Я бросаю взгляд через плечо на Пола. Здесь, без сомнения, он Павел, русская форма имени, но я не могу заставить себя называть его по-другому. Классная комната не похожа на тусклые, формальные помещения, которые я видела по телевизору. Вместо пластиковых столов и плакатов здесь книжные полки от пола до потолка. Персидский ковер здесь немного больше вытерт, чем в большинстве комнат дворца, тёмно-зеленые бархатные портьеры немного поношены. Эта комната не для хвастовства богатством и властью. Она похожа на дом. Я занимаю место, которое должно быть моим, и думаю о том, как я смогу притворяться, потому что я не имею представления о том, что они изучают, кроме французского. Катя может привлекать внимание учителя, сколько хочет. Я, вероятно, не смогу ответить ни на один вопрос. Потом знакомый голос говорит на английском: — Я вижу, что Великие Князья прекрасно выглядят после вчерашнего веселья. Я оборачиваюсь и вижу своего отца. Он жив. Он жив, и он здесь, и больше, чем чего-либо, я хочу побежать к нему, обнять его, сказать, что я люблю его и все то, что я так хотела ему сказать еще раз. Это чудо, на которое я надеялась с начала путешествия. Но я остаюсь в своем кресле, мои руки крепко сжимают подлокотники. Что он здесь делает? Я не понимаю… — Давайте начнем урок, — говорит он. Мой отец, должно быть, приехал в Россию, чтобы учить царских сыновей и дочерей. Тогда он встретил мою мать. Я не могу выпрыгнуть со своего места, чтобы обнять «царского учителя». Я должна продолжать играть роль. Но это все, что я могу сделать, чтобы сдержать слёзы счастья. Он занимает свое место в передней части комнаты, бумаги рассыпаются из его портфеля. В этом измерении он так же рассеян, как и дома. Не смотря на странный официальный костюм, надетый на нем, старомодный костюм с жилетом и очки в тонкой оправе, он абсолютно, совершенно мой отец. Всё то же узкое привлекательное лицо, те же светло-голубые глаза, та же вопросительная улыбка, когда он беспокоится. — Ваше Императорское Высочество, я слышал, что вам нездоровится. Вы лучше себя чувствуете? Ох, да. Он имеет в виду меня. — Гораздо лучше, благодарю Вас, Профессор, — мой голос кажется таким натянутым, как будто я едва могу произнести слова. Папа знает, что что-то происходит, но он просто изучает меня несколько секунд, потом кивает и позволяет мне продолжить. — Хорошо. Я понимаю, что вам не терпится вернуться к урокам французского, поэтому, давайте начнем. Питер изучает основы грамматики. Катя перевела какой-то текст. Я должна была закончить сочинение по работам Мольера. К счастью, я дома тоже изучала Мольера, поэтому я могу с этим справиться. Однако, все, что я могу сделать, это сжимать книгу трясущимися руками и бросать взгляды украдкой на моего отца, живого и здорового, и всего в нескольких шагах от меня. Я никогда никого не теряла, не так. Мои бабушки и дедушки умерли до моего рождения, или, когда я была настолько маленькой, что едва ли их помню. Единственные похороны, на которых я была — похороны моей золотой рыбки. Поэтому я не знала, что такое горе. Теперь я знаю, что горе — это наждак. Оно обостряет любовь, самые счастливые воспоминания, превращает их в клинки, которые разрывают тебя на части. Что-то вырвано изнутри, и эта пустота никогда не заполнится, никогда, не важно, сколько я проживу. Говорят, что время лечит, но даже сейчас, меньше чем через неделю после папиной смерти, я знаю, что это ложь. Люди на самом деле имеют в виду, что ты привыкаешь к боли. Ты забудешь, какой была до неё, ты забудешь, как выглядела до шрамов. Да, думаю я, это порог взрослой жизни. Не то, обычно говорят — окончание школы, или потеря девственности или твоя первая квартира, или что там еще. Ты пересекаешь порог первый раз, когда меняешься навсегда. Ты переходишь его в первый раз, когда понимаешь, что не сможешь вернуться. Каждый раз, вид папиного лицо или слыша его голос, я борюсь с желанием заплакать. Однако каким-то образом я держусь до конца занятий, французский и география, и, наконец, события в мире. — Какие перемены нас ждут в следующие десятилетия? — говорит папа, когда мы изучаем самый свежий выпуск Le