— Как ты можешь сравнивать! В Каталонии будет кровавая баня. Я до этого не доживу, но я хочу умереть спокойно. Ты должен обещать мне, что отправишься с Росер и матерью за границу. Фашисты наверняка арестуют Карме, ведь она учила солдат грамоте; ее по меньшей мере расстреляют. Тебе будут мстить за то, что ты работал в военном госпитале, а Росер достанется просто потому, что она молодая девушка. Знаешь, что они делают с девочками, нет? Они отдают их арабам. Я все продумал. Вы уедете во Францию и останетесь там, пока здесь все не уляжется, тогда вы сможете вернуться. В моем письменном столе ты найдешь карту и кое-какие сбережения. Обещай мне, что ты так и сделаешь. — Я обещаю, отец, — ответил Виктор, сомневаясь, однако, что поступит именно так. — Пойми, Виктор, речь идет не о трусости, а о выживании. Марсель Льюис Далмау был не единственный, кто сомневался в будущем Республики, но никто не осмеливался произнести это вслух, поскольку подобные речи, сеявшие уныние и панику среди измученного и уже достаточно настрадавшегося населения, могли счесть наихудшим предательством. На следующий день Марселя Льюиса Далмау похоронили. Семья хотела сделать это без шума, не те были времена, чтобы устраивать пышные похороны, однако слух о смерти профессора быстро распространился по городу — и на кладбище Монтжуик собрались его приятели по таверне «Росинант», коллеги по университету и бывшие ученики почтенного возраста — молодые были кто на войне, а кто в земле. Карме в строгом трауре, с головы до ног в черном, опираясь на руки Виктора и Росер, шла за гробом, в котором лежал мужчина ее жизни. Не было ни молитв, ни речей, ни слез. На прощание ученики профессора исполнили вторую часть квинтета Шуберта (обойдясь без партии фортепиано), и его печальная мелодия наилучшим образом соответствовала моменту, а потом спели одну из песен, сочиненных профессором Марселем Льюисом для ополченцев. II 1938 И пусть победа за тобой, не уничтожить пятна крови… Пабло Неруда, «Израненная земля», из книг «Испания в сердце» и «Третье место жительства» Росер Бругера испытала свою первую любовь в доме профессора Далмау, когда тот, под предлогом помощи в занятиях, предложил ей перебраться к ним; оба понимали: в этом поступке больше милосердия, чем помощи в обучении. Профессор счел, что любимая ученица не введет их с женой в лишние расходы, поскольку ест она мало, но очень нуждается в семейной обстановке, и особенно полезно ее присутствие будет для Карме, чьи материнские чувства получали мало отклика от Виктора, а от Гильема не получали вовсе. Это произошло в тот год, когда Росер, уставшая от строгого режима закрытого пансиона для сеньорит из уважаемых семей, поселилась в рыбацком квартале в Барселоне, единственном месте, которое она могла себе позволить, в комнате с тремя девушками из народного ополчения. Ей было девятнадцать лет, остальные девушки были старше на четыре-пять лет, но в отношении жизненного опыта и зрелости ума превосходили свою соседку лет на двадцать. Мир ополченок значительно отличался от того, в каком жила Росер; они дали ей прозвище Послушница и по большей части почти не обращали на нее внимания. Они делили с ней комнату, где были две двухэтажные кровати — Росер спала на одной из верхних, — пара стульев, умывальник, кувшин и ночной горшок, керосиновая плитка, несколько гвоздей в стене, чтобы вешать одежду, и общая ванна, которой пользовались более тридцати съемщиков. Соседки Росер были девушки веселые и смелые, наслаждавшиеся полной свободой того смутного времени; согласно предписанию, они носили военную форму, ботинки и береты, однако красили губы и завивали волосы с помощью железного прута, раскаленного над тлеющими углями. Те из них, у кого не имелось винтовок, упражнялись с палками и мечтали отправиться на фронт, чтобы встретиться лицом к лицу с врагом, вместо того чтобы работать на транспорте, в