— Многие друзья и почитатели Неруды должны скрываться или сидят в тюрьме. Расскажи, как все было, — попросил Виктор. — Я прошел вперед, было страшно, солдаты с автоматами стояли вдоль всего пути по кладбищу. Гроб был покрыт цветами. Все шли молча, пока кто-то не крикнул: «Товарищ Пабло Неруда!» И все ответили хором: «Сейчас, отныне и навсегда!» — И что солдаты? — Ничего. И тут какой-то храбрец крикнул: «Товарищ президент!» И мы все ответили: «Сейчас, отныне и навсегда!» Это было здорово, доктор. А еще мы все пели «Единый народ никогда не победить», и солдаты ничего с нами не сделали, правда, там были какие-то типы, которые фотографировали тех, кто шел в погребальном кортеже. Кто его знает, для чего им эти фото. Виктор подозревал, что все будет именно так; реальность превратилась во что-то скользкое и неуловимое, люди жили среди умолчаний, лжи и эвфемизмов, среди гротескного восхищения достопочтенной родиной, ее храбрыми солдатами и традиционной моралью. Слово «товарищ» исчезло из обихода, его боялись произносить. Ходили слухи о концентрационных лагерях, массовых казнях, тысячах и тысячах заключенных, пропавших без вести, сбежавших и высланных, о центрах пыток, где женщин насилуют псы. Виктор спрашивал себя, где были раньше все эти палачи и доносчики, откуда они взялись, он не видел таких в своем окружении. Они возникли неожиданно, за несколько часов, подготовленные и организованные, как если бы тренировались годами. Глубинное фашистское государство существовало в Чили всегда, невидимое на поверхности, но готовое появиться в любой момент. Это был триумф тщеславия правых и поражение народа, верившего в революцию. Виктор узнал, что Исидро дель Солар вернулся в Сантьяго вместе с семьей, как и многие другие, через несколько дней после переворота, готовый вернуть собственные привилегии и взять бразды правления в свои руки, но только в экономике; политикой заправляли генералы, они наводили порядок в этом хаосе марксизма, подчинившего страну, как они говорили. Никто и представить себе не мог, сколько продлится диктатура, об этом знали только генералы. На Виктора Далмау донесла соседка, та самая женщина, которая двумя годами ранее просила его, раз уж он дружит с президентом, устроить ее сына в полк карабинеров, та самая, которой он установил на сердце два клапана, та самая, которая по-соседски одалживала у Росер то рис, то сахар, та самая, которую Карме приглашала на семейные ужины, где она сидела, надув губы. Его арестовали прямо в больнице. Пришли трое мужчин в гражданском, не представились и хотели забрать его из операционной, однако у них хватило ума подождать, пока закончится операция. — Идемте с нами, доктор, обычная проверка, — твердо приказал один из них. На улице Виктора запихнули в черный автомобиль, надели на него наручники и завязали глаза. Первый удар он получил в живот. Виктор Далмау не знал, где провел последующие два дня, но когда этим людям надоело его допрашивать, они почти волоком вытащили его из здания, сняли повязку, наручники и бросили; он почувствовал, что дышит свежим воздухом. Понадобилось несколько минут, чтобы глаза привыкли к яркому свету полуденного солнца и Виктор смог обрести равновесие, с трудом поднявшись на ноги. Он находился на Национальном стадионе. Один из охранников дал Виктору грубошерстное одеяло, осторожно взял под руку и повел к назначенному ряду. Идти было трудно, от побоев и электрошока болело все тело, Виктора мучила жажда, словно после кораблекрушения, и он не ориентировался во времени и не мог точно вспомнить, что с ним произошло. Сколько он пробыл в руках мучителей — целую неделю или несколько часов? О чем они его спрашивали? Альенде, шахматы, план Зета. Что такое этот план Зета? Виктор понятия не имел. В других камерах тоже были люди, слышался шум огромных вентиляторов, душераздирающие крики, выстрелы. — Их убивали, их убивали, — шептал Виктор. Он оглядел ряды зрительских кресел на стадионе, где раньше проходили футбольные матчи и разные культурные мероприятия, как, например, чествование Пабло Неруды, и увидел тысячи арестованных. Когда охранник, который помог добраться до отведенного для Виктора места, ушел, к нему приблизился один из узников, усадил его на кресло и протянул термос с водой: — Успокойся, товарищ, худшее позади. Он позволил Виктору выпить всю воду, помог ему вытянуть ноги и укрыл одеялом до подбородка. — Отдыхай, думаю, мы тут надолго, — прибавил он. Это был рабочий металлургического