Monde (четырехдневной давности, все здесь путешествует медленно). Он возбужден, как каждый раз, когда дает волю своему воображению. — Если этот конвейер применяют для машин, что еще можно сделать с его помощью? Подумайте о выигрыше в производительности и о технологиях! — Или о войне, — тихо говорю я. — Оружие тоже будут так производить. Папа смотрит на меня изучающим взглядом. — Я полагаю, вы правы. Автоматизация увеличивает возможности человечества, в хорошую и плохую сторону. Я вижу, как Питер пытается слушать, а Катя складывает самолётик из газетной страницы. Я действительно должна позволить им высказаться, но я не могу отказаться от возможности поговорить с отцом. — Однако, вы не думаете, Ваше Императорское Высочество, что преимущества перевешивают недостатки? — папа поправляет очки. Я догадываюсь, что они сводят его с ума, эта версия папы не сможет носить контактные линзы. — Это не простая формула. Не сложение и не вычитание, больше похоже на высшую математику, — я начинаю играть со своими волосами, но вспоминаю, что они уложены. — Товары будут дешевле и более разнообразны, это приведет к тому, что люди будут относиться к ним, как к мусору. Мы сменим индивидуальность и искусство на предсказуемость и доступность. Будут созданы бесконечные рабочие места, но когда промышленность глобализируется, эти рабочие места переместятся в менее развитые страны, где не так сильно развито трудовое законодательство… Все остальные уставились на меня. Папа выглядит восхищенным, Питер и Катя выглядят беспокойными. Сколько анахронизмов я только что сказала? Может быть, эта Маргарет не очень много думает об экономике. — Поэтому, гм, последствия Промышленной Революции будут комплексными. Да, — моя улыбка, должно быть, выглядит такой же неловкой, как я себя чувствую. — Промышленная Революция, — медленно повторяет папа. — Какой интересный поворот фразы. Как это отражает то, что сегодня происходит в мире. Промышленная Революция, очень хорошо сказано, Ваше Императорское Высочество. Не смотря на абсурдность ситуации, я не могу ничего с собой поделать и греюсь в лучах отцовской похвалы. Мне снова хочется плакать, и мне приходится отвести глаза. Наши уроки заканчиваются, и, с сожалением, я ухожу из класса вместе с братом и сестрой. Прежде, чем выйти, я дарю отцу улыбку. Я чувствую намного больше, но я не могу рисковать. Пол ждал меня всё это время, с боков от него стояли личные стражи Петра и Кати. В нём нет признаков нетерпения, как если бы он дождался меня, независимо от того, сколько пришлось бы ждать. — Опять любимая зверушка учителя, — шмыгает Катя и уходит. — Ох, замолчи, — говорю я ей. Пётр смеется. — Ты его любимица и знаешь об этом. Но это естественно, потому что ты самая умная. Мой младший брат не обижается на нашу близость с учителем, в отличие от сестры. — То, как вы оба держитесь, почти неприлично, — Катя откидывает волосы, которые заплетены в длинную косу. — Может быть, он хочет научить тебя не только истории? — Екатерина! — это слово оказалось жестким и холодным. Конечно, она не знает, насколько гротескна её шутка на самом деле, но это не меняет того факта, что я хочу дать ей пощечину. — Как ты можешь говорить такие жестокие и лживые вещи? Она отдергивается назад. Даже её воинственность не заходит так далеко. — Это всего лишь шутка! — Это не та тема, о которой можно шутить, даже со мной. Профессор Кейн хороший учитель для всех нас, и ты должна это уважать. — Ладно-ладно, — ворчит Катя, явно готовая сменить тему разговора. Слава Богу. Последнее, что мне нужно, это чтобы она догадалась, почему я любимица. Я обнаруживаю, что мы проводим день по-разному: Катя вышивает с одной из наших кузин, что она ненавидит. У Петра уроки верховой езды и может быть учеба военному делу в лагере с Владимиром, что он обожает. Я? Предполагается, что я проведу остаток дня, отвечая на письма разных царских родственников из Европы. Столько неприятностей с планом. Во-первых, я на самом деле не знаю, кто эти родственники, конечно, у меня есть список, но кто именно такая Её Королевское Высочество Принцесса Дагмар Датская? Ну, я имею в виду, её очевидно зовут