торговле, на кухне или в больнице, куда их распределяли, аргументируя такое решение тем, что с советским и мексиканским оружием едва справляются мужские руки и женщинам оно вряд ли подойдет. Несколько месяцев спустя, когда армия Франко заняла две трети Испании и продвигалась все дальше, желание девушек исполнилось, и они оказались на линии фронта. Две из них подверглись насилию в стычке с марокканцами и были зарезаны. Третья пережила три года Гражданской войны, а затем шесть лет Второй мировой войны, скитаясь из одного города Европы в другой, и только в 1950 году ей удалось эмигрировать в Соединенные Штаты. Ее жизнь закончилась в Нью-Йорке, где она вышла замуж за интеллектуала еврейского происхождения, сражавшегося в Бригаде Линкольна, но это уже другая история. Гильем был на год старше Росер Бругеры. Если она удостоилась чести называться Послушницей за свой серьезный вид и вышедшие из моды платья, то он, напротив, был хвастлив и задирист, одним словом, чувствовал себя хозяином жизни. Девушке хватило несколько раз поговорить с ним, чтобы понять: за его вызывающим поведением прячется ребяческая душа застенчивого романтика. С каждым появлением Гильема в Барселоне становилась все очевиднее произошедшая в нем перемена: он все более погружался в себя, уже ничто в нем не напоминало легкомысленного юнца, когда-то воровавшего канделябры. Теперь это был взрослый мужчина с нахмуренными бровями, накопивший в себе огромный груз жестокости, готовой прорваться в ответ на любой вызов. Он ночевал в казарме, но обычно проводил пару ночей в родительском доме, однако не для того, чтобы лишний раз увидеться с Росер. Он поздравлял себя с тем, что его не мучают сентиментальные переживания, как у других солдат, разлученных с невестой или с семьей. Война завладела им целиком, и он не позволял себе отвлекаться ни на что иное, но ученица отца не представляла опасности для его холостяцкой независимости; она была лишь невинным развлечением. Росер выглядела довольно привлекательной, если свет падал на нее под правильным углом, но сама она ничего не делала, чтобы казаться таковой, и это простодушие задевало какие-то тайные струны в душе Гильема. Вообще-то, он привык к тому, что производит впечатление на женщин, и от него не ускользнуло, что Росер не стала исключением, хотя она была абсолютно не склонна к кокетству. «Девочка влюблена в меня, и чему же тут удивляться, если бедняжка не видит в жизни ничего, кроме рояля и пекарни, так оно всегда и бывает», — думал он. — Смотри, Гильем, эта девочка святая, и если ты позволишь со своей стороны хоть каплю неуважения… — предупреждал его отец. — Как тебе такое в голову взбрело, отец! Росер мне как сестра. Но, к счастью, она не была ему сестрой. Судя по тому, как родители оберегали ее, Росер, по всей вероятности, оставалась девственницей, одной из немногих в республиканской Испании. Ничего лишнего с ней он себе не позволит, ни в коем случае, но никто не упрекнет его, если он будет с ней нежен, если прикоснется к ней под столом коленом, если пригласит в кино, чтобы гладить ее в темноте, пока она плачет над фильмом, вся дрожа от смущения и желания. Для более смелых ласк он сходился с девушками из ополчения, боевыми подругами, — свободными, сговорчивыми и достаточно опытными. После короткого увольнения, проведенного в Барселоне, Гильем возвращался на фронт, всякий раз намереваясь сосредоточиться только на том, чтобы выжить и победить, но снова и снова ему стоило большого труда забыть встревоженное лицо и ясные глаза Росер Бругеры. Даже в самых потаенных уголках души Гильем никогда бы не признался, что ждет ее писем и посылок, куда вместе с домашними лакомствами она укладывала носки и шарфы, которые вязала сама. В своем портмоне он хранил одну-единственную фотографию, ее фотографию. Росер стоит у рояля, возможно во время концерта, в строгом темном платье — низ длиннее