завода, его схватили на второй день после переворота, и на стадионе он находился уже несколько недель. Вечером, когда жара спала и Виктор смог сесть, новый знакомый ввел его в курс дела. — Не надо привлекать к себе внимания. Сиди тихо и молчи, здесь достаточно любого предлога, чтобы тебя забили до смерти. Это звери. — Столько ненависти, столько жестокости… не понимаю… — прошептал Виктор. У него снова пересохло во рту, слова застревали в горле. — Мы все превращаемся в дикарей, если дать нам в руки ружье и приказать стрелять, — заметил другой арестованный, сидевший неподалеку от них. — Только не я, товарищ, — парировал рабочий. — Я видел, как эти твари раздробили пальцы Виктору Харе. «Как-то ты теперь запоешь, сволочь!» — орали они. Подонки забили его палками и изрешетили пулями. — Главное — чтобы снаружи хоть кто-то знал, где ты находишься, — сказал их сосед. — Тогда можно отследить твои передвижения, в случае если ты исчезнешь. Многие пропадают без вести, и узнать о них хоть что-нибудь крайне затруднительно. Ты женат? — Да, — кивнул Виктор. — Дай мне адрес или телефон твоей жены. Моя дочь сможет ей сообщить о тебе. Она целыми днями стоит за стенами стадиона вместе с родственниками других арестованных в ожидании новостей. Но Виктор ничего не сообщил ему, опасаясь, что это стукач, специально подсаженный на стадион для сбора информации. Зато дозвониться до Росер в Венесуэлу и рассказать о том, что случилось с Виктором, удалось одной медсестре из больницы Сан-Хуан-де-Диос, которая видела, как его арестовали. Узнав об этом, Росер сразу же позвонила Марселю, чтобы сообщить сыну плохие новости, и велела ему оставаться в Соединенных Штатах, поскольку из-за границы скорее удастся помочь Виктору, чем находясь в Чили, однако сама решила немедленно вернуться домой. Росер купила билет и, прежде чем сесть в самолет, увиделась с Валентином Санчесом. — Как только вы узнаете, где сейчас удерживают вашего мужа, мы постараемся его вызволить, — пообещал ее друг. Он дал Росер письмо к послу Венесуэлы в Чили, своему коллеге, которого знал еще с тех времен, когда состоял на дипломатической службе, и у которого в настоящий момент в его резиденции в Сантьяго находились сотни беженцев в ожидании пропуска, чтобы уехать из страны. Посольство Венесуэлы стало одним из немногих, приютивших тех, кто хотел бы покинуть Чили. В Каракас начали прибывать сотни чилийцев, а скоро счет пошел на тысячи и тысячи. Росер вернулась в Чили в конце октября и до ноября не знала, что ее муж все это время находился на Национальном стадионе. Когда же посол Венесуэлы попытался навести о нем справки, его заверили, что на стадионе Виктор Далмау никогда не содержался. На тот момент заключенных действительно уже увезли со стадиона и распределили по концентрационным лагерям по всей стране. Несколько месяцев Росер искала его, используя все мыслимые и немыслимые дружеские и международные связи, стучалась в двери разных высоких чиновников, проверяла списки пропавших без вести, которые вывешивали в церквях. Виктор ни в одном из них не значился. Он исчез. Вместе с другими политическими заключенными Виктора Далмау отправили в лагерь на севере страны, где когда-то добывали селитру, а теперь устроили тюрьму. Караван грузовиков ехал весь день и всю ночь. В машинах везли первые двести человек, которых по прибытии разместили в импровизированных камерах, где раньше проживали рабочие, добывавшие селитру. Лагерь был окружен колючей проволокой, по которой шел электрический ток; на его территории возвышались смотровые башни с пулеметчиками; по его периметру курсировал танк, а в небе время от времени появлялись самолеты Военно-воздушных сил. Начальником лагеря был назначен командир карабинеров, тучный мужчина, который разговаривал только с помощью крика и все время потел, так как военная форма не подходила ему по размеру. Это был властный человек с мелочной душой, считавший, что узники должны понести наказание не только за те преступления, которые совершили, но и за те, которые только задумывали совершить, о чем заключенным с завидным постоянством и сообщали по громкоговорителям. Едва узники слезли с грузовиков, им приказали раздеться и оставили под палящим солнцем пустыни без пищи и воды на несколько часов, пока начальник осматривал их одного за другим, осыпая прибывших оскорблениями и пинками. С самого начала он ввел незаконные наказания, чтобы сломить моральный дух своих жертв, и его подчиненные ему