— Помню, мама, прекрасно помню. У меня есть кое-какие связи, может, я смогу что-нибудь раздобыть для дома. — Что, например? — Например, туалетную бумагу. Есть один пациент, который время от времени приносит в качестве подарка рулон бумаги. — Вот это да! Это ценится на вес золота, Виктор. — Он мне так и сказал. — Послушай, сынок, а у тебя нет связей, чтобы достать сухое молоко и растительное масло? Задницу можно подтереть и газетой. А еще достань мне сигарет. Исчезли не только продукты; та же участь постигла бытовую технику, покрышки для автомобилей, строительный цемент, памперсы, детские смеси и другие жизненно необходимые вещи; зато соевый соус, каперсы и лак для ногтей продавались в изобилии. Когда начались ограничения на бензин, страну заполнили велосипедисты, лавирующие между пешеходами. Но народ продолжал пребывать в эйфории. Люди чувствовали, что наконец они получили представительство во власти, что все равны, все друг другу товарищи и президент тоже. Дефицит, ограничения и ощущение ненадежности не были в новинку для тех, кто всегда жил в нищете или просто имел денег в обрез. Повсюду звучали революционные песни Виктора Хары, которые Марсель знал наизусть, хотя в семье Далмау он меньше всех интересовался политикой. Стены домов были завешаны плакатами и воззваниями, на площадях устраивали спектакли и продавали книги по цене мороженого, чтобы в каждом доме жители могли обзавестись собственной библиотекой. Военные молча сидели по казармам, и, если кто и устраивал заговоры, это не выходило наружу. Католическая церковь официально оставалась в стороне от политического противостояния; были священники, достойные звания инквизиторов, изливавшие с кафедры злобу и ярость, а были пресвитеры и монахини, симпатизировавшие правительству, не по идеологическим вопросам, а потому что оно заботилось о наиболее нуждающихся. Правая пресса печатала громкие заголовки: «Чилийцы! Копите ненависть!», а буржуазия, перепуганная и озлобленная, осыпала военных кукурузными зернами, провоцируя на восстание: «Ощипанные петухи! Педики! Беритесь за оружие!» — Здесь может произойти то же самое, что мы пережили в Испании, — то и дело повторяла Карме. — Альенде говорит, братоубийственной войны не будет, правительство и народ этого не допустят, — пытался успокоить ее Виктор. — Этот твой приятель страдает излишней доверчивостью. Чили разделена на два непримиримых лагеря, сынок. Друзья враждуют между собой, семьи делятся пополам, а с теми, кто думает не так, как ты, невозможно разговаривать. Я не общаюсь с некоторыми из своих закадычных подруг, чтобы не разругаться. — Не преувеличивай, мама. Но он тоже чувствовал, что насилие носится в воздухе. Однажды вечером Марсель возвращался на велосипеде с концерта Виктора Хары и остановился посмотреть, как несколько молодых людей, забравшись на стремянки, рисуют на стене белых голубок и винтовки. Вдруг откуда ни возьмись появились две машины, вышли, оставив моторы включенными, несколько мужчин, вооруженных арматурой и палками, и в считаные секунды сбили художников на землю. Прежде чем Марсель успел понять, что происходит, мужчины снова сели в машины и тут же испарились. Через несколько минут появился полицейский патруль, вызванный кем-то из жильцов соседнего дома, и «скорая помощь» увезла пострадавших, которые были в тяжелом состоянии. Патрульные отвезли Марселя в комиссариат, чтобы допросить как свидетеля происшествия. Оттуда в три часа ночи его забрал Виктор, Марсель чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и не хотел возвращаться домой на велосипеде. Среди левых возникло движение, призывавшее к вооруженной борьбе, люди устали ждать, когда революция победит по-хорошему, и одновременно появилось другое движение, профашистское, сторонники которого тоже не верили в цивилизованный процесс примирения. «Если речь идет о драке, мы будем драться», — говорили и те и другие. Чтобы отдохнуть хоть на несколько часов от чрезмерной уязвимости Джорди, Карме принимала участие в массовых демонстрациях, заполнявших улицы как в поддержку правительства, так и в менее многолюдных, организованных оппозицией. Она выходила из дому в спортивных тапочках и брала с собой лимон и носовой платок, смоченный уксусом, в