обычного, короткие рукава и кружевной воротничок, — нелепом платье школьницы, скрывавшем ее формы. На этом черно-белом кусочке картона Росер выглядела далекой и расплывчатой, женщина без возраста, без изящества, без яркости, зато, глядя на снимок, он мог представить себе ее глаза цвета янтаря, черные волосы, прямой точеный нос, красиво изогнутые брови, маленькие уши, длинные пальцы, запах мыла — все те подробности, которые не давали Гильему покоя, вдруг возникая в памяти днем и мешая спать по ночам. Эти подробности так отвлекали, что могли стоить ему жизни. На девятый день после похорон отца, воскресным вечером Гильем появился в доме без предупреждения, на видавшей виды военной машине. Росер вышла навстречу, вытирая руки кухонной тряпкой, и не сразу узнала его в худом, изможденном человеке, которого с двух сторон поддерживали девушки из ополчения. Росер не видела его четыре месяца, все это время подпитывая свои мечты лишь несколькими фразами, которые Гильем прислал ей за это время; в основном он писал только о том, что творилось в Мадриде, избегая нежных слов, словно отправлял рапорты, начертанные ученическим почерком на листке, вырванном из школьной тетради. Здесь все по-прежнему. Чтоб ты знала, как мы защищаем город, скажу, что стены домов похожи на решето, столько в них дыр от минометов. Вокруг сплошные развалины. Снаряды у фашистов итальянские и немецкие. Они так близко от нас, что иногда доносится запах табака, который они курят, проклятые; мы слышим, как они разговаривают или что-то кричат нам, провоцируя, а сами напиваются пьяными от страха, все, кроме мавров. Эти, словно гиены, ничего не боятся, предпочитают винтовкам ножи, как у мясников, чтобы биться врукопашную и чувствовать вкус крови; к ним каждый день поступает пополнение, но они не продвинулись ни на метр; у нас не хватает воды, нет электричества, еды мало, но мы справляемся; со мной все в порядке. Половина зданий разрушена, едва успевают убирать трупы, а бывает, убитые так и остаются лежать там, где упали, до следующего дня, когда приезжает труповозка. Эвакуировать всех детей не удалось. Видела бы ты, как упрямы некоторые матери, они никого не слушают, отказываются и уезжать, и расставаться со своими чадами. Кто их поймет? Как там твой рояль? Как родители? Скажи матери, чтоб не беспокоилась обо мне. — Боже мой! Ради всего святого! Что с тобой случилось, Гильем?! — вскрикнула Росер, стоя на пороге. Гильем не отвечал; свесив голову на грудь, он с трудом удерживался на подгибавшихся ногах. Тут появилась Карме, тоже из кухни, крик пронзил все ее тело, но так и не вырвался наружу, застряв в горле и вызвав приступ кашля. — Успокойтесь, товарищи. Он не ранен. Он болен, — твердо произнесла одна из девушек. — Сюда, — указала им Росер на бывшую комнату Гильема, где теперь спала сама. Ополченки уложили его на кровать и ушли, но через минуту вернулись: они принесли рюкзак, плюшевое одеяло и винтовку. Потом девушки коротко попрощались и пожелали удачи. Карме продолжала заходиться в отчаянном приступе кашля, а Росер сняла с больного дырявые ботинки и грязнущие носки, пытаясь справиться с подступившей тошнотой, такая ужасная вонь от них исходила. И думать было нечего, чтобы везти Гильема в центральную инфекционную больницу или попытаться найти врача, — все поголовно были заняты ранеными. — Надо помыть его, Карме, он весь в грязи. Попробуйте дать ему попить воды. Я побегу на переговорный пункт, позвоню Виктору, — сказала девушка, которой не хотелось видеть Гильема обнаженным и перепачканным экскрементами. По телефону Росер перечислила Виктору симптомы: высокая температура, затрудненное дыхание, диарея. — Он стонет, когда мы к нему прикасаемся. Ему, наверное, очень больно, думаю, у него болит живот, но и все тело тоже… ты же знаешь, твой брат никогда не жалуется. — Это тиф, Росер. Среди бойцов сейчас эпидемия; болезнь переносят