подражали. Виктор Далмау был лучше многих своих товарищей подготовлен к сопротивлению, учитывая его опыт в Аржелес-сюр-Мер, где он провел несколько месяцев, но тогда он был молод. Сейчас ему исполнилось почти шестьдесят лет, правда, до того момента, когда его арестовали, у него не было времени подумать о своем возрасте. Там, на севере, испепеляющими жаркими днями и ледяными ночами, среди селитряных степей, ему хотелось умереть — так он устал. Побег из лагеря не представлялся возможным, вокруг — бескрайняя пустыня, на тысячи километров — сухая земля, песок, камни и ветер. Виктор чувствовал себя древним стариком. XI 1974–1983 Хочу сказать тебе: моя земля твоею будет, ее я завоюю для тебя, но подарю ее и всем другим, всему народу моему. Пабло Неруда, «Письмо, написанное в дороге», из книги «Стихи Капитана» За те одиннадцать месяцев, которые Виктор Далмау провел в концентрационном лагере, он не умер от усталости, как ожидал, но лишь укрепился телом и духом. Он всегда был худощавый, но теперь стал похож на скелет, обтянутый кожей, дубленной беспощадным солнцем, выделяемой с потом солью и горячим песком, а черты лица обрели такую четкость, словно были вырезаны резцом; он напоминал одну из железных скульптур Джакометти[39]. Его не сломили ни военная муштра — наклоны, бег под палящим солнцем, — ни часы вынужденной неподвижности в холоде ночи, ни побои и унижения суровых наказаний, ни тяжкий труд с бесполезным результатом, ни оскорбления, ни голод. Виктор принял роль пленника, отказавшись от иллюзий контролировать что-либо в своем существовании; он находился в руках захватчиков, имевших абсолютную власть и остававшихся в полной безнаказанности, он же был хозяином лишь собственных эмоций. Часто он повторял про себя метафору о березе, которая гнется в бурю, но не ломается. Виктор уже пережил нечто подобное, но в других обстоятельствах. От садизма и тупости своих мучителей он прятался в воспоминаниях и в молчании, твердо веря, что Росер ищет его и в один прекрасный день найдет. Он говорил так мало, что его товарищи по заключению дали ему кличку Немой. Сам же Виктор то и дело возвращался мыслями к Марселю, который молчал первые тридцать лет своей жизни, потому у него не было желания говорить. Вот и ему тоже не хотелось ни с кем говорить, да и сказать ему было нечего. Чтобы не пасть духом, его товарищи по несчастью все время о чем-то шептались, когда охранники не могли их слышать, он же думал о Росер, страшно тоскуя по ней и по их совместной жизни, думал о том, как он любит ее, а чтобы поддерживать сознание в активном состоянии, упорно проигрывал в уме самые знаменитые шахматные партии, которые знал наизусть, и еще кое-какие их тех, что они проводили с президентом. Какое-то время он мечтал вырезать шахматные фигуры из местного пористого камня и проводить турниры с другими заключенными, но из-за неусыпного наблюдения охраны сделать ему это так и не удалось. Эти люди в форме происходили из рабочего класса, из бедных семей, и, возможно даже, большинство из них симпатизировало социалистической революции, однако они со всем тщанием выполняли приказы начальства, словно прошлые деяния пленников были для них личным оскорблением. Каждую неделю кого-то из узников перевозили в другие лагеря или казнили, а потом взрывали их тела динамитом посреди пустыни, однако вновь прибывших в лагере день ото дня становилось все больше. Виктор подсчитал, что в лагере находилось около полутора тысяч заключенных из разных областей страны, разного возраста и рода занятий, и лишь одно их объединяло — их преследовали. И все они считались врагами родины. Впрочем, были среди узников и такие, кто, подобно Виктору, не принадлежал ни к одной партии и не занимал никаких политических должностей, кто стал жертвой мстительного доноса или бюрократической ошибки. Наступила весна, и заключенные со страхом ждали лета, которое превратит лагерь в настоящий ад с нестерпимой жарой в дневные часы, как вдруг ситуация Виктора Далмау неожиданным образом переменилась. У начальника лагеря случился сердечный приступ; это произошло утром, прямо посреди пламенной речи, с которой он обращался к узникам, а они терпеливо слушали, выстроившись перед ним в одних трусах и босиком. Он упал на колени, с трудом выдохнул и в ту же секунду растянулся на земле, даже стоявшие рядом с ним солдаты не успели поддержать своего командира. Никто из заключенных не пошевелился и не издал ни звука. Виктор наблюдал эту