качестве средства от слезоточивого газа, а возвращалась, промокшая до костей из-за водометов, с помощью которых полиция пыталась установить порядок. — Все вверх дном, — говорила она. — Достаточно одной искры, и все взорвется. Принадлежавшее Исидро дель Солару поместье в Винья-дель-Мар не экспроприировали, но крестьяне решили сделать это по собственной инициативе. Он считал, что потерял его на время, ведь рано или поздно прежнее устройство, достоинство и мораль будут восстановлены, как он возмущенно утверждал, и сконцентрировался на том, чтобы спасти свой экспорт шерстью, прежде чем бушующая толпа сожрет всех его животных. Он договорился с несколькими опытными проводниками, которые знали каждую горную тропинку, и переправил овец в аргентинскую Патагонию, как делали скотоводы, переправлявшие туда раньше своих коров. Как и обещал, он перевез семью в Буэнос-Айрес. Они уехали в полном составе, включая замужних дочерей, зятьев и внуков вместе с няньками, но Хуана Нанкучео осталась в доме на улице Мар-дель-Плата присматривать за домом. Лауру увезли практически силой, напичкав транквилизаторами и сладостями, и только после того, как Фелипе пообещал ежедневно приносить свежие цветы на могилу Леонардо. Он был единственный, кто оставался в Сантьяго и продолжал работать у себя в конторе; его коллеги уехали в Монтевидео и открыли там свой филиал. В это время Фелипе часто бывал в доме у Далмау, в старом квартале Нуньоа, где никогда не бывало ни одного человека, принадлежавшего к его классу. Он приходил с парой бутылок вина и страстным желанием поговорить. Он утратил прежних друзей, но некоторые из его левых знакомых считали, что свое вечно удрученное состояние Фелипе копирует с англичан и что его политические взгляды носят весьма неопределенный характер. Клуб «Неистовых» давно распался. Фелипе занимался тем, что по бросовой цене приобретал антиквариат и предметы искусства у семей, которые уезжали из страны, и вскоре у него в доме уже негде было повернуться. Он стал искать другой дом, побольше, пользуясь тем, что недвижимость нынче продавалась за бесценок. Он посмеивался над собой, вспоминая, как в молодости критиковал подобные излишества в родительском доме. Росер спросила его, что он будет делать со всем этим добром, если решит уехать за границу, о чем он частенько заговаривал с ней, и Фелипе ответил, что до своего возвращения сдаст вещи на хранение на склад, поскольку Чили — это не Россия и не Куба и вся эта пресловутая революция по-чилийски долго не продлится. Он был так в этом уверен, что Виктор начал подозревать своего друга в принадлежности к какому-то серьезному тайному заговору. На всякий случай он никогда не упоминал при нем, что играет с президентом в шахматы. Стоило Фелипе выпить после ужина с вином виски, как у него развязывался язык и он начинал ругать всех и вся на чем свет стоит. От идеализма и душевной открытости, которыми он отличался в молодости, мало что осталось, он стал циником. Он соглашался с тем, что социализм — это наиболее справедливая система, но на практике она ведет к полицейскому государству или к диктатуре, как это произошло на Кубе, где тот, кто не согласен с режимом, либо уехал в Майами, либо сидит в тюрьме. Аристократическая натура Фелипе отвергала сумбур всеобщего равенства, революционные клише, беспрекословное подчинение, грубые манеры, косматые бороды, приверженность народному стилю: мебели из жженой древесины, джутовым коврикам, веревочным сандалиям, пончо, бусам из семян, вязаным юбкам, — считая все это полнейшим безобразием. — Не понимаю, почему надо рядиться под нищих, — досадовал он. — И зачем надо называть народной культурой то, что не имеет ничего общего с культурой? Это все ужас советского реализма на чилийский манер — все эти шахтеры, разрисовывающие стены поднятыми вверх кулаками и портретами Че Гевары, и барды, распевающие свои проповеди под монотонную музыку. Даже тарабарщина арауканов и флейты кечуа[35] и те вошли в моду! Однако среди его обычных друзей из правого крыла тоже велись широкие дискуссии, в которых клеймили и господ, и заблуждавшихся, и заговорщиков, цеплявшихся за прошлое, слепых и глухих к нуждам народа, готовых защищать свои привилегии, жертвуя демократией