вши, блохи, распространению способствует антисанитария, зараженная вода и грязь. Я попытаюсь осмотреть Гильема завтра, хотя мне чрезвычайно трудно оставить пост, госпиталь переполнен, каждый день привозят десятки новых раненых. Первое, что нужно сделать, — компенсировать обезвоживание и сбить температуру. Оберните его влажными полотенцами и дайте попить горячей воды с щепоткой сахара и соли. Две недели мать и Росер выхаживали Гильема, а брат следил за его состоянием из Манресы. Росер ежедневно звонила Виктору, чтобы сообщить о состоянии больного и получить инструкции, как не заразиться самим. Чтобы избавиться от платяных вшей, в первую очередь следовало сжечь всю его одежду, затем перестирать все постельное белье с жавелем[8], снабдить Гильема специальным судном и постоянно мыть руки. Первые три дня состояние Гильема было критическим. Температура поднималась до сорока градусов, он бредил, скрипел зубами от головной боли, его мучил сухой кашель и часто тошнило, а испражнения представляли собой жидкость зеленого цвета, словно суп из червей. На четвертый день температура снизилась, но Росер с Карме никак не могли его разбудить. Виктор велел им растормошить больного, чтобы заставить выпить воды, и затем оставить в покое, — пусть спит дальше. Ему нужно отдохнуть и восстановить силы. Ежедневный уход за больным пришлось осуществлять Росер, поскольку Карме, в силу возраста и состояния ее легких была более уязвима. Росер целый день проводила дома, читала или шила, сидя у кровати Гильема, а Карме уходила учить детей грамоте или стояла в очередях за продуктами. По ночам Росер продолжала работать в пекарне, ей платили хлебом. Рацион чечевицы уменьшился до половины чайной чашки в день на одного человека: в городе уже съели всех кошек и голубей, а хлеб, который получала Росер, представлял собой темный, жесткий кирпич с привкусом опилок; растительное масло стало предметом роскоши, его смешивали с техническим, чтобы хватило дольше. В ванных и на балконах люди выращивали овощи и зелень, меняли семейные реликвии и драгоценности на картофель и рис. Хотя Росер не виделась со своими родными, она поддерживала отношения с несколькими крестьянскими семьями из Санта-Фе и получала от них зелень, иногда кусок козьего сыра, а в редких случаях, когда в поселке в знакомой семье забивали свинью, ей доставалось немного копченой колбасы. Карме вполне обоснованно полагала, что на черном рынке не часто продают что-нибудь из еды, зато только там можно раздобыть сигареты и мыло. Столкнувшись с необходимостью поставить на ноги Гильема, больше походившего на скелет, она запустила руку в скудные накопления, оставленные мужем, и отправила Росер в Санта-Фе купить все необходимое для супа. Карме знала, Марсель Льюис собрал эти деньги на отъезд семьи куда-нибудь подальше из Испании, но на самом деле никто из них всерьез об эмиграции не думал. Что им делать во Франции или в любой другой стране? Они не могли оставить свой дом, квартал, свой язык, родственников и друзей. Вероятность того, что война окончится победой, таяла с каждым днем, и в глубине души все Далмау и Бругера уже были готовы заключить мирное соглашение и претерпеть репрессии от фашистов, — все лучше, чем изгнание. Несмотря на всю свою жестокость, Франко не сможет казнить все население Каталонии целиком. Как бы то ни было, Росер купила на деньги двух куриц и пустилась в обратный путь, спрятав свою добычу в сумку, которую привязала к животу под платьем, чтобы у нее не отнял кур какой-нибудь отчаявшийся бедолага или не конфисковали солдаты. Она выглядела беременной, в автобусе ей уступили место, где она и устроилась, приладив поудобнее сумку и молясь, чтобы курицы не начали шевелиться. Карме покрыла пол одной из комнат газетами и запустила туда куриц. Они питались крошками и отбросами из бара «Росинант», а также зернами ржи и ячменя, которые Росер незаметно