Машину оставляю практически на территории дома под номером шестьдесят шесть. Чтобы оставалась всегда на виду. Понятия не имею, что здесь за район и какие люди живут. Не доверяю. На первый взгляд многие дома выглядят заброшенными. Как-то грустно на это смотреть. В воздухе витают ароматы нечистот. Видимо, где-то поблизости прорвало канализацию. Либо у них вовсе отдельный сток для отходов. Ни один из этих вариантов меня не устраивает, так что спешу поскорее выполнить задуманное и убраться подальше. Нужный дом не внушает должного доверия. Вижу обшарпанную крышу и давно не мытые окна. Фасад здания облазит, как и краска на деревянном покрытии. Возможно, когда-то здесь было намного уютнее. Трудно сказать, как изменилась жизнь этих людей после исчезновения дочери. Остаётся надеяться, что они не переехали. Пробираюсь к двери по вязкой грязи. Сапоги вскоре становятся коричневыми и тянут за собой грязные следы. Возле дома стоит одинокая будка. Из круглого отверстия выглядывает ржавая цепь. У сарая замечаю стопку дров, накрытых грязной клеёнкой. Её треплет колючий ветер, силясь сорвать и унести прочь. Прямо над моей головой проносится ворона, которая лишь чудом не задела голову. У меня сердце уходит в пятки от её протяжного карканья. Инстинктивно приседаю, но она проносится дальше и скрывается за деревьями, перелетев через электрические провода. Дьявол! В моей голове звучит ещё множество проклятий, но вороне явно наплевать. Поправляю пальто, приглаживаю волосы. Затем подхожу к облезлой двери и стучу. Дверного звонка, к сожалению, нет. Хозяева гостей явно не ждут. Выждав время, стучу ещё раз. Пробую даже подобраться к окну и постучать туда. Вдруг не слышат. Заодно, разумеется, царапаю кожу о какой-то куст. По округе разносится звонкий стук костяшек пальцев о запылившееся стекло. А когда осторожно пробираюсь обратно на тропинку возле двери, она распахивается, едва не стукнув меня по лицу. Видимо, неудачи преследуют сегодня не только в игре. Я аккуратно обхожу дверь и встречаюсь глазами с долговязым мужчиной, страдающим неестественной худобой. На нём тёплый свитер и свободные тренировки. На босых ногах потёртые тапки. Больше всего меня поражает осунувшееся лицо, словно он не ел уже много дней. И специфический запах наталкивает на мысль, что человек явно пренебрегает уходом за собой. Но мне не привыкать. Приходилось общаться с разным людьми, и ни разу не позволяла себе проявить бестактность. — Что Вам нужно? — спрашивает мужчина, смотря на меня с высоты своего роста. При одном только взгляде и интонации в голосе я понимаю, что в данный момент вижу перед собой затворника. Об этом говорит и стопка просроченных счетов на тумбочке позади него. Наверняка в доме нет света. Отопление возможно только за счёт печи, которую давно не разжигали. И вода в кранах течёт только холодная. Мне становится не по себе. Хотела бы всего этого не видеть. — Добрый день! — сглотнув ком в горле, выдавливаю из себя я. Принимаю решение не лгать, говорить только напрямую. Не могу врать в глаза таким несчастным людям. — Меня зовут Валерия Арсенева, я журналистка. Хотела бы поговорить о вашей дочери, если Вы не против. Между нами возникает молчание. Выражение лица мужчины почти не меняется, но в глазах возникает давно измучившая скорбь. Постепенно начинаю думать, что он сейчас захлопнет перед моим носом дверь. Возможно, перед этим выскажет всё что думает. И будет прав. Но вот он предлагает зайти внутрь, и я, скрепя сердце, прохожу в маленькую прихожую. Неприятный запах становится более выраженным, но из вежливости стараюсь не морщиться. В доме так холодно, что даже в мыслях нет снять пальто. Мой взгляд падает на грязный пол. Не хочется пачкать носки, но и идти вот так неправильно. Тем более в грязной обуви. — Простите, могу я… — жестом указываю на свои сапоги. Мужчина безразлично оглядывается на мои ноги и сухо произносит: — Можно так. Но всё равно долго и кропотливо вытираю подошвы о старый палас возле двери. Не успокаиваюсь до тех пор, пока не перестают оставаться грязные следы. Затем следую за хозяином дома в тёмную гостиную. На диване замечаю его жену, закутанную в плед. Неловко здороваюсь. Она выглядит такой же усталой и измученной жизнью. Смею предположить, что оба сидят безвылазно дома. За долги по счетам электричество отключили. Хорошо, из дома не выселяют. Но всё равно такой жизни никому не пожелаешь. Моё сердце изнывает от сочувствия и жалости. Мужчина шаркает к дивану и усаживается рядом с женой. Перед этим объясняет кто я такая и зачем пришла. Она