и страной, называя их предателями. Фелипе не находил себе места ни среди левых, ни среди правых — так он оказался изгоем и среди тех, и среди других. Его угнетало одиночество холостяка, а приступы боли участились. Виктор, искренне приветствовавший улучшения в области общественного здравоохранения, начиная с ежедневно предоставляемого каждому ребенку стакана молока, чтобы компенсировать детям недоедание, и заканчивая строительством по всей стране больниц, очень скоро столкнулся с нехваткой антибиотиков, анестетиков, игл, шприцев, базовых медикаментов и персонала, чтобы ухаживать за больными, поскольку многие врачи уехали из Чили в надежде избежать пугающей советской тирании, о которой объявляла оппозиционная пропаганда, да к тому же медицинский колледж устроил забастовку, и большинство коллег Виктора принимали в ней участие. Он работал в две смены. Спал стоя, уставал до обморока, и его не покидало ощущение, что нечто похожее он уже переживал во время Гражданской войны в Испании. Одно за другим забастовку объявляли учебные заведения разного рода, частные корпорации и различные предприятия. Когда выходить на работу отказались водители грузовиков, протянувшаяся на многие километры с севера на юг страна осталась без транспорта; рыба гнила на севере, зелень и фрукты — на юге, а в Сантьяго между тем не хватало самого необходимого. Альенде открыто объяснял возникший в Чили дефицит вмешательством американцев, финансировавших транспортные компании, и заговором правых сил. Студенты университета также присоединились к беспорядкам, забаррикадировавшись в аудиториях. Когда они заблокировали вход на факультет мешками с песком, Росер стала заниматься со своими студентами в парке Форесталь, проводя уроки на свежем воздухе, а когда шел дождь, то и под зонтом, и, как всегда, она ставила оценки, сожалея лишь о том, что в парк нельзя притащить рояль. Люди привыкли к полицейским в форме, к плакатам и лозунгам протестующих, к их пламенным воззваниям, к тому, что пресса угрожает и предупреждает о грядущей катастрофе, к постоянным крикам и левых, и правых, к тому, что все против всех. Однако для национализации меднорудной промышленности требовался всеобщий консенсус. — Самое время, — сказал Марсель Далмау бабушке. — Медь — это богатство Чили, то, на чем держится ее экономика. — Если медь и так чилийская, не понимаю, зачем ее национализировать. — Она всегда была в руках американских компаний. Правительство отобрало ее у них, и теперь за свои непомерные доходы и утечку капиталов из страны они должны возместить Чили убытки, исчисляемые тысячами миллионов долларов. — Американцам это не понравится. Вот увидишь, Марсель, будет драка, — заметила Карме. — Когда американцы оставят шахты, Чили понадобятся инженеры и геологи. На мою профессию появится спрос, вот увидишь. — Я рада. Тебе будут платить больше? — Не знаю. А зачем? — Затем, что ты женишься, Марсель. Нас тут в семье четверо шаромыжников, и, если ты не выполнишь свой долг, я так и не дождусь правнуков. Тебе тридцать один год, пора думать головой. — А я думаю тем, на чем сижу. — Я не вижу женщин в твоей жизни, это ненормально. Ты что, никогда не был влюблен? Или ты из этих… ну, ты знаешь, кого я имею в виду. — Какая ты бесцеремонная, бабуля! — Это все из-за велосипеда. Он давит на яички, и в результате — импотенция и бесплодие. Я читала в журнале, в парикмахерской. И ведь ты недурен собой, Марсель. Если сбреешь бороду и приведешь в порядок шевелюру, будешь вылитый Домингин[36]. — А кто это? — Матадор. И ведь ты неглупый. Очнись же, наконец. Ты похож на монаха-оборванца. Карме не ожидала, что одним из последствий национализации станет то, что Меднорудная корпорация пошлет ее внука в Соединенные Штаты и назначит ему стипендию. Она забрала себе в голову, что больше никогда его не увидит. Марсель отправился изучать геологию в Колорадо-Спрингс, город у подножия Скалистых гор, основанный во время золотой лихорадки. Он взял с собой в разобранном виде велосипед и пластинки с песнями Виктора Хары. Он уехал еще до того, как беспорядки в Чили переросли в разгул насилия, которые в результате и уничтожили страну. — Я тебе напишу, — были последние слова, которые Карме сказала ему в аэропорту. Марсель