таскала из пекарни. Птицы оправились от путешествия в сумке, и вскоре Гильем получал на завтрак яйцо, а то и пару яиц. Больной быстро выздоравливал и через несколько дней был готов вернуться к жизни, однако сил у него хватало только на то, чтобы сидеть на кровати и слушать, как Росер играет на рояле в гостиной или читает ему вслух детективы. Он никогда не слыл любителем чтения, всегда учился с трудом, причем только благодаря матери, тщательно проверявшей его домашние задания, и Виктору, который в большинстве случаев их и выполнял за брата. После Мадридского фронта, где он изнывал от скуки во время долгих периодов ожидания между боевыми действиями, он с наслаждением слушал Росер, которая сидела рядом и читала ему книги. В доме было много книг, но, когда Гильем пытался читать сам, буквы прыгали у него перед глазами. В перерывах между чтением он рассказывал Росер о солдатской жизни, о волонтерах, прибывших из более чем пятидесяти стран мира сражаться и умирать на чужой войне, об американцах из Бригады Линкольна и других бригад, которые шли на передовую и первыми погибали в бою. — Говорят, больше тридцати пяти тысяч мужчин и несколько сот женщин из разных стран сражаются в Испании против фашизма. Вот какое значение имеет эта война, Росер. Он рассказывал о том, что им не хватало воды, об отсутствии электричества и отхожих мест, о том, что им приходилось прятаться в переулках, засыпанных щебнем, мусором, грязью и битым стеклом. — В свободное время мы учились сами и учили своих товарищей. Мать порадовалась бы: это ее стихия — ликвидировать безграмотность среди парней, не умеющих ни читать, ни писать; многие из них никогда не ходили в школу. Но Гильем ничего не говорил Росер о крысах и вшах, об испражнениях, моче и крови, о раненых товарищах, часами ожидавших, истекая кровью, когда появятся санитары с носилками, о голоде, о миске жесткой фасоли и холодном жидком кофе, о необъяснимой храбрости тех, кто спокойно шел под пули, и об ужасе совсем юных мальчишек из «Квинты Биберон»[9], только что прибывших на фронт. Тем более он не рассказывал Росер о массовых казнях, которые вершили его же товарищи: хватали и отвозили пленных противников на грузовиках за город, тут же казнили их и хоронили в братских могилах. Таких казненных насчитывалось больше двух тысяч только в Мадриде. Наступило лето. Темнело поздно, и теплые дни лениво тянулись час за часом. Гильем и Росер проводили много времени вместе и хорошо узнали друг друга. Они не только читали и разговаривали, но и могли подолгу молчать, и в такие минуты их объединяло нежное чувство близости. После ужина Росер ложилась спать, она делила кровать с Карме, и спала до трех часов утра. Потом вставала и шла в пекарню выпекать хлеб, чтобы на рассвете разделить на порции. Новости, которые передавали по радио, печатались в газетах и доносились из уличных громкоговорителей, были полны оптимизма. В городе постоянно звучали песни ополченцев и повторялись пламенные слова Пассионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Продвижение противника называли стратегическим отступлением. Ничего не говорили о скудном рационе и дефиците почти всего, от продуктов питания до лекарств. Более реальную, чем громкоговорители, версию событий предоставлял семье Виктор Далмау. О ситуации на войне он мог судить по тому, сколько прибывало раненых и сколько их умирало, причем число тех и других в госпитале трагически увеличивалось. — Я должен вернуться на фронт, — твердил Гильем, хотя даже обуться не мог, чтобы не рухнуть без сил на постель. Повседневная рутина, состоявшая из ухода за Гильемом в его жалком состоянии тифозного больного — она обмывала его губкой, опорожняла судно, кормила с маленькой ложечки детской кашкой, стерегла его сон и снова мыла, снова опорожняла судно, кормила, и все это с любовью и в непрестанной тревоге за его жизнь, — в конце концов убедила