– Так дверь железная, а за ней охрана, а у охраны дубинки с гвоздями. – Гроте вытряхивает из волос вшей. – Ну, я все же выкрутился, не сдох, как видите. Благородное искусство выживания – мой конек. Однако в тот день, когда нас всех связали вместе веревкой и погрузили на баркас, чтобы перевезти на «Адмирала де Рюйтера», я дал себе три клятвы. Первая: никогда не доверять служащему Компании, который скажет: «Мы прежде всего заботимся о ваших интересах». – Он подмигивает Якобу. – Вторая: ни за что не впасть снова в такую бедность, чтобы гнилые человечишки вроде ван Эйса могли меня купить и продать, словно какого-нибудь раба. И третья: получить обратно свои полгульдена с того паршивца раньше, чем дойдем до Кюрасао. Первую клятву я блюду и по сей день. Вторую… Что ж, есть основания надеяться, что, когда придет пора Ари Гроте отправиться на тот свет, могилка у него будет не самая нищенская. А третья клятва… Да-да, свои полгульдена я получил назад той же ночью. – Как? – спрашивает Вейбо Герритсзон, ковыряя в носу. Гроте начинает тасовать карты: – Моя очередь сдавать, приятели. Пять бутылей рому дожидаются на полке. Работники пьют больше, чем секретарь, но Якоб уже ощущает слабость в ногах. Он понимает: «За сегодняшней игрой я не озолочусь». – В приюте нас читать научили, – рассказывает Иво Ост. – Арифметике, Священному Писанию… Уж на Священное Писание они не поскупились, дважды в день гоняли на молитву. Евангелие наизусть учить заставляли, один стих за другим. Ошибешься – получишь тростью. Из меня бы пастор хоть куда! Да только кто станет слушать про десять заповедей от незаконного сына? Он сдает каждому игроку по семь карт, открывает верхнюю в оставшейся колоде: – Бубны – козыри! – Слыхал я, – говорит Гроте, выкладывая восьмерку треф, – компания отправила одного чернокожего, черней трубочиста, в пасторскую школу в Лейдене. Вроде он потом вернется в родные джунгли и покажет каннибалам Свет Господень, они тогда мирными станут, ага? Библия, мол, дешевле ружей, и все такое. – Зато с ружьями веселее, – замечает Герритсзон. – Бабах! – Что толку от раба, – спрашивает Гроте, – если он весь пулями продырявлен? Барт целует карту и выкладывает на стол даму треф. – Вот это – единственная бабенка на свете, которая тебе такое позволит! – объявляет Герритсзон. – Да я на сегодняшний выигрыш себе закажу красотку с золотистой кожей, – парирует Барт. – Господин Ост, имя вам тоже дали в приюте в Батавии? «Трезвым я бы ни за что об этом не спросил», – отчитывает себя Якоб. Но Ост не обижается – ром сделал его благодушным. – Да, точно. «Ост» – в честь Ост-Индской компании, которая основала приют, да и есть во мне восточная кровь, кто же спорит? «Иво» – потому что меня оставили на крыльце приюта двадцатого мая, это в старину считалось День святого Иво. Мастер Дрейвер в приюте то и дело высказывался: дескать, «Иво» – все равно что «Ева» в мужском роде, очень к месту, напоминание, что я зачат в первородном грехе. – Господу важно, как человек поступает, – уверяет Якоб, – а не как он родился. – Значит, жаль, что меня воспитывал не Господь, а волчары вроде этого Дрейвера. – Господин де Зут, ваш ход, – напоминает Кон Туми. Якоб ходит с пятерки червей. Туми выкладывает четверку. Ост проводит краешком карт по своим яванским губам. – Я вылезал в окошко чердака, прямо над палисандровыми деревьями, а к северу, за Старым фортом, виднелась узкая синяя полоска… или зеленая… или серая… Запах соленой воды пробивался через вонь каналов. Возле острова Онрюст как живые ходили корабли, паруса надувались на ветру… Я поворачивался к зданию приюта и говорил ему: «Тут не мой дом», и я говорил волчарам: «Вы мне не хозяева». – «Потому что ты – мой дом», – говорил я морю. Иногда я притворялся, что море слышит меня и отвечает: «Да, я – твой дом, и когда-нибудь я заберу тебя к себе». Я понимаю, что ничего оно не говорило, но… Каждый несет свой крест как может, правда? Вот так я и жил год за годом, пока не вырос. Волчары избивали меня, будто бы