учил английский с тем же молчаливым упорством, с каким когда-то отказывался говорить на каталонском, и за несколько недель вполне адаптировался в Колорадо. Он приехал в начале золотой осени, а еще через несколько недель выпал снег. Марсель записался в две группы: велосипедных фанатов, которые тренировались, чтобы однажды пересечь Соединенные Штаты от Тихого океана до Атлантического, и любителей лазать по горам. Виктор так никогда и не увидел спортивных достижений сына, потому что из-за творившихся в стране беспорядков, манифестаций, стачек, забастовок и напряженной работы не нашел времени для поездки в Америку, зато пару раз удалось съездить к сыну Росер, которая по возвращении домой сообщила остальным членам семьи, что в Колорадо Марсель сказал столько английских слов, сколько за всю жизнь не сказал по-испански. Он сбрил бороду, а волосы заплетает в короткую косичку на затылке. Карме была права, он стал похож на Домингина. Вдали от семейной разноголосицы, конфликтов и произвола, царивших в Чили, в тихой заводи среди интеллектуалов университета он углубился в разгадку таинственной природы камней и впервые чувствовал себя комфортно. Там он не был сыном беженцев, он никогда не слышал, чтобы кто-то говорил о Гражданской войне в Испании, да и вообще среди его знакомых мало кто мог указать на карте Чили, а тем более Каталонию. В этой чужой реальности, где говорили на другом языке, он обзавелся друзьями, а через несколько месяцев снял крошечную квартирку, где поселился со своей первой подругой, девушкой с Ямайки, которая изучала литературу и печаталась в газетах. Во время своего второго визита в Колорадо-Спрингс Росер с ней познакомилась и, вернувшись в Чили, доложила, что девушка не только красивая, но еще и очень веселая и говорливая, совсем не такая, как Марсель. — Успокойтесь, донья Карме, ваш внук наконец поумнел. Ямайская девушка научила его танцевать под карибские ритмы своей страны. Если бы вы видели, как он извивается, словно африканец, под дробь ударных и маракасов, то не поверили бы собственным глазам. Как Карме и опасалась, ей не довелось больше обнять внука, как не довелось познакомиться с девушкой с Ямайки и другими подругами Марселя, не увидела она и правнуков, продолживших род Далмау: она умерла во сне в тот самый день, когда ей исполнилось восемьдесят шесть лет и в патио[37], под большим навесом, уже были расставлены праздничные столы. Накануне вечером ее, как всегда, мучил кашель заядлого курильщика, в остальном она чувствовала себя здоровой и с нетерпением ждала дня рождения. Джорди Молине разбудили солнечные лучи, проникавшие сквозь жалюзи, и он нежился в постели в ожидании, когда аромат свежих тостов подскажет ему, что уже пора вставать, надевать шлепанцы и идти завтракать. Прошло несколько минут, прежде чем он сообразил, что Карме лежит с ним рядом, неподвижная и холодная, словно мраморная. Он взял ее за руку и замер, слезы полились сами собой, он плакал и думал об ужасном предательстве: она ушла первой, оставив его одного. Росер обнаружила Карме около часу дня, когда приехала на машине с тортом и шариками, чтобы накрыть на стол до прихода повара с помощниками. Ее удивила царившая в доме тишина, полумрак и опущенные жалюзи, словно все в доме застыло. Она окликнула свекровь и Джорди из гостиной, прежде чем пошла искать их в кухню или решилась заглянуть в спальню. Позже, немного придя в себя, она взяла телефонную трубку и позвонила, сначала Виктору в больницу, а затем Марселю, в гостиницу в Буэнос-Айресе, где он, по случайному совпадению, находился с группой студентов, и сказала им, что бабушка умерла, а Джорди исчез. Карме много раз просила, если она умрет в Чили, чтобы ее похоронили в Испании, где покоятся ее муж и сын Гильем, а если она умрет в Испании, чтобы ее похоронили в Чили, потому что она хочет быть поближе к остальным членам семьи. Почему так? Да потому, мать вашу, добавляла она, смеясь. Но это была не шутка, это был страх остаться вдали от любимых, страх разлуки, потребность жить и умереть рядом со своими близкими. Марсель прилетел в Сантьяго на следующий день. Бдения над бабушкой проходили в доме, где она девятнадцать лет прожила с Джорди Молине. Церковного обряда не