Росер, что Гильем — единственный мужчина, которого она сможет любить. Она была уверена: другого не будет никогда. На девятый день выздоровления, видя, что Гильему стало гораздо лучше, Росер поняла, что ей больше ни под каким предлогом не удержать его в постели, где он находился в ее полном распоряжении. Очень скоро Гильем вернется на фронт. За последний год потери были так велики, что республиканская армия набирала подростков, стариков и заключенных, наиболее свирепых на вид, которым предоставлялся выбор: идти воевать или остаться гнить в тюрьме. Росер объявила, что настало время встать с кровати и что для начала надлежит принять ванну и как следует помыться. Она нагрела воды в самой большой кастрюле, помогла Гильему забраться в корыто для стирки белья, намылила его с головы до ног, потом облила теплой водой и растерла полотенцем так, что кожа у него покраснела и заблестела. Росер знала его тело так же хорошо, как собственное, и даже не задумывалась о том, обнажен он или нет. Со своей стороны, Гильем совсем ее не стеснялся; попав в руки Росер, он словно вернулся в детство. «Женюсь на ней, когда кончится война», — решил он как-то про себя в минуту глубокой благодарности. Раньше он и мысли не допускал о том, чтобы пустить корни и жениться. Война спасла его от обдумывания планов на возможное будущее. «Не гожусь я для мирной жизни, — беспрестанно вертелось у него в голове, — лучше быть солдатом, чем работать на фабрике, а где еще можно найти работу без образования и с моим драчливым характером». Однако Росер, с ее свежестью и невинностью, с ее неизменной добротой, запала ему в душу; ее нежный образ не оставлял его и в окопах, и чем больше Гильем вспоминал о ней, тем больше в ней нуждался и тем более красивой она ему казалась. В ней все было неброско, и такой же была ее привлекательность. В самые тяжелые дни болезни, когда он задыхался, словно падая в пропасть от боли и страха, Гильем в отчаянии крепко сжимал руку Росер, чтобы удержаться на поверхности. Когда он почти терял сознание, единственным компасом для него служило ее лицо, склоненное над ним, единственным якорем — ее преданные глаза, всегда кроткие и ласковые. После того как его вымыли в корыте для стирки белья, Гильем вернулся в мир живых, с предсмертной испариной было покончено. Его возродили к жизни намыленная тряпка, пена на волосах, ведра с теплой водой и прикосновение рук Росер: руки у нее были сильные, совершенно особенные, мягкие руки пианистки. Благодарный, он окончательно сдался. Она вытерла его, надела на него отцовскую пижаму, побрила и подстригла ему волосы и ногти, которые отросли, словно когти хищной птицы. У него все еще были впалые щеки и красные глаза, но все-таки он уже не был похож на то пугало, каким появился в доме в сопровождении тащивших его под руки двух девушек из ополчения. Закончив с процедурами, Росер подогрела кофе, оставшееся от завтрака, и плеснула туда коньяку для бодрости. — Я вполне гожусь, чтобы отправиться с тобой на праздник, — улыбнулся Гильем, глядя в зеркало. — Ты вполне готов, чтобы вернуться в постель, — ответила Росер, протягивая ему чашку. — Вместе со мной, — добавила она. — Что ты сказала? — Что слышал. — Ты думаешь о том, чтобы… — Я думаю о том, о чем наверняка думаешь и ты, — ответила она, снимая платье через голову. — Что ты делаешь? Мать может вернуться в любой момент. — Сегодня воскресенье. Карме выплясывает сардану[10] на площади, а потом пойдет на переговорный пункт звонить Виктору. — Я могу тебя заразить тифом… — Если до сих пор не заразил, вряд ли это случится сейчас. Хватит отговорок. Ну же, шевелись, — велела ему Росер, сбрасывая лифчик и трусики и подталкивая Гильема к кровати. Ни один мужчина не видел Росер обнаженной, но времена нормирования продуктов отучили ее от застенчивости, она постоянно держалась начеку, опасаясь всего и вся: соседей, друзей или ангела