Пока они разговаривали, я подумала, что сейчас им не до меня, а моя машина стоит в нескольких метрах отсюда. Я в два прыжка доберусь до нее, и они даже не заметят, что я позорно сбежала. Но чувство обреченности сковало меня по рукам и ногам, и я покорно поплелась за Изабелль. Флигель представлял собой небольшое двухэтажное строение в нескольких десятках метров от главного здания. Вдоль фасада шли окна с белыми рамами и резные балконы. – Здесь всего семь студий. Четыре нижних предназначены для родственников постояльцев, если они приезжают на несколько дней, и для пожилых людей, которые хотят познакомиться с нашим заведением, прежде чем поселиться здесь. А в трех студиях на втором этаже проживает персонал. Пойдем, я покажу тебе твою студию. – Две из них уже заняты? – спросила я, поднимаясь по лестнице. – Да, в одной живет Марин, в другой – Грег. Марин – это наша санитарка, она переехала сюда, когда рассталась со своим парнем. Марин – забавная, любит пошутить, хотя, между нами говоря, я нахожу ее немного развязной. А Грег – аниматор, он живет здесь, потому что в его квартире ремонт. Грег – красавец, но есть в нем кое-что, что мешает нам всем за ним приударить. Когда увидишь его, сама поймешь. Вот твой новый дом! Изабелль открыла белую дверь и устремилась внутрь помещения. Детальный осмотр не занял у нас много времени, потому что студия состояла из темной ванной комнаты, оборудованной для людей с ограниченными возможностями, и спальни-салона, залитой светом. Судя по обстановке, тот, кто ею занимался, давным-давно отошел в лучший из миров. Здесь стоял доисторический буфет, древний телевизор, круглый стол, покрытый скатеркой, и двухместный диван с велюровой обивкой горчичного цвета. У стены примостилась маленькая кроватка. Довершали картину моего нового жилища бордовые шторы под велюр с претензией на роскошь. Мне хотелось заплакать, но совсем не от радости. – А сейчас гвоздь программы! – вскликнула Изабелль, открывая балконную дверь. – Ты только посмотри, какой вид! Дух захватывает! На десятки метров передо мной расстилался парк дома престарелых. Среди деревьев вилась тропинка, вымощенная белым булыжником, дальше – огород и заросли кустарника. Кое-где виднелись скамейки. Трава казалась неестественно зеленой, какой она бывает только в Стране Басков. За изгородью, служившей границей парка, шел пустырь, а ниже – безбрежный океан до самого горизонта. – Ну, что скажешь? Правда, великолепно? – не скрывая гордости за свой край, спросила Изабелль. – Да, это действительно очень красиво, – искренне ответила я, только сейчас осознав, как мне не хватало океанского простора в Париже. – А что я тебе говорила? Это рай на земле. Не буду тебе мешать, устраивайся. Если понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Поглощенная своими мыслями, я даже не слышала, как захлопнулась входная дверь. Вид действительно потрясающий, с этим не поспоришь, но считать раем последнее прибежище людей, где они живут в ожидании смерти, мне кажется, мягко говоря, слишком оптимистичным. В сотый раз я спросила себя, зачем я сюда приехала и что собираюсь здесь делать. Как будто я этого не знала… Все рухнуло в субботу вечером, когда умер мой отец. 4 Я сняла трубку и услышала тишину. Это всегда плохой признак, когда тишина выступает в роли собеседника в телефонном разговоре. – Мама? – … – Мама, у тебя все в порядке? У меня задрожали губы, как будто они первыми осознали всю глубину трагедии. Марк поставил телевизор на паузу. Я положила трубку. Одно из двух: или телефон матери не ловил сеть, или она случайно нажала на мой номер. Наверное, так и было. Но все равно я должна ей перезвонить и убедиться, что у нее все хорошо. Когда она сняла трубку, в ее голосе слышались слезы. – Девочка моя, у твоего отца был сердечный приступ. – Как он сейчас