— Хорошо бы ночью. Гроза. Ты придешь ко мне, и я буду тебя успокаивать. — Я не боюсь грозы. — Ну тогда ты меня. Голоса мы различили, ещё не доходя до крыльца. Один был точно Лёхин, а другой — женский, и, как только Амелин его услышал, то резко отодвинул меня в сторону и побежал в дом. На кухне за столом сидел Лёха, а напротив него Мила, они пили шампанское и ели черешню из большой глубокой тарелки. — Что ты тут делаешь? — с порога закричал Амелин. — Костик? — Мила с совершенно обезоруживающей улыбкой развернулась к нему. — Ты чего ругаешься? Я вот фруктов привезла, у тебя оказывается гости. На ней был лёгкий сиреневый костюм с оборками на рукавах и подоле юбки. Лёха по-хозяйски взмахнул рукой: — Присоединяйтесь. Амелин подошёл к Миле и, встав за стулом, ухватился за спинку так, словно собирался дёрнуть. — Выйди, пожалуйста. Мила встала и окинула его недовольным взглядом: — А ты почему раздетый? И что это за перестановка? Промолчав, Костик вышел из дома. Громко хлопнула дверь. Мила побежала за ним. — Чего за шухер? — Лёха сделал испуганные глаза. — Это Мила, — сказала я. — Костина мама. — Да? — удивился Лёха. — А мне сказала, что сестра. То-то я ещё подумал имя какое-то знакомое. Ну ладно… А она вообще так ничего. Сколько ей лет? — Всё отстань. Настроение стремительно покатилось вниз. И зачем ей понадобилось приехать именно сегодня? Именно сейчас? Когда всё успокоилось и стало хорошо? — У тебя сейчас такое лицо, как будто ты её убить готова, — сказал Лёха. — Так и есть. Я её ненавижу. — Понятно, — он кивнул. — Может нам того… Сваливать пора? Саня как чувствовал. — Может и пора, — машинально ответила я, но думать об этом ещё не могла. Только, что всё было прекрасно и испортилось в одно мгновение. Как в детстве, когда папа резко, без предупреждения подходил и вырубал мультики. — Сколько времени? Лёха достал телефон. — Девять. — Ты пойдешь гулять с Алёной? — Мы собирались к Пинапу. — Я пойду с вами. С Алёной встретились возле шлагбаума через двадцать минут. Она была в розовой майке, как обычно, воняла кокосом и мне, как ни странно, обрадовалась. Дойдя до участка Пинапа, мы просто открыли незапертую калитку и попали во двор. Идеально стриженная трава в бело-голубом свете низеньких садовых фонариком выглядела фантастично. Вся компания сидела на просторной открытой веранде, развалившись в плетёных креслах. В большой уличной печи на решетке жарились купаты. Их жир капал на угли и громко шипел. Сильно пахло копчёным мясом, средством от комаров и ещё чем-то сладким. На столе я увидела большой кальян и поняла, что запах идёт от него. Мне пододвинули стул, выдали стакан и спросили, что я буду пить. Я ответила, что ничего, и они переключились на свои разговоры. В мою сторону больше никто не смотрел. Разговаривали негромко, много не пили и были томно расслаблены. Дневная жара изматывала всех. Потом сняли купаты. Оксана выложила их в общую миску и всем раздали тарелки. Я ждала удобного момента поговорить с Пинапом, но он даже не вставал со своего места. И я решила, что, если так дальше и пойдет, придётся договариваться с Оксаной, которая часто отходила, чтобы позвонить. Но неожиданно Лёха повернулся к Пинапу и спросил: — Ну, так чего? Получилось у вас? — Угу, — буркнул тот с набитым ртом и, громко отодвинув стул, вышел из-за стола в распахнутые стеклянные двери дома. Я приготовилась бежать за ним, но он сразу вернулся, держа в руках какие-то бумажки. — Можешь подарить вашему придурку, — сунул их Лёхе. — Пусть на стену в рамочку повесит. — Лучше Тоне отдам, — Лёха передал бумаги мне. — Она такое