смерти, расправившего крылья где-то поблизости. Девственность, которая так ценилась в монастырском колледже, тяготила Росер и казалась чем-то ущербным в ее двадцать лет. Настоящее было ненадежно, будущего не существовало вовсе, существовала только эта минута, прежде чем все разрушит война. Разгром стал очевидным после битвы на реке Эбро, начавшейся в июле 1938 года; она продлилась четыре месяца, и в ходе ее погибли тридцать тысяч человек, среди них и Гильем Далмау, который пал незадолго до массового исхода побежденных. Положение республиканцев стало плачевным; им оставалось надеяться только на то, что Франция и Великобритания возьмут на себя труд вмешаться в ход боевых действий, но время шло, а никаких признаков, что это произойдет, не наблюдалось. Чтобы выиграть время, республиканцы собрали все силы, намереваясь переправить основную часть армии на другой берег Эбро, дабы проникнуть на территорию, занятую противником, завладеть его боевым снаряжением и показать всему миру, что война не проиграна, что с необходимой помощью Испания еще может победить фашизм. Восемьдесят тысяч человек были тайно, под покровом ночи переброшены и сконцентрированы на левом берегу реки с целью в дальнейшем противостоять врагу, намного их превосходившему как по численности, так и по запасам оружия. Гильем входил в состав интернациональной дивизии, считавшейся ударной силой республиканцев и состоявшей из опытных английских, американских и канадских добровольцев, которые сами называли себя пушечным мясом. Им предстояло сражаться на обрывистом берегу, в немилосердную летнюю жару, перед ними был враг, позади — река, а над головой — немецкие и итальянские самолеты. Внезапная атака дала республиканцам некоторое преимущество. По мере того как их части подтягивались к линии фронта, бойцы форсировали реку на рыбацких суденышках, на которых везли с собой насмерть перепуганных мулов. Позднее инженеры соорудили для переправы через Эбро понтонные мосты, их то и дело приходилось восстанавливать по ночам после дневных бомбардировок. Поскольку доставлять провизию и питье вовремя не всегда представлялось возможным, на передовой Гильем часто по целым дням оставался без еды и воды; он неделями не мылся, спал на каменистой земле, под палящим солнцем, страдая от диареи, незащищенный ни от вражеской пули, ни от москитов, ни от крыс, пожиравших все, что им попадалось, в том числе и тела убитых. Голод, жажда, боль перекрученных кишок, истощение, невыносимая жара. Он был так обезвожен, что даже не потел, кожа стала черной и потрескавшейся, словно у ящерицы. Порой Гильем подолгу сидел, сжимая в руках винтовку, и, стиснув зубы, ждал смерти; он напрягал каждый мускул, желая подняться, но ноги не слушались его. Он понимал, что ослабел от болезни, что он уже не такой, как прежде. Его товарищи погибали с ужасающей регулярностью, и он все время спрашивал себя, когда же придет его черед. Раненых увозили ночью на грузовиках с выключенными фарами, чтобы машины не обстреляли с самолетов; кое-кто из тяжелораненых умолял проявить милосердие и не пожалеть на них пули, поскольку попасть живым в руки врага было для этих ребят хуже, чем пережить тысячу смертей. Трупы, которые не успевали увезти раньше, чем они начинали гнить под нещадно палящим солнцем, заваливали камнями или сжигали точно так же, как поступали с подохшими лошадьми и мулами; оставшимся в живых просто не хватало сил рыть могилы в каменистой и твердой, как цемент, земле. Под пулями и гранатами Гильем добирался до погибших товарищей, и тела тех, кого мог опознать, за небольшое вознаграждение отправлял их семьям. Никто из бойцов не понимал этой стратегии — ради чего они должны погибать на берегах Эбро, — ведь было очевидно, что пытаться продвигаться по территории Франко и удерживать позиции ценой человеческих жизней бессмысленно, однако выражать недовольство вслух никто не решался из