Машина остановилась, и водитель помог Мариам выйти. — Я тебя отведу, — тихонько сказал он, и они зашагали вверх по дорожке, густо заросшей по краям жимолостью и молочаем. Жужжали пчелы. Мужчина взял ее за руку и помог перейти через речку. На другом берегу Мариам вырвала руку и пошла сама. Шофер все бормотал, что совсем скоро завоют знаменитые гератские ветра, дующие сто двадцать дней в году с утра до заката, и от комаров никакого спасу не будет… И вдруг он встал перед ней и загородил дорогу. Размахивая руками, он будто отгонял девушку прочь. — Назад. Нет. Не смотри. Повернись и беги отсюда. Но он не успел. Мариам уже все видела. Ивы склонились под ветром. Словно занавес раздвинулся. Стал виден перевернутый стул. И веревка, свисающая с ветки. И болтающееся на веревке тело. 6 Нану похоронили в углу деревенского кладбища. Мариам стояла в толпе женщин рядом с Биби-джо. Мулла Фатхулла прочел положенные молитвы, и мужчины опустили тело в могилу. После похорон Джалиль отвел Мариам в хижину и разыграл перед собравшимися заботливого отца, убитого горем, — велел ей лечь, сам сел рядом, энергично помахал у нее перед лицом веером, провел рукой по лбу, потом вскочил, собрал пожитки дочери, уложил в чемодан и все спрашивал: не нужно ли тебе чего? Не нужно ли?.. Несколько раз спросил. — Позови муллу Фатхуллу, — попросила Мариам. — Конечно. Он возле дома. Сию минуту. Когда легкая сгорбленная фигурка муллы показалась в дверях, Мариам впервые за весь день заплакала. — О, Мариам-джо. Он сел рядом с ней, погладил по лицу. — Поплачь, Мариам-джо. Поплачь. Не стесняйся. Только помни, девочка, что говорит Коран: «Благословен тот, в руках которого власть и который властен над всякой вещью, который создал смерть и жизнь, чтобы испытать вас, кто из вас лучше по деяниям, — Он велик, прощающ![6]» В этих словах истина, девочка моя. Да будет Господь тебе опорой в горе и страданиях, и да послушна будешь воле его! Но слова Господа не принесли Мариам утешения. В ушах ее звучали другие слова, те, что сказала Нана. «Если ты уйдешь, я умру». И слезы потоком лились из ее глаз и омывали испещренные старческой гречкой руки муллы. По дороге к себе домой Джалиль сидел рядом с Мариам на заднем сиденье, обнимал за плечи. — Ты можешь жить со мной, Мариам-джо. Я уже распорядился подготовить для тебя комнату на втором этаже. Тебе понравится. Окна выходят прямо в сад. Впервые Мариам слушала его ушами Наны. Вся фальшь и неискренность его слов, прежде глубоко укрытые, всплыли на поверхность. Она видеть его не могла. Когда машина прибыла на место, водитель распахнул им дверь, вынул из багажника чемодан. Джалиль, придерживая девочку за плечи, вошел с ней в ту самую калитку, рядом с которой Мариам спала на улице каких-то два дня тому назад. Как она мечтала пройтись с отцом по саду, все бы отдала за такую прогулку! Да она ли это была? Как стремительно поменялась ее жизнь! В мгновение ока все полетело вверх тормашками. Она шла по серой, посыпанной гравием дорожке, низко опустив голову. Рядом было множество людей — она знала это, — они шушукались, беспокойно шевелились, смотрели на нее во все глаза. Казалось, все окна в доме так и уставились на нее — она чувствовала на себе любопытные взгляды. Даже войдя в дом, Мариам по-прежнему смотрела себе под ноги. Перед глазами у нее разматывался красно-коричневый палас в желто-синих восьмиугольниках, мелькали мраморные подножия статуй, нижние половинки ваз, бахрома ковров на стенах. К ступенькам широкой лестницы гвоздиками был приколочен еще ковер, карминно-красный, тоже весь в восьмиугольниках. Когда они поднялись, Джалиль свернул налево, провел ее по длинному коридору и распахнул одну из многочисленных дверей. — Твои сестры Нилуфар и Ати иногда играют в этой комнате. Но вообще-то она предназначена для гостей. Тебе будет