широкий промежуток между стариком и сыном. Работник стоит дальше. Испуганные олени мчатся сплошной массой. Целый ручей голов и рогов. Остяки зорко следят за какой-то точкой в этом потоке. Раз! Старик бросил свой аркан и недовольно покачал головой. Раз! Молодой остяк тоже промахнулся. Но вот безносый работник, который на открытом месте, среди оленей, внушил мне сразу уважение своим стихийно-уверенным видом, метнул аркан, и уже по движению его руки видно было, что он не промахнётся. Олени шарахнулись от верёвки, но белый большой олень с бревном на шее, сделав два-три прыжка, остановился и завертелся на месте: петля опутала его вокруг шеи и рогов. Никифор объяснил мне, что это поймали самого хитрого оленя, который мутит всё стадо и уводит его в самый нужный момент. Теперь белого бунтаря привяжут, и дело пойдёт лучше. Остяки стали снова собирать свои арканы, наматывая их на левую руку. Потом перекрикивались, вырабатывая новый план действий. Бескорыстный азарт охоты овладел и мною. Я узнал от Никифора, что теперь хотят поймать вон ту широкую важенку с короткими рогами, и принял участие в военных действиях. Мы погнали с двух сторон группу оленей в ту сторону, где настороже стояло три аркана. Но важенка, очевидно знала, что ждет её. Она сразу бросилась в сторону и ушла бы совсем в лес, если б её не переняли собаки. Пришлось снова предпринять ряд обходных движений. Победителем оказался и на этот раз работник, который улучил момент и набросил хитрой важенке петлю на шею. – Эта важенка неплодная, – объяснил мне Никифор, – телят не носит, поэтому в работе очень крепка. Охота становилась интересной, хотя и затягивалась. После важенки поймали сразу в два аркана огромного оленя, который походил на подлинного быка. Затем произошел перерыв: группа нужных оленей вырвалась из круга и ушла в лес. Снова работник с младшим сыном ушли на лыжах в лес, и мы ждали их около получаса. Под конец охота пошла успешнее, и общими силами поймали тринадцать оленей: семь – нам с Никифором в дорогу и шесть штук – хозяевам. Около одиннадцати часов мы выехали, наконец, на четырех тройках из чума по направлению к Оурви. На заводы с нами поедет работник. Сзади его нарты привязан седьмой, запасный олень. Захромавший бык, которого мы, уезжая в чум, оставили в оурвинских юртах, так и не поправился. Он печально лежал на снегу и дался в руки без аркана. Никифор ещё раз пустил ему кровь – так же бесцельно, как и прежде. Остяки стали уверять, что олень вывихнул себе ногу. Никифор постоял над ним в недоумении и затем продал его на мясо одному из здешних хозяев за восемь рублей. Тот потащил бедного оленя на веревке. Так печально кончилась судьба оленя, которому нет равного в мире. Любопытно, что Никифор продал оленя, не справившись о моем согласии. По нашему уговору, быки поступали в его собственность лишь после благополучного прибытия на место. Мне очень не хотелось отдавать оленя, сослужившего мне такую ценную службу, под нож. Но протестовать я не решился… Совершив свою торговую операцию и укладывая деньги в кошелек, Никифор обернулся ко мне и сказал: – Вот и получил двенадцать рублей чистого убытку. Чудак! Он забыл, что оленей покупал я, и что они, по его уверению, должны были доставить меня на место. А между тем, я проехал на них каких-нибудь 300 вёрст и нанял других. Сегодня так тепло, что снег подтаивает. Снег размяк и мокрыми комьями летит из-под копыт во все стороны. Оленям тяжело. Вожаком у нас идет однорогий бык довольно скромного вида. Справа – бесплодная важенка, усердно перебирающая ногами. Между ними – жирный малорослый олень, впервые узнавший сегодня, что такое упряжка. Под конвоем слева и справа он честно выполняет свои обязанности. Остяк ведёт впереди нарты с моими вещами. Поверх малицы он надел ярко-красный балахон и на фоне белого снега, серого леса, серых оленей и серого неба он выделяется, как нелепое и в то же время необходимое пятно. Дорога так тяжела, что на передних нартах дважды обрывались постромки: при каждой остановке полозья примерзают к дороге и нарты трудно сдвинуть с места. После первых двух побежек олени уже заметно устали. – Остановимся ли мы в Нильдинских юртах чай пить? – спросил меня Никифор. – Следующие юрты далече. Я видел, что ямщикам хочется чаю, но мне жалко было терять время, особенно после того, как мы сутки простояли в Оурви. Я дал отрицательный ответ. – Ваша воля, – ответил Никифор и сердито ткнул шестом бесплодную важенку. Молча мы проехали ещё вёрст сорок: когда Никифор трезв, он угрюм и молчалив. Стало холоднее, и дорога подмерзала и всё улучшалась. В Санги – тур – пауль мы решили остановиться. Юрта здесь на диво: есть скамейки, есть стол, покрытый клеёнкой. За ужином Никифор перевёл мне часть разговора безносого ямщика с бабами, прислуживавшими нам, и я услышал любопытные вещи. Месяца три тому назад у этого остяка повесилась жена. И на чём? – Чёрт знает на чём, – сообщал мне Никифор, – на тоненькой старой мочальной веревочке, повесилась, сижа (сидя), привязав один конец к суку. Муж был в лесу, белку промышлял вместе с другими остяками. Приезжает десятский, тоже остяк, зовёт в юрты: жена захворала шибко (значит, и у них не сразу объявляют, – мелькает у меня в голове). Но муж ответил: Разве ж там некому огонь в очаге развести, – на то с ней мать живет, – а я чем могу помочь? Но десятский настоял, муж приехал в юрты, а жена уж поспела. Это у него вторая жена уже, – закончил Никифор. – Как? И та повесилась? – Нет, та своей смертью померла, от хворости, как следует… Оказалось, что двое хорошеньких ребят, с которыми, к великому моему ужасу, целовался в губы наш остяк при отъезде из Оурви, его дети от первой жены. Со второй он прожил около двух лет. – Может её силой выдали за этакого? – спросил я. Никифор навел справку. – Нет, – говорит, – сама к нему пошла. Потом он её старикам 30 рублей калыму дал и жил с ними вместе. А по какой причине удавилась, неизвестно. – У них это, должно быть, очень редко бывает? – спросил я. – Что не своей смертью помирают? У остяков это частенько бывает. Летось у нас тоже один остяк из ружья убился. – Как? Нарочно? – Не, нечаянно… А то ещё у нас в уезде полицейский писарь застрелился. Да где? На полицейской каланче. Взлез на самый верх: вот вам, говорит, сукины сыны! – и застрелился.