Веретьев досадливо поморщился. Не было сейчас времени на пустые обиды, совсем не было. Он просто хлопнул Женьку по плечу и жестом отправил к палаткам, а сам повернулся на бок, устраиваясь удобнее на походной подстилке. Он специально лег лицом к огню, спиной к окружающему миру, стараясь, чтобы его поза выглядела максимально беззащитной. Уснуть Веретьев не боялся, знал, что это просто невозможно. Внешне он казался совершенно расслабленным. Лежит себе человек у костра, спит беззаботно. То ли разиня-дежурный, забивший на вахту, то ли просто перепивший с вечера мужик, не сумевший дойти до палатки. Откуда ж врагам знать, что поисковики его отряда ни капли в рот не берут, поскольку во время экспедиции действует строжайший сухой закон. Внутри он был как сжатая донельзя пружина, готовый в любой момент вскочить на ноги, полностью готовый к битве. Все органы чувств сейчас работали на пределе: слух, обоняние и даже какое-то особое внутреннее чутье, позволяющее, к примеру, знать, что в палатке поблизости сейчас не спит Ирина, ворочается с боку на бок, вылезает из спальника, чтобы подглядеть в щелочку, мучается – подойти ей к нему или нет. Подходить к нему сейчас было категорически нельзя. И не потому, что опасно, а потому, что рядом с этой женщиной Веретьев терял способность чутко реагировать на изменения окружающей среды. Будь она рядом, прощай та сосредоточенность, которая концентрировалась сейчас в каждой клеточке его тела. Именно поэтому Веретьев сначала и вел беседу с Макаровым, дожидаясь, чтобы Ирина наконец уснула. Знал, что подойти к нему, когда он не один, она не решится. Именно поэтому он и притворился спящим, пока Ирина не собрала всю свою смелость, чтобы выбраться все-таки из палатки наружу. Потом, все потом. Какими-то неведомыми внутренними антеннами он воспринимал и ее дыхание, и тяжкое разочарование от того, что он так быстро уснул, и испытываемое ею волнение, связанное не с неведомой, но вполне реальной опасностью, а с ним, Александром Веретьевым, и от этого он сам волновался, как школьник, старательно заботясь о том, чтобы его дыхание не сбивалось, а оставалось ровным, как у человека, который глубоко и безмятежно спит. Пожалуй, сейчас, в эти минуты, он давал представление, и его роль, главная роль в спектакле одного актера, предназначалась сразу и для круживших где-то поблизости уголовников, и для Ирины, и для Татьяны, которой этой ночью не давала спать нанесенная ей обида. Отчего-то Веретьев все-таки чувствовал себя виноватым, пусть и без вины. Внутренние локаторы чувствовали всю боль и отчаяние девушки, которая что-то там про него придумала и которой он не мог ничем помочь. Нет большего унижения, чем понимать, что мужчина тебя не любит. Веретьев Таню не любил и даже не хотел, как оно обычно бывает. И понимание этого не могло не оскорблять. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы Танина боль и ревность вылились в чувство ненависти к Ирине. Из этого уж точно не получится ничего хорошего. Наверное, с Таней следовало поговорить, попытаться что-то объяснить, хотя какие тут, к черту, могут быть объяснения. И все-таки пускать ситуацию на самотек было не по-мужски. Решено, завтра они свернут лагерь, он отправит кого-то из ребят домой, остальных разместит в деревне и серьезно поговорит с Таней. Пожалуй, будет лучше, если она тоже уедет, хотя отсутствие в отряде медика – это нехорошо, неправильно. Если Паша жив, то бог знает, в каком состоянии они его найдут. Если погиб, то помощь квалифицированной медсестры может оказаться нелишней Ольге. Да и Надежда Александровна – человек уже пожилой. Кто знает, что может случиться. Пожалуй, впервые за все годы экспедиций Веретьев вдруг почувствовал всю тяжесть того груза ответственности, который он нес за каждого из своих ребят. И за каждую. И именно поэтому он обязан поговорить с Таней. Да, он сделает это завтра и скажет… Хруст ветки под чьим-то неосторожным шагом он тоже не расслышал, а скорее почувствовал. Ритм веретьевского дыхания оставался все таким же ровным, размеренным, вот только посторонние мысли мгновенно улетучились из головы, освобождая место для самого важного. Враг, намерения которого он вычислил, которого ждал, пришел. За деревьями, шагах в десяти от края поляны и шагах в пятидесяти от лежащего на земле Веретьева, прятались два человека. Ветер дул именно с той стороны, поэтому Александр, как зверь, чувствовал запах дешевого табака и немытого мужского тела. Люди шептались, о чем-то