было: последний раз ее нога ступала в церковь, когда Карме была еще девочкой, еще до того, как она влюбилась в Марселя Льюиса Далмау. Однако в какой-то момент в доме появились, хотя их никто не звал, двое святых отцов из «Маринолла»[38], что жили неподалеку, партнеры Карме по торговому обмену: они снабжали ее сигаретами, присланными из Нью-Йорка, а она их — копченой ветчиной и сыром с плесенью, которые Джорди доставал по нелегальным каналам. Священники устроили незапланированную погребальную службу, такую, как нравилось Карме, с гитарой и пением, и безутешным на ней был только ее внук Марсель, у которого сложились особенные, очень близкие отношения с бабушкой. Он выпил два стакана виноградного самогона, сидел и плакал, потому что так и не успел высказать Карме своей нежности, поскольку стыдился выражать собственные чувства, потому что отказывался говорить в семье на каталонском, потому что частенько посмеивался над ее ужасной едой, потому что редко отвечал на ее письма… Он был ближе, чем все остальные, сердцу этой старой женщины, резкой и властной, которая писала ему ежедневно, с того дня, как он уехал в Колорадо, и до последнего дня своей жизни. С тех пор единственным, с чем никогда не расставался Марсель, куда бы его ни забросила судьба, была обувная коробка, перевязанная бечевкой, хранившая триста пятьдесят девять писем от его бабушки. Виктор сидел рядом с Марселем, молчаливый и печальный, думая о том, что его небольшая семья лишилась главной опоры, на которой держалась. Ночью, оставшись вдвоем с Росер в их комнате, он так ей и сказал. — Главной опорой нашей семьи всегда был ты, Виктор, — поправила она мужа. На поминки пришли соседи, давнишние коллеги и ученики школы, где Карме преподавала много лет, ее друзья по тем временам, когда они с Джорди ходили в таверну «Виннипег», и друзья Виктора и Росер. В восемь вечера прибыли карабинеры и заблокировали квартал мотоциклами, чтобы освободить проезд трем синим «фиатам». В одном из них приехал президент, пожелавший выразить соболезнование своему партнеру по шахматам. Виктор купил на кладбище участок земли, чтобы при этом рядом с могилой матери оставалось место и для других членов семьи: для Джорди, а может, и для останков отца, если когда-нибудь в будущем их удастся перевезти из Испании. Именно в тот день Виктор осознал, что теперь окончательно принадлежит Чили. «Родина там, где покоятся наши близкие», — всегда говорила Карме. Между тем полиция искала Джорди Молине. У старика не было другой семьи, кроме Карме, общими же у них были и друзья. И никто не видел его. Полагая, что он заблудился, потому что уже слегка страдал деменцией, да и ходить долго не мог, Далмау расклеили объявление с его фотографией в витринах магазинов своего квартала, а на случай, если он вернется самостоятельно, не запирали дверь в доме на ключ, чтобы Джорди мог войти. Росер считала, что он ушел из дому в пижаме и шлепанцах, поскольку, как ей показалось, вся его одежда и обувь остались в шкафу, но она не знала наверняка. Это подтвердилось летом: когда русло реки Мапочо пересохло, в зарослях наконец нашли останки старика, вместо одежды на нем обнаружили лишь клочья пижамы. Прошел целый месяц, прежде чем личность Джорди была установлена и тело передали Виктору и Росер Далмау, чтобы те смогли похоронить его рядом с Карме. Несмотря на проблемы разного рода, галопирующую инфляцию и катастрофические новости, распространяемые в печати, правительство Сальвадора Альенде не утратило поддержки народа, продемонстрированной на парламентских выборах, что и привело левых к неожиданной победе. Стало ясно, что экономического кризиса, который должен был вызвать все возрастающую ненависть, недостаточно, чтобы покончить с Альенде. — Правые вооружаются, доктор, — предупредил Виктора тот самый пациент, который снабжал его туалетной бумагой. — Я знаю это, потому что у нас на фабрике все подвалы закрыты наглухо на железные засовы и висячие замки. Никто не может туда войти. — Это ничего не доказывает. — Знаете, на фабрике несколько человек дежурят всю ночь, чтобы не допустить саботажа. Так вот они видели, как с машин сгружали ящики. И им показалось, груз не такой, как всегда, так что они решили разузнать о нем