«Я слишком пьян, – думает Якоб. – Хитрить не получится». – Хотел поговорить насчет двух деликатных дел. – На моих устах печать, клянусь далекой могилкой папаши! – По правде сказать, управляющий подозревает, что происходят хищения… – Святые угодники! Быть того не может, господин де З.! Хищения? Здесь, на Дэдзиме? – …И связано это с неким поставщиком продовольствия, который каждое утро навещает вашу кухню… – Господин де З., ко мне на кухню по утрам заглядывают несколько разных поставщиков. – …А уходит он с такой же набитой сумкой, как и пришел. – Я рад, что могу разъяснить это недоразумение, ага? Передайте господину управляющему, что ответ простой: луковицы. Да-да, луковицы. Гнилые, вонючие луковицы. Этот поставщик – самый гнусный мошенник. Всякий день пытается меня провести. Бывают такие мерзавцы, сколько им ни повторяй: «Прочь, бесстыжий плут!» – не слушают, что ты будешь делать. В жаркой, насквозь просоленной ночи далеко разносятся голоса рыбаков. «Я все-таки не настолько пьян, – думает Якоб, – чтобы не распознать откровенное хамство». – Что ж… – Секретарь встает. – Более нет необходимости докучать вам. – Нет необходимости? – подозрительно переспрашивает Ари Гроте. – Ну да, нету. – Совершенно верно. Завтра снова тяжелый день, так что на этом позвольте откланяться. Гроте хмурит лоб. – Господин де З., вы вроде бы сказали, два деликатных дела? – После вашей истории о луковицах… – Якоб пригибается, проходя под низко нависшей балкой, – второе дело я буду обсуждать с господином Герритсзоном. Поговорю с ним завтра, на трезвую голову. Боюсь, известие его не обрадует. Гроте загораживает дверь. – И чего же касается это известие? – Ваших игральных карт, господин Гроте. Тридцать шесть партий в карнифель, из них вы сдавали двенадцать раз, а из этих двенадцати десять выиграли. Невероятный итог! Может, Барт с Остом и не заметили бы колоду карт, зачатую в грехе, но уж Туми и Герритсзон углядели бы точно. Стало быть, эту старинную уловку я исключил. За спиной у нас не было зеркала. Не было и слуг, чтобы подавать вам условные знаки… Я был в недоумении. – Экий вы подозрительный, – холодно роняет Гроте, – для богобоязненного юноши. – Все бухгалтеры подозрительны, господин Гроте. Работа такая. В недоумении, чем объяснить ваш успех, я наконец заметил, как вы, сдавая, поглаживаете карты по верхнему краю. Попробовал сделать то же самое и ощутил пальцами крохотные щербинки, словно бы зарубки. Валеты, семерки, дамы и короли были помечены зарубками, ближе или дальше от уголка, в зависимости от достоинства карты. Загрубевшие, мозолистые руки моряка или плотника остались бы к ним нечувствительными, а вот руки повара или писаря – дело другое. – Это ж так полагается, чтобы игорный дом свою прибыль имел. – У Гроте как будто что-то застряло в горле. – Утром узнаем, согласен ли с этим Герритсзон. А теперь мне в самом деле пора… – Такой приятный вечер… Может, я возмещу вам сегодняшний проигрыш, что скажете? – Господин Гроте, для меня важна только истина. – Шантажируете? Так-то вы мне отплатили за то, что вас обогатил? – Не расскажете ли подробнее о той сумке с луковицами? Гроте тяжко вздыхает – раз, другой. – Ну вы и заноза в попе, господин де З. Якоб молча ждет, наслаждаясь завуалированным комплиментом. – Вы, может, слыхали, – начинает повар, – слыхали о корне женьшеня? – Слыхал, что женьшень высоко почитают японские аптекари. – В Батавии один китаец – отличный парень, между прочим – каждый год к отплытию приносит мне ящик женьшеня. Все хорошо и прекрасно, одна беда: в день торгов городская управа взимает с него огромный налог. Мы теряли шесть долей из десяти, пока доктор Маринус не обмолвился, что здесь, в гавани, растет местный женьшень, только он не так ценится. И вот… – И вот ваш поставщик приносит сюда местный женьшень… – А уносит, – с легкой гордостью продолжает Гроте, – полную суму китайского. – А стражники и чиновники, что проводят обыск у Сухопутных ворот, не видят в этом ничего странного? – Им платят, чтобы не видели. А теперь мой вам вопрос: как поступит управляющий? Насчет этого и насчет всего остального, что вы тут навынюхивали? На Дэдзиме ведь заведено так. Если пресечь