И платье кримпленовое великолепное, со сложным абстрактным узором, фиолетовое, лиловое, лимонное, в Дом кино не стыдно, а сверху чудовищным диссонансом – пушистая розовая кофточка. Чуть-чуть щурится, зрение, наверное, не идеальное… Очень трогательно. Рая Абаулина, кажется, не могла понять до конца смысла того взгляда, которым Покровский ее окатывал. Есть ощущение, что мент проявляет симпатию, но это, наверное, наигранное. И вообще непонятный… Что за шуточки про замужество на Василии? И, кстати, в чем дело-то вообще! – Непонятно, что вы выведываете! Весь район знает, что маньяк старушек убивает, – Покровский почувствовал, что Раю Абаулину передернуло. Но буквально тут же она весело хихикнула. – Не Василий же Иваныч маньяк. И не пупырь. Это я про обсоса. Иногда я его еще пупырем называю. Может, думаете, я маньяк? И опять хихикнула. И тут же посерьезнела. – Ужас что… – махнула рукой. – Вы уж его найдите скорее. Но что вы про нас-то выспрашиваете? Покровский вздохнул. – Понятно. Найти не можете, тычетесь куда попало, – справедливо заметила Рая Абаулина. – А как думаете, он еще будет? Ну, это… – Никак не думаю, – сказал Покровский. В комнате Кроевской Рая Абаулина никогда не бывала. Считала Варвару Сергеевну женщиной сухой и даже высокомерной, но чужая душа потемки, а ничего плохого Варвара Сергеевна никому не делала. Подругу Кроевской Рая не помнила. «Я же сама тут только два года, может, раньше…» – А вы знаете, что Варвара Сергеевна была в лагере? – Нет, – растерялась Рая Абаулина. – За что? – Тайна следствия, – начал Покровский. И добавил: – На самом деле, еще не знаем, там документы затерялись. Выясняем. – Надо же, – Рая Абаулина сначала состроила изумленное лицо, но тут же сказала: – А что такого вообще-то. У нас половина сидела, половина сажала. Не поймешь часто, кто правый, кто виноватый. Расскажете, когда узнаете, за что? Сразу смутилась: – Ой, простите за нахальство такое! – Ничего… В парке Рая показала Покровскому скамейку, на которой дважды видела сидящей покойную Варвару Сергеевну. – Только на этой? – Да. А я в других местах парка и не бываю. Только здесь иногда прохожу, если иду через «Динамо». И эта скамейка на отшибе, за спиной Петровского замка, перед тропинкой, что ведет к одинокому зданию на Трудовой аллее, серому, загадочному, за забором, про него ходят слухи, что это вход в «метро-два», а на самом деле оно просто как-то связано с электроснабжением метрополитена. Но здесь убить старушку не получилось бы, скамейка почти у дороги, парк для нее – только фон. Вдалеке от всего скамейка, но – как на сцене. – Давно вы ее тут видели? – Оба раза в прошлом году видела, точно не помню… Ой! – сказала вдруг Рая Абаулина. – А я вас узнала. – Только сейчас? – Мне мерещилось, но я не понимала. Да у меня и зрение… Пора очки заводить. Сегодня-то вы в форме, а вчера без формы. Надо же, как форма меняет! – Как мне лучше? – спросил Покровский. Рая Абаулина смутилась. – Одинаково хорошо? – спросил Покровский. Представил, как на Рае Абаулиной смотрелись бы очки: над большим ртом, такой «чувственным» называют. – Я вчера плохо помню. А в форме вам точно хорошо, идет. – А вам лучше без фартука официантского, – сказал Покровский, заодно и пушистую лишнюю кофту с Раи как бы мысленно сняв. – А я всю жизнь и не собираюсь, – ответила Рая Абаулина с веселым вызовом. Ушла, качая бедрами… Солнце как раз растолкало тучи, осветило гладкие икры. Обернется. Обернулась, улыбнулась. Помахала рукой. Покровский тоже помахал. Побрел вглубь парка, продолжая заглядывать под кусты и скамейки, в дупла деревьев, дошел до Мишиного «Москвича». Договорились – поскольку было неизвестно, сколько Покровский на тринадцатую