побольше. Наши товарищи уверены, в подвалах хранится оружие. Скоро здесь будет кровавая баня, доктор, ведь у парней, защищающих революцию, тоже есть оружие. В тот вечер Виктор поговорил с Альенде за партией в шахматы, отложенной ими ранее на несколько дней. Дом, приобретенный правительством в качестве жилья для президента, был построен в испанском стиле: с высокими арочными окнами, черепичной крышей, выложенным мозаикой национальным гербом над входом и двумя высокими пальмами, заметными уже с улицы. Охрана знала Виктора, и никто не удивился его позднему приходу. Они играли в шахматы в гостиной, где среди книг и предметов искусства всегда стояла шахматная доска. Альенде выслушал Виктора без удивления, он был в курсе дела, но по закону не мог ликвидировать ни эту фабрику, ни любое другое предприятие, где наверняка происходило то же самое. — Не беспокойтесь, Виктор, пока военные сохраняют лояльность правительству, опасаться нечего. Я доверяю Верховному главнокомандующему, он порядочный человек. Альенде добавил, что левые крикуны-экстремисты, требующие революцию по кубинскому сценарию, не менее опасны; эти горячие головы причинили правительству едва ли не больше вреда, чем правые. В конце года состоялось многолюдное чествование Пабло Неруды на Национальном стадионе, на том самом, где девять месяцев спустя людей будут держать в плену и подвергать пыткам. Это было последнее публичное выступление поэта, получившего Нобелевскую премию из рук шведского монарха за несколько недель до того. К этому времени Неруда оставил должность посла во Франции и вернулся в свой экстравагантный дом на Черном острове, который так любил. Он был болен, но продолжал писать, сидя за небольшим письменным столом у окна и глядя на гребни волн неспокойного моря. В последующие месяцы Виктору пришлось неоднократно посетить его дом — несколько раз как другу и пару раз как врачу. В первый визит Виктора Неруда встретил его в пончо и берете и был, как всегда, дружелюбен. Любитель вкусно поесть, он поджидал своего гостя, чтобы разделить с ним запеченную в чилийском вине курицу и поговорить о жизни. Он уже не был тем шутником и ценителем веселых забав, который в прежние годы развлекал друзей карнавалами и сочинял оды счастливому дню. На него дождем сыпались приглашения, премии, со всех концов мира он получал знаки восхищения его талантом, но в его сердце закралась тяжесть. Душа его болела о Чили. Неруда работал над своими мемуарами, в которых несколько страниц отвел Гражданской войне и событиям, связанным с плаванием «Виннипега» в Чили с беженцами на борту. Он волновался, вспоминая, сколько из его испанских друзей было убито или пропало без вести в те годы. «Я не хочу умереть раньше Франко», — сказал он. Виктор заверил Пабло Неруду, что тот проживет еще много лет, болезнь развивается медленно и находится под контролем, впрочем, ему самому тоже иногда казалось, что Каудильо, державший власть в своем железном кулаке вот уже тридцать три года, бессмертен. Go временем воспоминания об Испании становились для Виктора все более расплывчатыми. Каждое 31 декабря он произносил тост за Новый год и за скорейшее возвращение на родину, но делал это скорее в силу традиции, не мечтая об этом по-настоящему и, возможно, уже даже не желая этого. Он подозревал, что Испании, в которой он родился, которую знал и за которую сражался, больше не существует. Она превратилась в место, где господствуют мундир и сутана, и он ей уже не принадлежит. Как и Неруда, Виктор тревожился о Чили. Слухи о возможном военном перевороте, ходившие уже два года, звучали все громче. Президент продолжал полагаться на Вооруженные силы страны, хотя и знал, что единства в них нет. В начале весны сопротивление оппозиции достигло ранее невиданных масштабов, и недовольство среди военных переросло в открытый вызов. Верховный главнокомандующий, сломленный неподчинением офицеров, подал в отставку. Он объяснил президенту, что долг солдата велит ему оставить службу, чтобы избежать нарушения воинской дисциплины. Его поступок оказался бесполезным. Через несколько дней, в пять часов утра, свершился тот самый военный переворот, которого многие так боялись. Он круто изменил всю жизнь страны, и прежней Чили уже