все эти мелкие побочные доходы – то и вся Дэдзима прекратится. И не надо прикрываться своим вечным «Это решать господину Ворстенбосу». – Но это действительно ему решать. – Якоб поднимает щеколду. – Неправильно – так! – Гроте придерживает щеколду рукой. – Несправедливо! Только что у нас «Частная торговля убивает Компанию», а через минуту – «Я своих не выдаю». Нельзя, чтоб и винный погреб нетронутый, и жена пьяная без задних ног! – Торгуйте честно, только и всего, – отвечает Якоб. – И не будет никаких трудных противоречий. – Если торговать «честно», всей прибыли будет с картофельную шелуху! – Господин Гроте, не я составляю правила Компании. – Зато грязную работу для Компании делать беретесь очень даже охотно! – Я верен приказам. А теперь откройте дверь, если только не намерены захватить в плен служащего Компании! – Верность – это как будто просто, – говорит Ари Гроте. – А на самом деле – нет. IX. Комната писаря де Зута в Высоком доме Утро воскресенья, 15 сентября 1799 г. Якоб, сняв половицу, вытаскивает из тайника фамильную Псалтирь и становится на колени в углу, где он молится каждую ночь. Прижимается носом к щели между корешком и обложкой, вдыхает сыроватый запах жилища домбуржского священника. Сразу вспоминаются воскресные утра, когда местные жители, бросая вызов ледяному январскому ветру, бредут по мощенной булыжником главной улице к церкви; пасхальные воскресенья, когда солнце греет бледные спины мальчишек, удравших бездельничать к заливу; осенние воскресенья, когда звонарь взбирается на колокольню и звон разносится над морем в густом тумане; воскресенья короткого зеландского лета, когда от модисток Мидделбурга присылают новые фасоны шляпок; и Троицын день, когда Якоб высказал дядюшке свою мысль: как один человек может быть пастором де Зутом из Домбурга, и в то же время «моим и Гертье дядей», и в то же время «маминым братом», так, мол, и Господь триедин: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Наградой ему стал единственный за всю жизнь поцелуй дядюшки – безмолвный и уважительный, вот сюда, в лоб. «Когда я вернусь, пусть все они еще будут там», – тоскуя по дому, молится путешественник. Объединенная Ост-Индская компания заявляет о своей приверженности Голландской реформатской церкви, но о духовном бытии своих служащих заботится мало. На Дэдзиме управляющий Ворстенбос, его помощник ван Клеф, Иво Ост, Гроте и Герритсзон тоже назвали бы себя сторонниками Голландской реформатской церкви, но японцы не позволяют отправлять христианские религиозные обряды. Капитан Лейси – представитель Англиканской церкви; Понке Ауэханд – лютеранин; Пит Барт и Кон Туми исповедуют католицизм. Туми в разговоре с Якобом как-то признался, что по воскресеньям устраивает для себя «Святую мессу своими грешными силами» и страшно боится умереть без покаяния. Доктор Маринус поминает Всевышнего Творца тем же тоном, каким говорит о Вольтере, Дидро, Гершеле и нескольких шотландских врачах: с восхищением, но без всякого священного трепета. «Какому богу, – задумывается Якоб, – могла бы молиться японская акушерка?» Якоб раскрывает книгу на Девяносто третьем псалме – его еще называют «Псалом о буре». «Восшумели реки, Господи, – читает Якоб, – возвысили реки голос свой…» Зеландец представляет себе Западную Шельду между Флиссингеном и Брескенсом. «…Вздымают реки волны свои, слышен голос вод многих…» Для Якоба все библейские бури – это шторма на Северном море, когда само солнце тонет в бушующей воде. «…Дивны высокие волны морские; дивен в высях Небесных Господь…» Якоб вспоминает руки Анны – ее живые, теплые руки. Он поглаживает пальцем застрявшую в обложке пулю и перелистывает страницы к Сто пятидесятому псалму. «Восхваляйте Его звуками трубными! Восхваляйте Его на Псалтири и гуслях!» Тонкие пальцы и раскосые глаза музыкантши, играющей на гуслях, – это пальцы и глаза барышни Аибагавы. «Восхваляйте Его на тимпане и хором, восхваляйте Его на струнах и трубами!» У плясуньи царя Давида, танцующей под звуки тимпанов, обожжена щека. * * * Под навесом возле Гильдии дожидается переводчик Мотоги с запавшими глазами. Он замечает Якоба и Хандзабуро, только когда те оказываются прямо перед ним.