сцену, словно в замедленной съемке, все происходило беззвучно, как бы в другом измерении, будто часть кошмарного сна. Он увидел, как два солдата пытаются поднять начальника, еще несколько солдат бросились к медпункту, и тогда, не думая о последствиях, словно сомнамбула, Виктор начал продвигаться сквозь строй. Всеобщее внимание оказалось прикованным к лежавшему на земле, так что, когда Виктора заметили и приказали ему остановиться и лечь на землю лицом вниз, он находился уже перед строем. «Он врач!» — крикнул кто-то из заключенных. Виктор опрометью бросился вперед — и через пару секунд беспрепятственно добрался до места, где, не приходя в себя, лежал начальник лагеря. Солдаты расступились, освобождая для Виктора пространство. Склонившись над потерявшим сознание начальником, Виктор убедился, что тот не дышит. Жестом он подозвал одного из ближайших охранников и показал ему, что нужно расстегнуть мундир пострадавшего, а сам начал делать искусственное дыхание рот в рот, с силой нажимая в перерывах на грудную клетку начальника лагеря обеими руками. Он знал, в медпункте имеется ручной дефибриллятор, который иногда использовали, чтобы привести в чувство людей после пыток. Через несколько минут на плац прибежал медбрат и его помощник, с кислородом и дефибриллятором, и оба стали помогать Виктору. — Вертолет! Его немедленно нужно в больницу! — потребовал Виктор, едва почувствовал, что сердце начало биться. Мужчину отнесли в медпункт, где Виктор поддерживал его жизнь, пока не прибыл вертолет, который на всякий случай всегда находился в режиме ожидания. До ближайшей больницы летели тридцать пять минут. Виктору приказали, чтобы он остался с больным, и выдали ему рубашку, брюки и армейские ботинки. Это была провинциальная больница, маленькая, но неплохо оборудованная, которая в обычные времена располагала средствами для оказания срочной помощи, как, например, в данном случае. В штате больницы числилось всего два врача. Оба были наслышаны о репутации доктора Виктора Далмау, так что отнеслись к нему с почтением. От них он и узнал, что, по иронии того времени, главный хирург и кардиолог больницы тоже арестованы. Куда бы их ни увезли, одно было ясно: в том лагере, где содержали его самого, Виктор их не встречал. Он проработал хирургом не один десяток лет и часто говорил своим ученикам, что сердце, представляющее собой мускульный мешок, не содержит в себе никаких тайн; те же, что люди ему приписывают, являются обычными выдумками. Как можно быстрее Виктор проинструктировал врачей, которые должны были ему ассистировать, тщательно вымыл руки, приготовил пациента к операции и осуществил вскрытие грудной клетки, как делал это сотни раз. Он убедился, что его руки ничего не забыли и действуют безошибочно. Ночь Виктор провел рядом с пациентом, отдыхая скорее душой, чем телом. В больнице отсутствовали вооруженные охранники, с ним обращались почтительно и выражали ему восхищение, а в обед накормили бифштексом с картофелем с бокалом красного вина и мороженым — на десерт. На несколько часов он снова стал Виктором Далмау, а не номером таким-то. Он успел позабыть, какой была его жизнь до ареста. Ближе к полудню, когда пациент Виктора все еще находился в тяжелом, но стабильном состоянии, из Сантьяго прилетел военный кардиолог. Относительно заключенного поступил приказ отправить его обратно в лагерь, но Виктору удалось упросить врача, помогавшего ему на операции, связаться с Росер. Он рисковал, поскольку этот человек принадлежал к правым, однако за эти несколько часов совместной работы стало очевидно, что они испытывают друг к другу взаимное уважение. Виктор не сомневался, что Росер вернулась в Чили и ищет его, потому что он в подобных обстоятельствах сделал бы то же самое по отношению к ней. Новый начальник лагеря оказался так же расположен к жестокости, как и предыдущий, но Виктору пришлось терпеть его только пять дней. В то утро его имя прозвучало при зачитывании списка заключенных, которых отправляли в другие места. Для тех, чьи имена оказались названными, это был самый плохой день, поскольку означал, что узников отправляют либо в центр пыток, либо в другой, худший лагерь, либо на смерть. После того как они простояли на плацу три часа в ожидании машины, их посадили в грузовик. Охранник, сверявший забиравшихся в кузов заключенных со списком, задержал Виктора, прежде чем тот забрался в машину вместе с остальными. — А ты, идиот, остаешься тут. После еще часового ожидания