разбито кивает. Похоже, оба хотят поделиться своим горем. И когда я скромно опускаюсь на край пыльного кресла, расположенного напротив, уже понимаю, что подписываюсь под обязательством написать об этом, если они попросят. Об этом же просил Герман. Уже слишком поздно, но я могу спровоцировать хоть какие-то подвижки в деле. Мы сидим в тёмной комнате, где на облезлом полу слоями покоится давняя пыль. А на кофейном столике на соплях держится завал из вещей и посуды. Холодные помещения комнат давно не слышали детского смеха. Он забрал с собой всё, включая жизни этих людей. Не смогли смириться с потерей. Но не теряются в алкоголе. Во всяком случае, не каждый день. Не наблюдаю ни одной пустой бутылки. Даже воздух не проспиртован. В какой-то степени это заслуживает уважения, но от этого не легче. Неужели у обоих нет близких, которые могли бы вытащить из бесконечной депрессии? У меня над головой громко тикают часы, будто отсчитывают оставшееся время. — Я незнакома лично с Миланой, но мой друг рассказывал о ней! — неуверенно нарушаю молчание, тщательно подбирая слова. — Мне очень жаль, что вам пришлось пережить такое. Расскажите, пожалуйста, что произошло. Хозяева дома обмениваются взглядами, будто безмолвно договариваются о чём-то. Женщина едва заметно кивает. Светлые волосы спускаются практически до плеч. Видимо, до всех этих событий у неё была короткая стрижка. За год отросли и явно нуждаются в парикмахере. Она поплотнее закутывается в плед, как бы прячась от моего внимательного взгляда. — Мы сами до сих пор не знаем, — заговорил мужчина, опустив взгляд куда-то в пол. — Это случилось в прошлом году, седьмого сентября. Я всегда забирал её из школы и отвозил туда. Идти всё-таки далековато. Но в тот день она осталась на кружок по рисованию вместо продлёнки. У неё был телефон для связи… Мы купили когда она пошла в первый класс. Она всегда звонила, когда нужно было за ней приехать. Но тогда не позвонила. И я поехал сам. Но в школе её не оказалось… — он закрывает лицо руками. Я вижу, как дрожат его пальцы. А жена ободряюще поглаживает плечо, но при этом взгляд её остаётся пустым. — Я везде искал! Учителя убеждали, что на кружок она не приходила. Но на занятиях была… и просто испарилась. — А друзья не знали куда она могла пойти? Чувствую себя так паршиво, словно собственноручно сжимаю в руке острый кинжал, которым ковыряю болезненные раны своих собеседников. Пожалуй, это самое тяжёлое интервью из всех, что мне доводилось брать. Я невольно думаю о близких других жертв, пропавших в районе Мортимора за последние пятьдесят лет. И как собиралась расспрашивать их об этом. Не думала, что это будет так тяжело. — Нет, я спрашивал и не один раз: никто ничего не знает! — мужчина опускает руки и беспомощно глядит на меня покрасневшими глазами, в которых стоят непролитые слёзы. — Простите… кхм… Как я могу к Вам обращаться? — Михаил… А это Лидия. — Михаил! — эхом повторяю я. — Расскажите, пожалуйста, о друзьях Миланы. Насколько они были близки? Он пожимает плечами, раздумывая над вопросом. — Она была общительной девочкой, — задумчиво отвечает он. — Со многими в школе находила общий язык. Но из самых близких друзей была одноклассница, Оля Стронциева. Они почти никогда не разлучались. — И в тот день Оля была в школе? — Д-да… — его голос звучит неуверенно, словно Михаил сомневается. Но потом вдруг обретает твёрдость. — Я видел её и спрашивал о Милане. Она ничего не знает. Мне кажется странным, что лучшая подруга девочки не могла знать куда она собирается пойти в этот день. Возможно, для обеих это была какая-то тайна, о которой она позже побоялась рассказать. Либо могли надавить родители этой Оли. О таких случаях я тоже слышала. Родители готовы пойти на всё лишь бы защитить своих детей. Но сейчас мы не строим версии. Я лишь хочу узнать больше информации. — Вы уверены, что она не могла ничего увидеть? — уточняю я. — Если они были такими неразлучными… — Полиция уже беседовала с ней и её родителями! — вмешивается Лидия. — Думаете, мы не пытались узнать? Сколько раз я ходила к ним и умоляла рассказать правду. В итоге они попросту написали заявление, и суд наложил судебный запрет на приближение к любому из их семьи! Чего вы от нас хотите? Глядя на разбитые лица, впервые за это время принимаю решение соврать: — Я хочу осветить вашу историю! Насколько мне известно, расследование по какой-то причине замяли. Если я напишу статью, это может поднять резонанс среди общественности, и полиции придётся вновь заняться этим делом. Это важно хотя бы ради