коллекционирует. Я не верила своим глазам. Заявления на Костика в полицию. Все четыре. — Спасибо! — пожалуй, слишком громко выкрикнула я, обращаясь к Пинапу, и вскочив, бросилась обнимать Лёху. Стиснула на радостях так сильно, что он заскулил. — Сане спасибо скажешь. Зря он всё-таки уехал, не дождавшись твоих благодарностей. Оставшееся время я уже ничего не слышала и не видела, думала только о том, как обрадуется Амелин. Когда мы с Лёхой уходили, он всё ещё разговаривал во дворе с Милой, и куда мы идём, не спросил. Даже не написал потом. Ушли от Пинапа мы около часа ночи. Воздух был густой и тяжёлый, зарницы сверкали, но грома не было. Проводили Алёну и, уже по дороге к нам Лёха объяснил, как всё получилось с этими заявлениями. Оказывается, Алёна рассказала им с Якушиным, что у Оксаны какая-то давняя и редкая болезнь, от которой, если не сделать операцию, она может умереть. Деньги у них есть, но операция сложная и Оксана уже третий год ждёт очереди к какому-то крутому доктору, но боится, что умрёт раньше, чем дождется. Услышав про эту болезнь Якушин начал выспрашивать у Алёны подробности, она толком не знала, а Лёха не особо вникал, но слово за слово, и каким-то образом выяснилось, что тот самый доктор — это отец Якушина, и что при необходимости Саша мог бы Оксане помочь. В итоге они решили предложить всей компании забрать заявления из полиции в обмен на то, что Якушин поговорит с отцом и ускорит операцию. Тогда-то Алёна их и познакомила с Пинапом и остальными. Лёха договаривался, Якушин при них звонил отцу. В общем, они согласились легко и быстро. У всех уже были новые телефоны, а о Грише они вспоминали без особой теплоты или сожаления. Мне не терпелось рассказать обо всём этом Костику, но свет на их половине не горел, и я, постояв немного под окнами, пошла к себе. Ночью спала ужасно. Было так душно, что пришлось раскрыть окно, и тут же налетели комары, из-за чего я только и делала, что чесалась, время от времени проваливаясь в некое подобие сна, в котором мы всё носили и носили на свалку какие-то вещи, а они никак не заканчивались. В голове всё крутилась та песня, тот последний шазам из детства, но его название я так и не вспомнила. А проснулась, музыка играла за стеной. Но не та. Другая. Жизнерадостная и ритмичная. Лёхи не было. В желудке урчало от голода. Часы на телефоне показывали 12:20. Первым делом я позвонила Якушину, чтобы поблагодарить, но трубку он не взял. Раз пятнадцать набрала — тщетно, хотя в Вотсапе был онлайн. Написала сообщение и, быстро одевшись, отправилась к Амелину, прихватив заявления. По всему дому разносился аромат блинов. Музыка играла на полную. В кухне на столе появилась ваза с цветами. Инкубатор переместился на подоконник. На плите в кастрюльке что-то булькало. Под вешалкой в прихожей стоял тот самый мешок с кассетами, который мы вынесли на свалку, а в большой комнате босиком на ковре под Шакиру, с горящими глазами и взмокшие от пота, танцевали Мила с Костей. Пылкое, горячее латино. Воздух над ними будто дрожал. Умело и слажено они, словно парили по полу, и даже ангелочки с комода смотрели на них с завистью. Нарушать такое было бы кощунством. Я развернулась и вышла, но только спустилась с крыльца, Амелин выскочил на улицу. — Хочешь блинчиков? Мила сделала. — Нет, спасибо. — Скоро обедать будем. — Замечательно. — Ты грустная? — Нет. Наоборот, — я помахала заявлениями. — Что это? — Сам посмотри. Он быстро сбежал со ступеней и, всё ещё находясь в танцевальном запале, порывисто взял их. — Это правда то самое? — Правда. — Но как у тебя получилось? — Потом расскажу.