себя чувствует? Ему лучше? – … – Мама, не молчи, скажи: ему лучше?! – прокричала я. – Он умер, моя девочка, он умер… И она начала сбивчиво рассказывать, что произошло, но до меня доходили лишь обрывки фраз. Кухня, собирались ужинать, жаркое, он упал, «скорая помощь», массаж сердца, все безрезультатно, сожаления… Шли нескончаемые минуты, а мы продолжали плакать. Я сжимала телефон в руке, но больше всего мне хотелось сейчас сжать в объятиях свою мать. Потом я повесила трубку и сказала Марку, своему будущему мужу, что он может смотреть фильм дальше. Я легла на диван и положила голову ему на живот, как будто ничего не случилось. Каждая частичка моего тела отказывалась верить в реальность происходящего. И только когда я зашла в ванную и увидела свой помертвелый от ужаса взгляд, реальность обрушилась на меня со всей силой. Мой отец умер, его больше нет, его больше никогда не будет. Он не ущипнет меня за щеку и не назовет «Жужу», не будет ворчать по поводу моих поздних возвращений, не сядет в зеленое кресло почитать свой любимый журнал, не поведет меня к алтарю, не откусит кусочек от багета, прежде чем сесть за стол, не оставит своих туфель перед входной дверью… Мы с ним не будем подшучивать над стряпней мамы, я не скорчу смешную рожицу, дотронувшись щекой до его щетины, и я никому уже не скажу «папа». Один из самых больших моих страхов стал реальностью. Моя жизнь рухнула, и ничего уже не будет как прежде. Зеркало отражало обезумевшее от горя лицо. Животный крик вырвался из моего горла, затем второй, третий, и еще много, много других. Я вопила без остановки, стоя на коленях в маленькой ванной, пока не сорвала дыхание. В голове крутилась одна мысль: поскорее встретиться со своими, прижаться к груди матери, быть рядом с ней. Но я была в Париже, а они – в Биаррице, и мне нужно было дождаться утра, чтобы сесть в поезд. В эту ночь я впервые узнала, что такое настоящее горе. Иногда я на несколько секунд отключалась и забывала, что произошло, но реальность снова и снова грубо вторгалась в мою жизнь. Мой отец умер. Я представляла себе, как наслаждаюсь жизнью, лежа не песчаном пляже, но волна со всей яростью обрушивается на меня. В следующие месяцы череда тягостных событий – сначала отец, потом мой парень, затем бабушка – накатила на меня такой же яростной волной, и я до сих пор не понимаю, почему не утопилась. Но неделю назад для меня мелькнул свет надежды: дом престарелых в Биаррице срочно искал квалифицированного психолога на время отпуска по беременности их сотрудницы. Возможно проживание. Перспектива работать со стариками привлекала меня так же мало, как объятья с пауками, но речь шла о выживании. Холодный ветер пробирал до костей. В последний раз я окинула взглядом свое новое пристанище и пошла к машине за чемоданами. Вдруг луч солнца пронзил облака и коснулся океана. Как утопающий, который цепляется за соломинку, я увидела в этом хороший знак и указание свыше, что я сделала правильный выбор. Но я недолго утешалась надеждой – из парка донесся крик Изабелль: – Полетт, вы опять забыли надеть памперс! 5 Психолог укладывала свои вещи в небольшую коробку, когда я вошла в ее кабинет. Она протянула мне навстречу руку и свой живот. – А, ты, наверное, Джулия! А я – Леа, рада знакомству! – Мне тоже очень приятно. Могу я чем-то помочь? – Спасибо, я уже заканчиваю, – сказала она, складывая книги в стопку. – Анн-Мари тебе объяснила, почему я уезжаю? – Меня наняли на время отпуска по беременности. Полагаю, что ты беременна. – Всего четыре месяца, но у меня бывают схватки, поэтому я должна насколько возможно избегать стрессов. Мой гинеколог прописала мне длительный отпуск. У тебя есть дети? – Нет. – А мы пытались забеременеть целых два года, и вот теперь, когда это произошло, я не собираюсь терять ребенка из-за