тут удобно. Мило здесь, правда? Узор на покрывале кровати напоминал пчелиные соты. Такой же рисунок был на отдернутых шторах. Из окна открывался чудесный вид на сад. Рядом с кроватью поместили комод с тремя выдвижными ящиками, на комоде стояла ваза с цветами. Стены украшали полочки и оправленные в рамки фотографии незнакомых людей. На одной из полочек сверкала яркими красками целая компания кукол одинаковой формы и расцветки, но разного размера — одна меньше другой. Джалиль поймал ее взгляд. — Такие куклы называются «матрешки». Я привез их из Москвы. Если хочешь, можешь с ними поиграть. Никто не будет возражать. Мариам села на кровать. — Тебе что-нибудь надо? — поинтересовался Джалиль. Мариам легла и закрыла глаза. Немного погодя Джалиль тихонько притворил за собой дверь. Из своей комнаты Мариам не выходила. Ну разве только в туалет. Девушка с татуировкой, та самая, что открыла ей калитку, приносила на подносе еду: кебаб из ягненка, сабзи, суп ош[7]. Мариам почти ничего не ела. По нескольку раз в день заходил Джалиль, присаживался у нее в ногах, спрашивал, не беспокоит ли что-нибудь. «Ты можешь есть внизу со всей семьей», — предложил он как-то, впрочем, безо всякой уверенности в голосе. Когда Мариам отказалась, сказав, что ей удобнее принимать пищу одной, Джалиль поспешил согласиться. Из окна Мариам безучастно взирала на то, что еще недавно казалось ей самым интересным и желанным зрелищем на свете: на повседневную жизнь семьи Джалиля. Слуги так и сновали туда-сюда. Садовник вечно постригал кусты или поливал растения в оранжерее. К воротам подкатывали сверкающие длинные машины. Из машин выходили мужчины в костюмах, в чапанах и каракулевых шапках, женщины в хиджабах, тщательно причесанные дети. Мариам видела, как Джалиль пожимал гостям руки, как раскланивался с их женами, прижимая руки к груди, и понимала, что Нана говорила правду. Она здесь чужая. А где я не чужая? Куда мне податься? Я — все, что у тебя есть в этой жизни. Не будет меня, ты останешься одна-одинешенька на всем белом свете. Словно порыв ветра, сгибающий ивы у их хижины, на Мариам накатывала чернота. На второй день пребывания в отцовском доме к ней в комнату вошла маленькая девочка. — Мне надо здесь кое-что взять, — сообщила она. Мариам села на кровати и прикрыла ноги покрывалом. Девочка протопала через комнату, открыла дверцу шкафа и достала квадратный ящичек. — Знаешь, что это такое? — Она сняла с ящичка крышку. — Это граммофон. Грам-мо-фон. На нем можно проигрывать пластинки. Слушать музыку. — Ты — Нилуфар. Тебе восемь лет. Девочка улыбнулась. Ну вылитый Джалиль. И такая же ямочка на подбородке. — А ты откуда знаешь? Мариам пожала плечами. Не говорить же малышке, что она назвала камень-голыш в ее честь. — Хочешь послушать песню? Мариам опять пожала плечами. Нилуфар включила проигрыватель в розетку, выудила из кармана под крышкой небольшой черный кружок, поставила на вертящийся диск и опустила странную изогнутую штуку. Заиграла музыка. Я б написал тебе на лепестке цветка, Нашел бы восхищенные слова, Ты покорила мое сердце. Мое сердце. — Ты слышала уже эту песню? — Нет. — Это из одного иранского фильма. Я видела у папы в кинотеатре. А ты не хочешь посмотреть кино? Мариам и оглянуться не успела, как Нилуфар уперлась лбом и кулачками в пол, оттолкнулась ногами и — раз! — встала на голову. — А ты так умеешь? — Нет. Нилуфар уже опять стояла на ногах. — Могу тебя научить. — Девочка смахнула волосы с раскрасневшегося лица. — Ты здесь долго будешь жить? — Не знаю. — Значит, говоришь, ты мне сестра? А мама сказала — ничего подобного. — Я никогда такого не говорила, — соврала Мариам. — Нет, говорила. Только меня это не касается. Сестра ты мне или нет, мне все равно. Мариам легла. — Я устала. — Мама говорит, в твою маму вселился джинн и она лишила себя жизни.