принцесса Дагмар, но кузины ли мы? Подруги? Почти незнакомки? О чем мы обычно разговариваем? Во-вторых, я уверена, что такие вещи предусмотрены этикетом, царские письма должны следовать шаблону, которого я не знаю. Всё же, я не знаю, чем еще заняться. Пока Полковник Азаренко не вернется, я не смогу забрать у него Жар-птицу Пола, и мне придется приложить все усилия к тому, чтобы притворяться Великой Княжной. Это значит, что нужно писать письма. В библиотеке я умудрилась найти фолиант под названием «Список ведущих королевских, дворянский и официальных лиц», который перечисляет королевские семьи каждой страны с заметками о том, в каких мы находимся родственных отношениях. Кажется, они все мои родственники. Пол всё это время остается со мной, всего в нескольких футах от меня. Он, должно быть, заметил, как странно то, что мне нужны справочники, но он совершенно ничего об это не говорит, просто терпеливо ждет. Это помогает мне почувствовать себя более собранной, даже если я испорчу письма. Перьевая ручка течет каждые десять секунд, и писать руками так долго, и если вы спросите меня, то Скайп — гораздо лучший способ поддерживать связь. В перерывах между письмом, я ищу в Списке упоминание о Теодоре Виллеме Беке. Ладно, сложно предположить, что Тео тоже входит в число дворян, но я отчаянно хочу узнать, где он. В мире без Google эту информацию гораздо сложнее достать. В книге нет упоминаний о нем, так же, как и мои служанки никогда не слышали его имени. Местонахождение Тео остается загадкой. Работая над письмом к греческой принцессе, которая, очевидно, приходится мне теткой, я очень сильно ощущаю присутствие Пола. Он стоит в дверях салона, где я решила работать, мы вдвоем в пространной элегантной комнате, с портретов на нас смотрят мои разнообразные предки, и все они, кажется, осуждают меня. Наконец, я больше не могу сидеть в тишине. — Должно быть, вы находите это очень скучным, Марков, — говорю я. Пол даже не поворачивает головы: — Совсем нет, миледи. — Разве вы не предпочли бы быть в своем, полку? — это будет правильно? — С другими солдатами? — Моя обязанность оставаться с вами, миледи. И что-то в том, как он говорит «миледи», волнует меня. Я возвращаюсь к письму, но могу только смотреть на страницу. Ладно, я узнала, что Пол Марков — не убийца. Это облегчение, но правда создала больше вопросов, чем ответила. Почему Полу понадобилось разрушать мамины исследования и данные, и сбегать? И если он совершенно невиновен, почему он так жестоко дрался с Тео в Лондоне? Что же. Мы с Тео первые напали на него, и Пол сказал, что подозревал Тео, когда увидел его… Подождите. Мои глаза расширяются. Тео, этого не может быть. Нет. Действительно не может быть. Тео сильно рисковал, чтобы попытаться и помочь моей матери и отомстить за моего отца, и он прыгал через измерения без гарантий, что он не превратится в «атомный суп». Он так же ничего не понимает, как и я. Изменяющиеся миры вокруг лишили меня уверенности во многом, но верность Тео, по меньшей мере, была без сомнений доказана. Пол Марков остается загадкой. Однако, эту загадку я смогу разгадать если у меня есть хоть какая-то надежда починить Жар-птицу. Я пытаюсь сконцентрироваться на письме, но не могу. Я роняю голову на руку. Пол делает ко мне один шаг. — Миледи? Вам нездоровится? — Я, устала. Это всё. — Не хотите пойти в Пасхальную комнату? Пасхальная комната? Когда я поднимаю глаза, Пол улыбается, но застенчиво. Даже здесь, в мире, где он военный офицер в полной форме, ножом и пистолетом на поясе, он не уверен в том, что говорит правильные вещи. Я поднимаюсь с кресла и позволяю ему показывать дорогу. Пол ведет меня по длинным коридорам Зимнего Дворца. Золоченые потолки блестят над головой, когда мы проходим мимо колонн зеленого мрамора через комнаты, окрашенные в золотой или алый, или темно-синий, мои туфли мягко повторяют стук его сияющих сапог на паркетном полу. Наконец, мы достигаем высоких белых дверей. Пол открывает их и отступает в сторону, позволяя мне зайти первой. Я захожу внутрь, едва подавив удивленный вскрик. Оказывается, в Пасхальной комнате моё семейство хранит яйца Фаберже.