опасения, что это могло быть расценено как трусость или предательство и дорого обойтись осмелившимся высказать свое мнение. Более других в дивизии заинтересовал Гильема один американский офицер, храбрый как лев, который после окончания Калифорнийского университета вступил в Бригаду Линкольна. И хотя американец не имел в прошлом боевого опыта, он явно был прирожденным солдатом. Он умел командовать и пользовался среди товарищей огромным уважением. Когда Гильем стал одним из добровольцев, записавшихся в ополчение Барселоны, в городе царили идеалы социализма и равноправия, а революционные идеи проникли во все сферы общества, включая армию: все были равны и имели равные возможности, у офицеров отсутствовали какие-либо особые привилегии по сравнению с рядовыми. Не было ни иерархии, ни протоколов, ни заученных приветствий, предназначенных для старших по званию. Для офицеров-республиканцев не выделялось ничего специального — ни продуктов, ни оружия, ни автомобилей, ни грузовиков, не было и отполированных ботинок и личных адъютантов, ни поваров, как в контрактных армиях, в частности в армии Франко. Ситуация изменилась уже в первый год войны, когда большая часть революционного энтузиазма улетучилась. Гильем с отвращением наблюдал, как в Барселону потихоньку возвращается буржуазная форма сосуществования, классовые различия, превосходство одних и рабское повиновение других, чаевые, проституция, привилегии богатых, которые и так все имели — и еду, и табак, и модную одежду, — в то время как остальное население страдало от повального дефицита. Гильем видел изменения и в военной среде. Народная армия, сформированная благодаря идейному воодушевлению и состоявшая из добровольцев-ополченцев, тоже оказалась пронизана иерархией и подвержена традиционной дисциплине. Однако американский офицер продолжал верить в победу социализма; для него равенство было не просто возможным, неизбежным, и он верил в него как в религиозную доктрину. Те, кем он командовал, считали его своим товарищем и никогда не обсуждали его приказы. Американец достаточно хорошо выучил испанский язык, чтобы отдавать распоряжения своим бойцам. Он сражался за Валенсию, одновременно пытаясь установить контакт с Каталонией, отделенной от остальной территории республиканцев широкой полосой земли, занятой националистами. Гильем уважал его и беспрекословно ему подчинялся. В середине сентября американца сразила пулеметная очередь, и он упал рядом с Гильемом как подкошенный, без единого стона. Уже лежа на земле, он пытался поднять боевой дух своих солдат, пока не потерял сознание. Гильем вместе с другим ополченцем перенесли своего командира на носилки и уложили на кучу щебня, чтобы ночью санитары смогли обнаружить его и доставить в полевой госпиталь. Несколько дней спустя Гильем узнал, что если интербригадовец и выживет, то навсегда останется инвалидом. И тогда Гильем от всего сердца пожелал ему скорой смерти. Американец погиб за неделю до того, как республиканское правительство объявило отъезд из Испании иностранных бойцов, в надежде, что Франко, которому помогали немецкие и итальянские войска, сделает то же самое. Но этого не случилось. Американскому офицеру, наспех похороненному в безымянной могиле, не удалось пройти вместе со своими товарищами по улицам Барселоны под приветственные крики благодарных жителей, собравшихся на прощальную церемонию, которую никто из побывавших на ней интербригадовцев не мог забыть до конца своих дней. Наиболее памятные слова произнесла Пассионария, чей неистребимый энтузиазм поддерживал боевой дух республиканцев все эти годы. Она назвала бойцов крестоносцами свободы, героями, верными своим идеалам, храбрыми и организованными людьми, покинувшими свою родину и домашний очаг и получившими взамен только честь умереть за Испанию. Девять тысяч этих иностранных солдат навсегда остались погребенными в испанской земле.