восстановления справедливости по отношению к преступнику. Он должен понести наказание. Думаю, из-за этого вы и согласились впустить меня. У нас общая цель. Это не совсем ложь: изначально я не планировала писать статью, но теперь планы изменились. О таких вещах людям следует знать. Всем кто, как и я, даже не слышал о трагедии. Хозяева дома промолчали, выражая этим своё согласие. Несмотря на то, как тяжело вновь и вновь ворошить те события, они, похоже, готовы продолжать. — Что ещё Вы хотите знать? — спрашивает Михаил. — Какой была Милана? Впервые за время нашего разговора по их губам пробегает тень печальной улыбки. — Самой лучшей! — почти шёпотом вздыхает мужчина. — Жизнерадостная и весёлая. А ещё очень добрая. Помогала бездомным животным, хотела в будущем спасать людей… Настоящая непоседа. Её не усадить за игрушки и куклы: лучше подавай активные игры. Мальчишеские как бы… Футбол, баскетбол. Очень любила кататься на велосипеде… Но вот с рисованием была особая связь. Стоило взять в руки фломастеры и альбом, как от непоседливой девочки не оставалось и следа. Она могла часами сидеть и рисовать… Не хуже всяких Пикассо. Во мне просыпается тоска по девочке, которую я никогда не знала. Михаил похлопал по карманам и достал смятый альбомный лист. — Вот… — он протягивает через стол детский рисунок. — Это последнее что она нарисовала. Я разворачиваю рисунок и вижу поистине впечатляющую работу для юного художника. Портрет собаки с необычными большими глазами, которые напоминают чем-то млечный путь. Кажется, овчарка. — Это Муха… наш пёс. — Убежал как-то. Просто сорвался с цепи и не вернулся. — добавляет Лидия. Рукавом незаметно вытирает слёзы. — И правда не хуже Пикассо! — тихо шепчу я. Мой голос предательски дрожит. Возвращаю рисунок. — Я бы даже сказала, намного красивее. Михаил заботливо складывает лист в четыре раза и возвращает в карман, как самую дорогую для себя ценность. — Хуже всего неизвестность, понимаете? — признаётся он. — Мы уже не надеемся, что она вернётся домой… Просто хотим достойно похоронить. — И наказать подонка, который это сделал! — в глазах Лидии вспыхивает ненависть. Я прокручиваю в голове сточки из письма Германа. Он писал, что полиция не слишком стремилась заниматься этим делом. Многое кажется странным. Даже Олег реагировал на эту тему как-то нервозно, словно правда может причинить мне вред. — Но почему полиция не подняла на уши весь город? — делюсь я вслух своими мыслями. — Речь шла о ребёнке, а не каком-то алкаше… — Мы не знаем! — отвечает Михаил. — Нас не посвящали в подробности дела. Всякий раз говорили, мол, ищем. Просили ждать, вдруг вернётся. Намекали, что сама сбежала. — Наша девочка, о которой мы и слова плохого не могли сказать! Училась на отлично… А даже если бы и плохо училась, то какая разница? Лишь бы здоровая была! Но хотела стать врачом, поэтому для себя старалась. По дому всегда помогала. Я частенько даже сама отправляла её отдыхать. И в школе не обижали. Я бы почувствовала! Знаю свою дочь… Не могла она убежать! — Я Вам верю! — спешу заверить я. Почему-то у меня и не возникает сомнений. Видно, что они очень любили Милану. — А потом всё как-то заглохло! — сдавленно продолжает мужчина. — Я каждый день ходил в участок, но от меня снова и снова открещивались. Пробовали обращаться в СМИ, но никто не написал об этом, ни одна скотина! Пол года мы бились, а потом получили запрет и поняли, что нам не помогут. — Будь они все прокляты! — прошипела Лидия. И тут я не могу её осудить. Это как-то немыслимо. Напоминает странный заговор. Может, всё-таки виновен кто-то из властей? А его просто тупо покрывают. Но вслух не решаюсь высказать свои подозрения. Эти люди и так настрадались, не хочу сподвигнуть их заработать себе место на нарах. — А как же знакомые? Друзья? — интересуюсь я. — Они пытались помочь в поисках или поднять шумиху? Михаил медленно качает головой. — Только Герман Мартынов! — сухо произносит он. — Удивительно, правда? Мы мало общались, но он единственный боролся вместе с нами до последнего. Остальные только вздыхали и сочувствовали. И ничего не делали. Для нас было трагедией узнать, что и его не стало. Но, если честно, я изначально знал, что для него всё может плохо кончиться. И произошедшее напомнило, что мы все беспомощны перед кем-то выше. Я выпрямляю спину, охваченная любопытством. — А вы знаете что-то о том, чем он занимался? — затаив дыхание, спрашиваю я. Хозяин дома вдруг поднимает на меня взгляд, полный понимания: — Так он и есть тот самый друг, который рассказал Вам о Милане?