никогда не стала. Рано утром в тот день Виктор направился в больницу и увидел, что улицы заблокированы танками и вереницами зеленых грузовиков с военными. Солдатня в полном боевом снаряжении, с разрисованными, как у команчей, лицами, пинками разгоняла немногих прохожих, которые оказались на улице в этот час; тяжело урча, низко над городом кружили вертолеты, похожие на зловещих птиц. Виктор сразу понял, что произошло. Он вернулся домой и позвонил Росер в Каракас и Марселю в Колорадо. Оба заявили, что вернутся в Чили первыми же рейсами, но он убедил их переждать, пока не уляжется буря. Напрасно он пытался дозвониться до президента и других политиков высшего ранга, с которыми был знаком. Новостей не было. Телевидение находилось в руках мятежников, и радио тоже, за исключением одной станции, которая подтвердила то, что он и предполагал. Операция по усмирению страны, организованная посольством Соединенных Штатов, была четко спланирована и осуществлена. Немедленно вступила в действие цензура. Виктор решил, что его место в больнице; он положил в портфель смену белья и зубную щетку, сел в свой «ситроен» и двинулся на нем в объезд военных, по боковым улицам, включив приемник на батарейках, из которого, прорываясь через беспорядочную автоматную очередь, слышался голос президента; Сальвадор Альенде объявил о том, что военные предали страну и совершили фашистский переворот, и просил граждан сохранять спокойствие, выйти на свои рабочие места, не поддаваться на провокации, чтобы не дать себя уничтожить, и повторил, что находится на своем рабочем месте, защищая законное правительство. — На этом историческом переломе я собственной жизнью заплачу за преданность народа. Слезы помешали Виктору вести машину, он на минуту остановился, и тут же услышал гул истребителей; почти сразу же прогремели взрывы бомб. Издалека он увидел густой дым, он не поверил собственным глазам: бомбили президентский дворец. Четверо генералов Военной хунты, взявшие на себя управление судьбами страны, в военно-полевой форме, с нашивками в виде знамени и национального герба, между аккордами военных маршей несколько раз в день показывались на экранах телевизоров вместе со своими приближенными и произносили воззвания. Любая информация жестко контролировалась. Было сказано, что Сальвадор Альенде покончил с собой во время пожара во дворце, но Виктор подозревал, что его убили, как и многих других. Только тогда он окончательно осознал всю серьезность произошедшего. Возврата к прежнему не будет. Министры в тюрьме, конгресс распущен на неопределенный срок, политические партии запрещены, свобода печати и права граждан заморожены до новых распоряжений. В жилых кварталах хватали тех, кто сомневался в необходимости переворота, многих расстреливали, но об этом узнали гораздо позже, поскольку Вооруженные силы должны были произвести впечатление нерушимого монолита. Бывший верховный главнокомандующий Чилийской армии успел сбежать в Аргентину, чтобы его не казнили его же товарищи по оружию, однако через год ему подложили в автомобиль бомбу и он вместе с супругой погиб при взрыве. Генерал Пиночет, возглавивший Военную хунту, вскоре стал воплощением диктатуры. Репрессии осуществлялись моментально, стремительно и повсеместно. Было объявлено, что обыщут каждый камень, но вытащат марксистов из их логова, где бы они ни прятались, и очистят родину от раковой опухоли коммунизма, чего бы это ни стоило. В то время как в буржуазных кварталах приветствовали переворот и открывали шампанское, пролежавшее без употребления почти три года, в рабочих кварталах свирепствовал террор. Виктор не был дома девять дней, сначала потому, что на семьдесят два часа объявили комендантский час и нельзя было выходить на улицу, а потом потому, что больница работала непрерывно и в приемный покой снова и снова поступали пациенты с огнестрельными ранениями; очень скоро морг был заполнен телами погибших. Виктор питался в кафе, спал совсем немного, сидя на стуле, за неимением душа обтирал тело влажной губкой и только один раз поменял белье. Несколько часов он прождал возможности позвонить за границу. Виктор позвонил Росер и строго приказал ей ни за что на свете не возвращаться в страну, пока он сам не позовет