воспитывали, а я мечтал о море, хотя еще ни разу не видел, как катятся волны… И в лодку даже одной ногой не ступал ни разу в жизни. Он выкладывает пятерку треф. Барт забирает взятку. – Пожалуй, сегодня меня будут ублажать сразу две барышни с золотистой кожей… Герритсзон показывает семерку бубен и объявляет: – Дьявол! – Иуда проклятый! – бесится Барт, потеряв десятку треф. – Чертов Иуда! – Ну и как, – интересуется Туми, – позвало тебя море? – Когда нам исполнялось двенадцать лет… То бишь когда директор наш решит, что исполнилось… Нас начинали приучать к «полезному труду». Девчонки шили, ткали, ворочали белье в чанах в прачечной. А нас, мальчишек, отправляли на заработки к бочарам, или в казармы – быть на побегушках у офицеров, или крючниками в порт. Меня отправили к канатчику. Он мне поручал щипать паклю из просмоленных канатов. Мы стоили дешевле слуг, дешевле рабов. Дрейвер клал себе в карман «благодарность», как он это называл. Нас, занятых «полезным трудом», было больше сотни, так что ему хватало, на одного-то. Зато мы могли хоть ненадолго вырваться из стен приюта. Нас не сторожили – куда нам бежать? В джунгли? Я Батавию почти и не знал, только путь от приюта до церкви, а теперь мог иногда побродить по улицам, когда шел на работу и с работы или когда канатчик посылал меня с каким-нибудь поручением. Я любил ходить на китайский рынок, а чаще всего – в гавань. Шнырял у причалов, счастливый, как крыса в амбаре с зерном, смотрел на моряков из дальних стран… – Иво Ост выкладывает валета бубен и забирает следующую взятку. – Дьявол бьет папу римского, а плут-валет бьет дьявола! – У меня зуб с дуплом болит, – жалуется Барт. – Сил нет терпеть. – Ловкий ход, – хвалит Гроте; он потерял совсем незначительную карту. – Однажды, – продолжает рассказ Иво, – мне тогда лет четырнадцать было… Отправили меня доставить моток шнура свечных дел мастеру, а в порту как раз бриг стоял, такой красавчик – маленький, ладный, и на носу – фигура… хорошей женщины. Бриг назывался «Санта-Мария», и тут я… вроде как голос услышал, только без голоса, и он говорит: «Вот твой корабль, и день твой сегодня». – Ну это уж яснее ясного, – бормочет Герритсзон. – Прям прозрачно, как ночной горшок француза. – Это внутренний голос вам подсказывал? – предполагает Якоб. – Уж не знаю, как там оно, только я взбежал по сходням и стал ждать, пока здоровенный такой дядя, что орал во всю глотку и раздавал приказы, меня заметит. А он все не замечает и не замечает. Я тогда набрался храбрости и говорю: «Простите, минеер». Он на меня посмотрел да как рявкнет: «Кто этого оборванца на палубу пустил?» Я опять извинился и сказал, что хочу поступить в матросы, так не мог бы он поговорить обо мне с капитаном? Он засмеялся. Я очень удивился и сказал, что не шучу. Он сказал: «А что твои мама с папой скажут, если я тебя увезу без спросу? И с чего ты взял, что из тебя матрос выйдет? Работа тяжелая, и не приведи бог попасть второму помощнику под горячую руку – вся команда знает, что он не человек, а сущий дьявол». Я ему ответил, что мама с папой ничего не скажут, я вырос в приюте для подкидышей, и при всем уважении, раз уж в приюте выжил, то никакого боцмана не испугаюсь… Тут он смеяться перестал и спрашивает: «А твои опекуны знают, что ты в моряки собрался?» Я сознался, что Дрейвер с меня за такое шкуру заживо спустит. Он тогда вроде как решился и говорит: «Меня зовут Даниэль Сниткер, я второй помощник на „Санта-Марии“, и как раз мой каютный юнга помер от сыпного тифа». Они на следующий день уходили к островам Банда за мускатным орехом, и он пообещал, что попросит капитана и тот меня внесет в судовую роль. А пока не подняли якорь, велел мне прятаться в кубрике с другими матросами. Я, конечно, послушался, но кто-то видел, как я поднимался на корабль, и директор, ясное дело, отправил троих волчищ вернуть «украденное имущество». Господин Сниткер с матросами выбросили их за борт. Якоб потирает сломанный нос. «Получается, я посадил его отца». Герритсзон сбрасывает