работы. Честно говоря, вроде бы и делать здесь особенно нечего, но устаешь как собака. Ты раньше где работала? – В клинике эстетической хирургии в Париже. – Гениально! Ты, наверное, на халяву много чего себе переделала? – Только операцию по смене пола. Она выдержала паузу, старясь сдержать ухмылку. – Да ну? Надо же! Она приняла всерьез мою шутку. Я решила воздержаться от описания операции по удалению пениса, чтобы, не дай бог, не вызвать у нее схватки. – Я пошутила. Я действительно могла бесплатно сделать себе кучу операций, но я столько всего насмотрелась, что ни за какие деньги не легла бы под нож хирурга. – Меня это не удивляет… Здесь приблизительно то же самое. Когда целый день общаешься со стариками, рано или поздно появляется желание умереть молодой. Ну, ладно, поболтали, пора за работу! Мы подошли к письменному столу, и я открыла блокнот. – Все личные дела постояльцев находятся в компьютере, – объясняла Леа, кликнув мышкой на несколько иконок. – Сюда мы заносим информацию, собранную за день, но в принципе у меня мало работы в кабинете. Как минимум раз в неделю я провожу беседы с каждым из пансионеров. Мы беседуем у них в студиях, поскольку их легче разговорить в привычной обстановке. Ты уже работала с пожилыми людьми? – По окончании учебы я проходила стажировку в гериатрической клинике, но это было так давно, что и не вспомнить. – Это не совсем то. У нас есть свои особенности, ты потом поймешь, о чем речь. Нашим старикам кажется, будто мы ничего не делаем для них, поэтому они не всегда готовы откровенничать. Я довольствуюсь тем, что спрашиваю, какое у них сегодня настроение. Обычно они чувствуют себя более или менее сносно. Если что-то не так, я прописываю им антидепрессанты. И не нужно себя корить за это: с учетом их возраста мы мало что можем сделать. Хорош психолог! Судя по всему, она с ними не церемонится. – Неужели? А мне кажется, что старики как никто нуждаются в том, чтобы излить душу. – Посмотрим. Может быть, у тебя получится лучше, чем у меня, хотя я сомневаюсь. С ними ох как непросто. Я тебе больше скажу: я безумно рада, что ухожу в досрочный отпуск. И если ты продержишься до моего возвращения, с твоей стороны это будет подвиг. Пойдем, я тебя быстренько представлю им и поеду домой. Леа, в буквальном смысле, как на крыльях полетела в общий зал. Я едва поспевала за ней. И я ее понимаю: будь моя воля, я бы тоже во всю прыть помчалась к выходу. Ее мрачный прогноз уничтожил последние следы энтузиазма в моей душе. У меня оставалась слабая надежда, что обитатели дома престарелых окажутся очаровательными и любезными людьми и помогут мне изменить отношение к старости. Но не стоило себя обманывать: этому не бывать. Я не люблю пожилых людей. Вернее, я даже не знаю, люблю я их или нет, – просто они меня пугают. Они уже на «ты» со смертью, а мне бы хотелось как можно дольше оставаться с ней на «вы». Всю жизнь я так старательно избегала любого упоминания о смерти, что в школе даже невзлюбила историю, потому что в ней идет речь о давно умерших людях. И что греха таить: все старики на одно лицо, как младенцы или абрикосовые пудели. У всех одни и те же волосы – будь они свои или синтетические, – те же согбенные спины, дрожащие руки, очки и одни и те же нотки сожаления в голосе. – Мы пришли! – сообщила Леа. Двустворчатая дверь была закрыта, Леа нажала на ручку и толкнула ее. Я крепче прижала к груди блокнот, как последнюю преграду между мной и стариками, и проследовала за ней в общий зал. Напротив двери полукругом сидели около двадцати постояльцев с морщинистыми, как печеные яблоки, лицами. Увидев меня, они хором воскликнули: – Добро пожаловать, Джулия-я-я! Изобразив самую профессиональную из всех возможных улыбок психолога, я наклеила ее на лицо. Неужели я когда-нибудь научусь отличать их друг от друга?