договариваясь между собой. Решали, как лучше действовать, чтобы ликвидировать лежащего на земле человека, не привлекая ничьего внимания. На мгновение Веретьев представил, как действовал бы сейчас, будь он на месте нападавших. Сначала прикончил того, кто лежит на земле, затем заглянул в палатку с красным крестом (Таня обязательно настаивала, чтобы передвижной медпункт был обозначен по всем канонам), прирезал девушку, которая не успела бы даже подать голос, забрал то, что представляло интерес. Затем аккуратно заглянул бы в другие палатки, оценил количество спящих мужчин, готовых вскочить по внезапно поднятой тревоге, и еще двух женщин с маленьким ребенком, способных в случае чего эту самую тревогу поднять. Да, от женщин с ребенком он бы, пожалуй, избавился, потому что они спят более чутко. А уже потом принялся бы перетаскивать в лес ящики с продовольствием. Тьфу ты, черт. Что за дурацкие мысли в голову лезут. Да никогда бы в жизни Александр Веретьев не оказался бы на их месте и не поднял бы руку на беззащитных людей. В той, прошлой жизни ему случалось убивать, но тогда вокруг были враги, готовые в противном случае убить его самого. Там была война, а сейчас мир, и даже в самых кошмарных снах Веретьеву никогда не снилось, что он убийца. Ветви кустов пришли в движение, значит, противник принял решение и сейчас нападет. Интересно, заметил ли их уже Макаров? Скорее всего, да, потому что Женька действительно хороший опер. Что ж, это значит, что совсем скоро все закончится. Легкий шорох, какой оставляют быстрые шаги по траве, колыхание воздуха вокруг… К весу прыгнувшего на него тела Веретьев был внутренне готов, принял его на себя, выставляя блок, чтобы обезопасить шею, а заодно перехватить руку с зажатым в ней ножом, перекинул это тело через себя, практически к самому костру, перекувыркнулся сверху. Кричать Женьке было нельзя, чтобы не перебудить весь лагерь. Нельзя подставлять неопытных парней под опасность, особенно женщин нельзя. А потому надо справляться самим, вдвоем. Краем глаза он видел метнувшуюся из кустов вторую фигуру и бросившегося к ней наперерез Женьку и тут же сосредоточился на своем противнике, который отчаянно сопел, пытаясь отбить захват, вырваться, но тоже не орал. Понятно, ему пришедшее на помощь к врагу подкрепление совсем ни к чему. Судя по всему, человек, с которым он сейчас боролся, был уверен, что справится. Наивный. При неровном ночном свете Веретьев видел его лицо – осунувшееся, небритое лицо с запавшими глазами, в которых не было ничего человеческого. Мужику было лет сорок, может, чуть больше. Значит, это тот, кто постарше, ради которого и прилетел в лагерь вертолет, чтобы осуществить побег. Алексей Шевелев, осужденный за убийство жены. Тот, второй, доставшийся на Женькину долю, значит, Игорь Беспалов, совершивший вооруженный налет на магазин. Ну ладно. Как говорится, будем знакомы. Доносящееся снизу пыхтение Веретьеву вдруг надоело, он ловко применил еще один прием, в результате которого рука, держащая нож, оказалась прямо в костре. Пальцы непроизвольно разжались, оставляя оружие огню, и преступник отдернул руку, негромко матерясь сквозь зубы. Веретьев перевернул его лицом к земле, завернул руки и сел сверху. – Тихо, я сказал. Не рыпайся. Вытащив из штанов ремень, он неловко стянул поверженному противнику руки и обвел глазами поляну. Женька и Беспалов боролись неподалеку от палаток. Преступник вдруг ловко вывернулся, вскочил на ноги, бросил Женьке в лицо горсть земли, отпрыгнул в сторону, развернулся, достав из кармана пистолет, навел его на Макарова. Стоящий на коленях Женька тер руками глаза, и его совершенно точно нужно было спасать. Веретьев быстро ощупал лежащего на земле Шевелева. Нет, второго пистолета не было. – Встанешь – вернусь и сломаю шею, – тихо сказал он и тоже вскочил, прыгнул через костер, перекатился, делая подсечку, сбивая с ног Беспалова. Тот начал падать и одновременно стрелять. Черт-черт-черт, сейчас перебудит весь лагерь. Главное, чтобы под пули не выскочили женщины. Движения были заученными и четкими. Сейчас Веретьев «работал», действуя исключительно на инстинктах. Был не человеком, а машиной. Все, чему его когда-то учили, всплывало даже не в памяти, а в четких движениях рук, ног, головы, каждой мышцы тела. Раз – и пистолет, выбитый из руки, отлетел куда-то в сторону. Два – и преступник снова лежит на земле. Три – и он полностью обездвижен. Из остальных палаток уже выскакивали разбуженные парни, спросонья