ненужную пятерку треф. – Кажжжется мне, карта пошла. – Барт прячет гвозди в кошель. – Ты зачем выигрыш прибрал? – спрашивает Герритсзон. – Разве ты нам не доверяешь? – Да я скорей собственную печенку поджарю, – отвечает Барт. – С луком и сметаной. На полке остались две бутыли рому, и вряд ли они доживут до утра. – С обручальным кольцом в кармане, – всхлипывает Пит Барт, – я… я… Герритсзон сплевывает на пол. – Развел нюни, слюнтяй! – Это ты потому говоришь, – вдруг ожесточается Барт, – что ты бесчувственная скотина и тебя никто никогда не любил! А моя Нелтье, любимая, единственная, только и мечтала, чтоб нам с ней обвенчаться, и я думал: «Наконец-то все мои несчастья позади». Оставалось только получить благословение ее папаши, и вперед, к алтарю. Папаша работал грузчиком на пивоварне в Сен-Поль-сюр-Мер, туда я и направлялся в ту ночь, но Дюнкерк – незнакомый город, и дождь лил как из ведра. Зашел я в трактир, дорогу спросить, а у буфетчицы титьки – точно два поросеночка, так и елозят, и в глазах огни колдовские горят, и говорит она мне: «Ах, бедный мой ягненочек, да ты никак заплутал?» Я ей отвечаю: «Простите, барышня, мне бы дорогу узнать до Сен-Поль-сюр-Мер». А она: «Куда спешить? Или наше заведение тебе не по нраву?» И пихает ко мне вплотную своих поросяток. Ну, я ей сказал: «Заведение у вас хорошее, только ждет меня Нелтье, любовь моя единственная, чтобы мог я попросить благословения у ее папаши и забыть наконец о море». Она мне: «Так ты моряк?» – «Был, – отвечаю, – но уж больше нет». Она кричит на весь трактир: «Кто не выпьет за здоровье Нелтье, самой счастливой девушки во Фландрии?» Подает мне джина стаканчик: «Выпей капельку, чтоб согреться, ведь промерз до костей». Пообещала, что ее брат меня проводит до Сен-Поль-сюр-Мер, а то в Дюнкерке по темноте разных негодяев полно. Я думаю: «Ну точно, дождался, кончились мои беды-злосчастья» – и стакан подношу к губам. – Славная девчонка, – замечает Ари Гроте. – Как трактир-то называется, кстати? – Когда я снова попаду в Дюнкерк, он будет называться «Кучка золы». Только я джин проглотил, в голове все поплыло и светильники в трактире будто разом загасили. Скверные сны мне снились, а когда проснулся, чувствую, мотает меня из стороны в сторону, как в море при качке, только сверху на меня чьи-то тела навалены, словно я – виноградина в давильне. Сперва было подумал, мне все еще снится, но чья-то холодная блевотина в ухе – точно не сон. Кричу: «Господи Исусе, умер я, что ли?» И в ответ бесовский хохот: «Нет уж, так просто ни одна рыбка не сорвется с этого крючка!» Потом другой голос, мрачный: «Подловили тебя рекрутеры, друг. Мы на борту „Ванжер дю Пёпль“, плывем на запад через Ла-Манш». Я говорю: «Ванжер дю чего?» И тут вспомнил Нелтье, да как заору: «У меня же сегодня обручение с любимой, единственной!» Бес на это: «Здесь, приятель, тебя только с морем обручат». Я думаю: «Боже милосердный, колечко Нелтье!» Стал шарить рукой в кармане – колечка нет. Совсем я тогда отчаялся. Плакал, зубами скрипел. Все без толку. Утром вывели нас на палубу и выстроили у фальшборта. С юга Голландии нас там человек двадцать было. Тут выходит капитан, этакий хорек из Парижу. Первый помощник – баск, лохматый громила. «Я – капитан Реноден, а вы – мои замечательные добровольцы. Нам приказано соединиться с караваном судов, которые везут зерно из Северной Америки, и сопровождать их к республиканским берегам. Англичане постараются нас остановить. Мы их разнесем в щепки. Вопросы есть?» Один швейцарец рискнул подать голос: «Капитан Реноден, я принадлежу к меннонитской церкви, наша вера запрещает убивать». Реноден говорит первому помощнику: «Не будем больше причинять неудобств этому поборнику братской любви». Громила р-раз – и сбрасывает швейцарца за борт. Мы слышали, как он орал, звал на помощь. Потом замолчал. Капитан спрашивает: «Еще вопросы есть?» Ну, к морской качке я быстро снова привык, и, когда две недели спустя, первого июня, на горизонте показался британский флот, я вовсю