Виктора отвели в контору, где начальник лагеря лично заявил, как тому повезло, и протянул ему листок бумаги. Виктор получил условное освобождение. — Как по мне, я бы открыл ворота — и шагай себе пешком, коммунист хренов. Но я, видите ли, должен доставить тебя обратно в больницу, — возмущенно произнес он. Росер и чиновник из посольства Венесуэлы ждали Виктора в больнице. Он обнял жену, и в этом объятии было все накопившееся отчаяние минувших месяцев, вся неопределенность ожидания и вся его любовь, которую он никогда не высказывал Росер на словах. — Боже мой, как же я люблю тебя, как же мне тебя не хватало, — шептал он, уткнувшись лицом в волосы жены. Оба плакали. Условное освобождение означало, что он ежедневно должен был приходить в полицейский участок и отмечаться в журнале. Это могло занять несколько часов, в зависимости от настроения дежурного офицера. Он отметился два раза, после чего принял решение просить политического убежища в посольстве Венесуэлы. Понадобилось всего пару дней, чтобы понять, — он, будучи пленником, подвергается остракизму; он не мог вернуться работать в больницу, друзья его избегали, и в любой момент его снова могли арестовать. Тревожное ожидание и страх, в котором он жил, резко контрастировали с вызывающим оптимизмом и реваншизмом сторонников диктатуры. Протестов не было; побежденные рабочие потеряли свои права, их могли уволить в любую минуту, и они были благодарны за любую зарплату, поскольку за дверью стояла очередь из безработных в ожидании счастливой возможности. Это был рай для предпринимателей. По официальной версии, в стране царил порядок, чистота, примирение и наметился путь к процветанию. А он думал о тех, кого пытают, казнят, вспоминал лица людей, которых видел в заключении, и тех, кто бесследно исчез. Люди изменились, он с трудом узнавал страну, которая тридцать пять лет назад приняла его в свои широкие объятия и которую он любил как родную. На второй день он объявил Росер, что не сможет терпеть диктатуру. — Я не мог этого в Испании, не смогу и здесь. Мне слишком много лет, чтобы все время жить в страхе, Росер; но возвращаться обратно немыслимо, так же как оставаться в Чили. Она сослалась на то, что это временные меры, военный режим скоро закончится, Чили отличают устойчивые традиции демократии, — во всяком случае, так говорили. Все вернется на круги своя. Однако ее аргументы бледнели перед очевидностью; Франко был у власти более тридцати лет, и Пиночет может последовать его примеру. Виктор провел ночь без сна, обдумывая отъезд, он лежал в темноте рядом с Росер, съежившейся в комок, и прислушивался к звукам ночи на улице. В три часа ночи он услышал, как к дому подъехала машина. Это означало, что приехали за ним; во время комендантского часа ездили на машинах только военные и агенты национальной безопасности. И думать нечего, чтоб сбежать или спрятаться. Он лежал неподвижно, в холодном поту, сердце в груди бешено колотилось, словно барабан. Росер осторожно выглянула из-за занавески и увидела еще один черный автомобиль, остановившийся рядом с первым. — Быстро одевайся, Виктор, — велела она. Они увидели, как несколько мужчин неторопливо вышли из машин, — ни беготни, ни криков, ни оружия. Несколько минут они стояли, курили, неспешно о чем-то болтали и наконец уехали. Виктор и Росер, обнявшись и дрожа всем телом, простояли у окна до рассвета, пока не пробило пять часов утра и комендантский час не окончился. Росер договорилась, чтобы посол Венесуэлы забрал Виктора на дипломатической машине. Это было время, когда большинство людей, укрывавшихся в посольствах других стран, уезжали туда, где их могли принять и где не было такого неотступного преследования. Виктор доехал до посольства в багажнике. Через месяц он получил разрешение, и два сотрудника венесуэльского посольства проводили его до двери в самолет, где его уже ждала Росер. Он был чисто выбрит и спокоен. В том же самолете летел человек, с которого сняли наручники, только когда он сел на свое место. Он был грязный, нечесаный и дрожал всем телом. Виктор наблюдал за ним во время полета, а потом подошел к нему. Разговор долго не вязался, и Виктору стоило труда убедить этого человека в том, что он не является агентом национальной безопасности. Он заметил, что у мужчины нет передних зубов, а несколько пальцев раздроблены. — Чем я могу вам помочь, товарищ? Я врач, — сказал он. — Они развернут самолет. Они снова упекут меня в… — не договорил мужчина и заплакал.