пытавшиеся понять, что здесь происходит. – Погоди, у меня наручники есть. – К командиру подбежал отплевавшийся от земли Макаров, ловко защелкнул браслеты на запястьях отчаянно ругающегося Беспалова. – Все, этот готов. Веретьев повернулся к оставленному им Шевелеву. Тот, явно не оценив угрозы, пытался со связанными руками подняться на ноги. Впрочем, внимание Веретьева привлек не он, а Таня. Она стояла у медицинской палатки и целилась из пистолета, а мишенью была выскочившая на шум Ирина. – Таня, стой. Не сходи с ума. Положи пистолет. Он заряжен, – тихо сказал Веретьев, делая знак всем остальным не двигаться. До девушки было всего несколько шагов, и Веретьев видел яростный блеск ее безумных глаз. В голове мелькнул мгновенный расчет действий: прыжок, подсечка, захват руки, чтобы выпущенная пуля в случае чего ушла в небо. Но его словно парализовало оттого, что от точности этого расчета и его, веретьевских, умений, кажется, сейчас зависела Ирина жизнь. Нет, прыгать нельзя. Она слишком близко к Ирине, если успеет выстрелить, то почти в упор. Пальцы на рукоятке пистолета побелели. – Таня, – голос звучал вкрадчиво, – посмотри на меня. Я сейчас подойду и тебя обниму. Хорошо? Ты очень напугалась, и я тебя успокою. Посмотри на меня, Таня. Та-а-а-аня. Девушка повернула голову и подняла на Веретьева полные муки глаза. Пистолет в ее руке дрожал. «Отпрыгни в сторону, спасайся», – мысленно приказал Веретьев Ирине, но она стояла неподвижно, словно загипнотизированная смотрящим на нее черным зрачком пистолетного дула. – Иди ко мне, моя хорошая. – Веретьев протянул руку, словно приглашая Таню на танец. Та сделала шаг в его сторону, но тут Шевелев все-таки сумел подняться на ноги и побежал. Никто из поисковиков даже не пошевелился, словно замерев от разворачивающейся перед ними картины. – Игнат, Женя, – коротко приказал Веретьев и снова уставился в глаза Тане. Впрочем, секунды, на которую он отвлекся, было достаточно, чтобы потерять наметившуюся между ними связь. На лице Тани мелькнуло отчаяние, она вздернула подбородок, повернулась и выстрелила. Глава 7 Почему-то в тот момент, когда смерть кажется неминуемой, на человека снисходит полное спокойствие. Это не безразличие к своей судьбе, нет. Это четкое понимание, что изменить уже ничего невозможно, а значит, бояться бессмысленно. В чувстве освобождения от страха, пожалуй, даже было что-то приятное, по крайней мере, Ирина встретила его с облегчением. До той самой минуты, как ей в лицо уставилась черная точка пистолетного дула, Ирина волновалась обо всем сразу: о бандитах, угрожавших ее ребенку, об уходе с работы, о таянии денег на банковском счете, о сбежавших зэках, о том, нет ли в лесу змей, о сложных отношениях с родителями, для которых она всегда была как будто на периферии. Нет, папа и мама, несомненно, любили ее, но для них на первом месте была их наука, на втором – маленький ухоженный домик в Германии вкупе с кругленьким банковским счетом и понятной и предсказуемой жизнью. А уже во вторую очередь они думали о своей взрослой, разумной, состоявшейся в жизни дочери, которая даже умудрилась выйти замуж и родить ребенка, а что развелась, так с кем не бывает. В последние несколько дней Ирина также очень боялась растущего в ее груди нового чувства, которое было ей не очень знакомо. Она подозревала, что оно называется влюбленностью, и от этого боялась еще больше, потому что единственная любовь, существовавшая в ее жизни до этого, ничего, кроме боли, ей не принесла. Сейчас, на пороге смерти, за секунду до выстрела, Ирина не боялась уже ничего. Даже за остающегося сиротой сына ей не было страшно. Откуда-то изнутри зрело понимание, что сидящая сейчас в палатке с ребенком Надежда Александровна, пережившая свою страшную потерю, сумеет стать Ване опорой. Пожалуй, на девушку с пистолетом в руках, бледную, с горящими глазами и прокушенной губой, она смотрела даже с некоторым любопытством. Каково это – держать на мушке живого человека и знать, что его жизнь полностью в твоей власти? Каково прислушиваться к голосу черного демона, пожирающего тебя изнутри, имя которому ревность? Каково ощущать растянутость мига, который отделяет тебя от того, чтобы стать убийцей? Тело было словно погружено в пушистую, немного свалявшуюся вату, в какую в ее детстве убирали до следующего Нового года елочные игрушки. Испытывая блаженство от отсутствия страха, сквозь эту вату Ирина видела, как шевелятся губы стоящего напротив Александра, но не слушала, что