загружал порох в двадцатичетырехфунтовую пушку. Французы называют тот бой «Третье сражение при острове Уэссан», англичане – «Славное первое июня». Ну, может, для сэра Джонни Ростбифа это и славно, когда чертовы лагранжи палят друг по другу в упор, а мне не понравилось. Люди, разорванные чуть ли не напополам, корчатся в дыму, зовут маму продырявленным горлом… Люди покрупней и покрепче тебя, Герритсзон. От судового врача вынесли полный таз отрезанных… – Барт вновь наполнил свой стакан. – Когда «Брауншвейг» продырявил нас у самой ватерлинии, стало ясно, что мы идем ко дну. Теперь уже «Ванжер» был никакой не линейный корабль, а самый обыкновенный абаттуар…[14] – Барт смотрит в стакан, потом на Якоба. – Что меня спасло в тот страшный день? Пустая бочка из-под сыра, вот что. Она качалась на волнах рядом со мной, и я за нее цеплялся всю ночь. Замерз до смерти, даже акул не боялся. А когда рассвело, я увидел шлюп с британским флагом. Подняли меня на борт и давай трещать на этой своей тарабарщине, чисто сороки… Туми, не в обиду будь сказано. Плотник пожимает плечами: – Мой-то родной язык – ирландский, господин Барт. – Один старик стал переводить: «Старший помощник спрашивает, откуда ты родом?» Я говорю: «Из Антверпена, минеер. Французы проклятые меня загребли». Старик мой ответ перевел, помощник еще потарахтел. В общем, суть была такая: раз я не французишка, то и в плен меня брать не будут. Я чуть сапоги ему целовать не кинулся на радостях! Только он дальше говорит. Если, мол, я добровольно вступлю во флот его величества обычным матросом, стану получать жалованье и новую одежку мне выдадут – ну, почти новую. А если по своей воле не поступлю, меня все равно заставят, и платить будут шиш с маслом, как сухопутному неучу. Я, чтоб совсем не отчаиваться, спрашиваю, куда корабль идет. Думаю – как-нибудь сбегу на берег в Грейвзенде или в Портсмуте и за неделю-другую доберусь до Дюнкерка и до милой моей Нелтье… А старик мне: «Ближайшая стоянка у нас – остров Вознесения, мы туда зайдем за провиантом, только тебя на берег не выпустят. Оттуда уже в Бенгальский залив»… Я, хоть и взрослый человек, не удержался, заплакал… Рому не осталось ни капли. – Госпожа Удача сегодня вас обошла стороной, господин де З.! – Гроте задувает все свечи, кроме двух. – Ну ничего, в другой раз отыграетесь, ага? – Обошла стороной? – Слышно, как за уходящими игроками закрывается дверь. – Да она меня обкорнала подчистую! – Да ладно, прибыль от ртути спасет вас от мора и глада, ага? Рискованную вы заняли позицию с продажей, господин де З., но пока что настоятель дал вам поблажку. Хотя за последние два ящика могут еще дать хорошую цену. А если б ящиков было не восемь, а целых восемь десятков… – Такое количество товара… – От выпитого в голове у Якоба туман. – Запрещено правилами Компании о частной торговле… – Правила всегда можно чуточку подвинуть. Дерево, которое гнется, переживет самую свирепую бурю, верно я говорю? – Красивая метафора, но сути дела это не меняет. Гроте заново расставляет на полке бесценные стеклянные бутыли. – Пятьсот процентов прибыли у вас вышло. Пойдут слухи, и через два торговых сезона китайцы наводнят рынок. Помощник управляющего ван К. и капитан Лейси оба имеют капиталец в Батавии, а они не те люди, что скажут: «Ах боже мой, нельзя, никак нельзя, правила разрешают всего лишь восемь ящиков». Да и сам управляющий… – Господин Ворстенбос приехал искоренять злоупотребления, а не множить их самому. – Господин Ворстенбос понес такие же потери в связи с войной, как и все прочие. – Господин Ворстенбос – порядочный человек, он не станет наживаться за счет Компании. – Каждый человек самый что ни на есть порядочный – в своих собственных глазах. – Круглое лицо Гроте в полутьме похоже на бронзовый диск. – Не благими намерениями вымощена дорога в ад, а самооправданиями! Кстати, о порядочных людях – чему на самом деле мы обязаны приятностью вашего общества нынче ночью? Стражники на улице отбивают время своими деревянными сандалиями.