— Ты правда хочешь остаться? — Да, — задержав на несколько секунд руку в тёплой ладони, я спрятала её за спину. Мы ещё не до конца разобрались с его позорным бегством. — Ребята тоже останутся. Он подошёл к белой двери и распахнул её. — Можешь ночевать здесь. Маленькая, тёмная комнатка с металлической кроватью под окном и пёстрым советским ковром на полу, посреди которого в беспорядке были навалены старые видео и аудио кассеты. В углу на стопке книг стоял ноутбук с тысячью подключенных к нему проводков. Рядом — настоящий видеомагнитофон. У дальней стены — раскладушка. — Раскладушка моя, а кровать Милина. Но мы можем спать на ней. Парни лягут в бабушкиной комнате. По цветастому покрывалу скользили солнечные блики. На решетчатой спинке кровати висел домашний женский халат. — Я не хочу спать на Милиной кровати. — Но на раскладушке будет тесно. И она скрипит. — Мы с ребятами переночуем на той половине дома. Не положишь же ты их в бабушкину постель. Её дух вряд ли обрадуется Лёхе. — Почему мы не можем просто спать вместе? Просто спать, — он подошёл очень близко, но я отступила и чуть было не раздавила попавшуюся под ногу кассету. — Потому что я тебя знаю. — Ты так неприятно это сказала, будто в том, что я тебя люблю есть что-то плохое. — Дело не в любви. Ты слишком запросто ко всему этому относишься. — Но какой смысл усложнять, если ты меня тоже любишь? Или я просто себе это всё придумал? — Знаешь, если бы я выросла среди проституток, то тоже бы считала, что между сексом и любовью никакой разницы нет. — Зачем ты так говоришь? — Затем, Костя, что ещё час назад ты пытался от меня убежать, а сейчас я должна с тобой ночевать? Это по-твоему нормально? — Я же сказал: просто спать. Вместе. Рядом. Как в Капищено. Я столько раз мечтал об этом. — Доставай ключи! — Тот дом не открывали больше десяти лет. Там горы пыли и грязи. — Вот и посмотрим. — Это плохая затея, — крикнул он мне в спину, но я уже была на кухне. — Мы идём на ту часть дома, — объявила я сидевшим за столом парням. Между ними стояла бутылка коньяка и тарелка со пожухшим зеленым виноградом. Судя по глазам обоих, они выпили уже не одну рюмку. — А что там? — спросил Лёха. — Спать там будем. Нужно убраться. — Ладно, — Якушин согласно кивнул. — Помогу вам и сразу поеду. Расположение комнат на второй половине дома было в точности такое же, как и на половине Амелина, только всё наоборот, словно в зеркальном отражении. Обои и шторы во всех комнатах и на кухне были однотонные — выцветшие и серые от пыли. В большой пустой комнате, точно в Кентервильском замке, темнело не оттирающееся пятно. Мебели не было нигде, кроме маленькой комнаты, в которой обнаружились наставленные друг на друга кровати. — О! — обрадовался Амелин. — Я думал, их выкинули. У меня вот эта была, с царапиной на боковине. Тоня, выбирай её. Она мягкая. И коврик! Смотри! Он вытащил из груды одеял скрученный гобеленовый коврик. — Помнишь, я тебе рассказывал? — Ну что, выносим? — спросил Якушин, подхватив один конец кровати и ожидая, что кто-то из ребят поможет ему её вынести. — Погоди, — остановил его Лёха. — Не ставить же её в эту грязь. Нужно сначала полы помыть. Слышь, Тоня? Давай-ка помой, а мы покурим пока. — Возьми и сам помой, — его наглое поведение начало раздражать. — Я помою, мне не трудно, — спокойно откликнулся Лёха, — только тогда кровати таскать будешь ты. За водой пошли с Амелиным к тому торчащему из земли крану, который, как выяснилось, назывался «колонкой». На улице немного посвежело, в небе появились птицы. — Давай, раз уж ты осталась, ты больше не будешь на меня обижаться? — примирительно сказал он, забирая у меня из рук ведро. — Почему это я не должна обижаться, если я осталась? — Ну, ты же сама сказала, что если уедешь, то обидишься, но ты не уехала. — Я сказала, что я тебе этого не прощу. — Так и есть, а теперь получается, что должна простить. Он остановился, поставил ведро на землю и взял мои руки в свои. — Тебе бы понравилось, если бы человек, которым ты дорожишь больше всего, увидел тебя в унизительном и глупом положении? — Тому человеку, которым я дорожу, должно быть глубоко безразлично, что думают другие, если это унижает меня. — Это ты сейчас так говоришь, — его щёки неожиданно раскраснелись, а в глазах появился блеск. — Ты же гордая, Тоня! Ты очень гордая. Когда ты пришла… Когда постучала в дверь. Я готов был умереть. Правда. Прямо там. Лишь бы ты ничего не узнала. — Вот только не надо, — я подняла ведро, и мы пошли дальше. — Ты сам надел дурацкого кролика и устроил «настоящее шоу». Мне показалось, ты очень горд своим поступком. — Ну почему ты не хочешь понять?! — с выражением глубокой тоски проговорил он полушёпотом. — Я ведь пытаюсь сказать, что мне стыдно за это. — Серьёзно? Что-то я не слышу ни капли раскаяния, — подняв голову, я попыталась увидеть выражение его глаз, но как только я произнесла последнее слово, взгляд его сделался сиротливым и глубоко несчастным. — По правде сказать, пока ты не приехала, я не раскаивался, но теперь просто не нахожу себе места. Сразу, как только увидел тебя у двери. В ту же секунду… Раскаялся. — Слушай, Амелин, если ты боишься, что я узнаю, какой ты придурок, то можешь не переживать, об этом я знаю уже давным-давно. — Правда? — он снова остановился. — И всё равно приехала? Игра продолжалась, но я уже устала от недосказанности и обид. — Просто я соскучилась, — призналась я. — И мне совершенно без разницы, в чем тебя обвиняют. А ещё жаль, что я не видела этого психоделического кролика. Уверена, было эпично. И то, что телефоны ты выкинул — круто. Я бы тоже так сделала. И что за Милу заступился, хоть она и не заслуживает. Знаешь, Амелин, пусть ты и придурок, но, во всяком случае, не козел. А это для парня самое главное. — Для какого ещё парня? — Для моего. Он крепко обнял меня и прижался к щеке. — Давай больше никогда не будем ссориться? Глава 11 Никита На второй день нашего пребывания в лагере нас разбудила громкая, разносящаяся по всей округе музыка. Мелодия была очень знакомой, но в отвратительном джазовом исполнении, и я, ещё не до конца проснувшись, долго и мучительно пытался вспомнить сквозь сон оригинал. До тех пор, пока голос Дятла не вернул меня к действительности. — Что это? — Металлика, — тут же ответил я и проснулся. Дятел лежал завернувшись в простыню, будто в кокон. Всю ночь он ныл, что его жрут комары, ворочался, обливался аэрозолем от укусов насекомых и не давал мне спать. Трифонов же вырубился мертвецким сном минут через пять после того, как легли и ничего этого не слышал. Теперь же, едва пробудившись, он быстро выбрался с нашего лежбища, покрутил головой, разминая шею, потёр плечи, помахал руками. Сделал два шага и распахнул входную дверь. Освежающий ветерок пробежал по комнате и вылетел в оставленное открытым на ночь окно. — Это подъём, — пояснил он Дятлу. — В лагере.