именно он говорит. Это сейчас было совсем неважно. Как в замедленной съемке Ирина наблюдала, как повернулась на этот голос Татьяна, сразу стало теплее, потому что теперь ее не прожигал арктическим холодом ненавидящий взгляд девушки. Боковым зрением она заметила какое-то движение, сквозь все ту же вату услышала, как Александр коротко приказывает что-то своим друзьям, заметила, как неловко дернулось, смещаясь, дуло пистолета. Потом раздался выстрел, отчего-то совсем негромкий. Это было странно, потому что Ирине казалось, что уход из жизни должен сопровождаться большим шумом, и немного обидно из-за того, что даже шумихи при смерти она оказалась недостойной. Она закрыла глаза и прислушалась к собственным ощущениям, но больно нигде не было. Ни в груди, ни в животе, ни в голове. Ну, и куда это ее, спрашивается, ранили? С закрытыми глазами она ощущала собственную невесомость, но отчего-то не падала, а продолжала стоять под деревом, под которым ее застала внезапная атака Татьяны. В этом было что-то неправильное, убитым полагалось лежать, а не стоять, поэтому, немного подумав, Ирина, как была с закрытыми глазами, тихонечко опустилась на влажный мох. Где-то в другой Вселенной, в той, в которой она была до смерти, кричали и, кажется, бегали люди. Наверное, ловили ее убийцу. Еще плакала женщина, кажется, Таня, видимо осознавшая, что именно натворила. Таню Ирине было совсем не жалко. – Ты что, в обмороке, что ли? Кто-то опустился рядом с ней на колени, поднял ее голову, легонько потряс за плечи. Голос был знакомый, но чужой, не веретьевский. Думать об этом было тоже обидно, а еще мучило легкое любопытство, кого именно ее судьба озаботила сильнее, чем командира поискового отряда, поэтому, несмотря на то что она только что умерла, Ирина открыла глаза. Рядом с ней на коленях стоял Игнат. – Саш, все в порядке, – крикнул он и даже приподнял Иринину голову повыше, видимо, для того, чтобы Веретьеву было лучше видно. – Воды дать? – теперь он обращался уже к Ирине, которая отрицательно замотала головой, решительно высвободилась из чужих, совсем не ласковых рук и села. В центре поляны, матерясь и шипя от боли, лежал уголовник постарше, тот самый, который пытался убежать, воспользовавшись переключением всеобщего внимания на мелодраматическую сцену с пистолетом. Из разорванной пониже колена штанины текла кровь. По-прежнему связанные ремнем руки не давали ему возможности схватиться за раненую конечность, поэтому он просто катался по земле, страдая от боли. Татьяна сидела на земле, закрыв лицо руками, плечи ее тряслись. Рядом стоял Веретьев с пистолетом. – Хватит рыдать, – то ли попросил, то ли приказал он. – Мы на болоте, и так мокро. – Я впервые в жизни стреляла в живого человека, – пробормотала Татьяна. Ее голос из-за сомкнутых ладоней звучал неразборчиво. – Ты и целилась в живого человека впервые, – сухо сообщил Александр. – Не могу сказать, что я вообще одобряю то, что ты сделала, но не могу не сказать спасибо за то, что ты в последний момент поменяла мишень. Ирина потерла лоб рукой. Она не очень понимала, что именно произошло. Получается, что Татьяна выстрелила вовсе не в нее, а в убегавшего бандита? Она встала на ноги, неловко отряхивая джинсы, которые успели намокнуть на попе и теперь были холодные и немного липкие, как лягушка. Из палатки, в которой они ночевали, выглянула Надежда Александровна, словно чтобы убедиться, что все закончилось. Одним взглядом оценила обстановку, вышла наружу, подошла к Ирине. – Мальчонка не проснулся, – сказала она, – так что не напугался от пальбы и шума. Хорошо в детстве спать, сладко. Пойдем, я тебе свои штаны дам, переоденешься, а то так и простудиться недолго. – Успокоилась? Больше дурить не будешь? – это Веретьев спросил Татьяну, которая по-прежнему рыдала, сидя на земле. Ирина не к месту подумала о том, что ее штаны тоже наверняка промокли на попе. – Да. – Ну, и хорошо. Рану ему обработай. Еще на хватало, чтобы он тут у нас кровью истек. Игнат, звони полицейским. Бойцы отряда подвели второго преступника поближе к его раненному компаньону. Расстелили на земле кусок брезента, переложили на него стонущего беглеца, усадили рядом напарника, встали вокруг полукругом. Всхлипывающая Татьяна сходила в медицинскую палатку, принесла необходимое, наклонилась над пациентом. Тот в ужасе отпрянул, хрипя проклятия. – Не бойся, добивать не буду, – буднично сказала Татьяна, споро разрезала штанину, обнажая бледную волосатую голень. – Сука… – Какая есть.