ее, и просил то же самое передать Марселю. Университет был закрыт, и любые попытки студентов оказать сопротивление заканчивались стрельбой. Виктору рассказывали, что стены факультета журналистики и других факультетов залиты кровью. Он ничего не мог сообщить Росер ни о музыкальной школе, ни о ее учениках. После переворота забастовка врачей сразу же кончилась, и его коллеги радостно взялись за работу. Начались чистки среди персонала и даже среди пациентов, которых агенты службы безопасности вытаскивали прямо из кроватей. Во главе больницы поставили полковника, у входа и выхода дежурили солдаты, они ходили по коридорам, палатам и заглядывали даже в операционную. Нескольких врачей арестовали, кто-то уехал или был переведен в другое место, до которого так и не добрался, но Виктор продолжал работать, испытывая иррациональное чувство безнаказанности. Когда он наконец отправился домой, чтобы помыться и переодеться, он увидел незнакомый город, чистый и выкрашенный в белый цвет. За несколько дней со стен исчезли рисунки и лозунги революционного содержания, плакаты, призывавшие к ненависти, мусор, бородатые мужчины и женщины в брюках; в витринах магазинов он увидел продукты, которые раньше можно было достать только на черном рынке, однако покупателей было мало, потому что цены подскочили до небес. Солдаты и вооруженные карабинеры следили за порядком, на всех углах стояли танки и мимо на большой скорости проезжали крытые фургоны с сиренами, воющими, словно шакалы. Установился непререкаемый казарменный порядок и кажущийся мир, основанный на страхе. Войдя в дом, Виктор поздоровался со своей давнишней соседкой, которая в этот момент выглянула из окна. Женщина не ответила и захлопнула окно. Это могло бы послужить для него предупреждением, но он только пожал плечами, подумав, что бедняжка, как и он сам, немного не в себе от всех этих событий последних дней. В доме все выглядело так же, как в день переворота, когда он торопился в больницу: постель не заправлена, одежда разбросана, посуда грязная, в кухне заплесневелые остатки еды. Сил наводить порядок не было. Он упал на постель и проспал четырнадцать часов. В эти дни умер Пабло Неруда. Военный переворот ознаменовал, что сбылись его самые страшные опасения; он не смог с ним примириться, и состояние его здоровья резко ухудшилось. Пока его везли на «скорой помощи» в одну из больниц Сантьяго, солдаты нагрянули в его дом на Черном острове, перерыли бумаги и в поисках оружия и партизан уничтожили его коллекцию вин, ракушек и кораллов. Виктор примчался в больницу, чтобы навестить Неруду, но здесь охранники обыскали его, затем взяли у него отпечатки пальцев, сфотографировали, и, наконец, солдат, стоявший у двери в палату, преградил ему вход, сообщив о смерти друга. Поскольку Виктор был в курсе болезни Неруды и видел его месяц назад в нормальном состоянии, весть о кончине поэта удивила его. Он был не единственным, у кого это обстоятельство вызвало подозрение: сразу же поползли слухи, что Неруду отравили. За три дня до того, как он попал в клинику, поэт написал последние страницы своих воспоминаний, где рассказал о глубоком разочаровании: страна расколота и подчинена чужой воле, а его друг Сальвадор Альенде тайно похоронен неизвестно где и никто, кроме супруги, не проводил его в последний путь. «…Этот славный человек был убит, автоматы чилийских солдат, снова предавших Чили, изрешетили пулями и искромсали его в клочья», — написал он. Неруда был прав, такое уже случалось неоднократно, когда военные восставали против законного правительства, но короткая коллективная память стерла историю прежних предательств. Похороны поэта стали первым актом неповиновения мятежникам, однако запретить их не могли, поскольку на это смотрел весь мир. В эти часы Виктор оперировал тяжелобольного и не мог покинуть больницу. Подробности он узнал через несколько дней от человека, снабжавшего его туалетной бумагой. — Народу собралось немного, доктор. Помните, какая толпа присутствовала на Национальном стадионе, когда там чествовали поэта? Ну вот, я бы сказал, что на кладбище нас было человек двести, не больше. — Некролог появился в печати слишком поздно, мало кто знал о его смерти и о похоронах. — Люди боятся.