квартиру потратит – что Миша к машине время от времени будет и сам подходить. А Миша тут и ждал, нетерпеливо расхаживал, курил… Новую родопину как раз из пачки вытаскивал. Он не только нашел асфальт – маленький, со спичечный коробок, кусок – но и в очень интересном месте, под одной из скамеек. – Молодец, Миша! – не сдержался Покровский. – Спасибо, – расцвел Фридман. – Ты что, на коленях по всему парку? – Не по всему. Но раз тот кусок был под скамейкой, я и решил повнимательнее посмотреть подо всеми скамейками. А эта недалеко от той. Да, эта скамейка глубже в парк, но близко к тому же самому краю, примыкающему к Петровско-Разумовской аллее. Покровский сел, посидел и на этой. Прямо по курсу сосна со скворечником, птиц не видно. Что-то здесь… понятно, что. Не только птиц – людей тоже не видно. Эта скамейка, как и та самая, стоит уединенно. Парковый архитектор или кто, распорядитель парковый или парковый агроном, соорудил тут две симметричные зоны, в которые труднее забрести транзитному пешеходу. И вот в одном из таких закутков грохнули старушку асфальтом, а в другом под такой же скамейкой такой же – наверняка тот же самый! – асфальт. – Вы думаете, товарищ капитан, не случайно тут асфальт оказался? – спросил Фридман. – А что значит «случайно»? Ветром прикатило? – Ветром не могло. – Человек значит притащил. Зачем? Пошли посмотрели на те большие, что Покровский нашел в канаве. Лежат. Надо забрать для Кривокапы, что им тут лежать. Вышли на проезжую часть, Покровский снова прикинул, легко ли было рабочему зашвырнуть эти куски в канаву прямо с дороги. Зашвырнуть-то легко, но шансы повредить кусты довольно высокие. Вроде в порядке кусты… Ну, можно было перекинуть кусты навесиком, чтобы не дальше улетели в парк, а именно в узкую канаву упали. Миша не понимал смысла этих рассуждений, а тут еще и дальнейшие события отвлекли: – Настя бежит! Да, Настя Кох торопится, раскраснелась, споткнулась, чуть не упала, то есть даже упала на колено, бежит дальше, прихрамывая. Покровский и Фридман навстречу: – Что случилось? Настя отдышалась, рассказала. Пээндэшник из списка – двадцатилетний парень по имени-фамилии Федор Клюн – живет с родственниками, с двоюродной прабабушкой, троюродным дядюшкой, его приемной племянницей… Шесть человек в трехкомнатной хрущевке на Черняховского, за гастрономом «Комсомолец». В данный момент дома прабабушка, старая, полуслепая, сказала, что Федька «гуляет». Настя поймала на улице постового милиционера, оставила его дежурить, сама быстро в парк. – Настя, погоди, а что такое там, что надо милиционера и ты к нам рванула? – Да галоши, галоши! Галоши в прихожей, именно сорок четвертого, по прикидкам Насти Кох, размера, и еще Федор Клюн, если верить данным из ПНД, «хорошо физически развит». На Мише до Черняховского – минута езды. Первый этаж. Милиционер, совсем молоденький, усы не обсохли, встретил их у порога квартиры. Кровь на лбу. Увидел Покровского в форме, встрепенулся: – Здравия желаю, товарищ капитан! Сержант Молодько! В квартире обнаружилась древняя старушенция, жевала что-то и одновременно вязала. В лиловом пластмассовом шаре у нее под стулом приплясывал клубок шерсти. «Федька герб взял. Гулять убег», – прокомментировала, не переставая жевать и вязать. Молодько, выяснилось, сидел в коридоре на стуле. Двухметровый Клюн прибежал со стороны двора и, чтобы сократить путь, запрыгнул в одну из комнат через окно, схватил там герб, Молодько поспешил на шум, Клюн вылетел из комнаты и гербом, который держал на отлете, просто сковырнул сержанта с дороги. Молодько впечатался головой в стену, даже сознание потерял. – Я ему нашатырь. Да пока до кухни дошкрабала, да пока обратно с нашатырем, он и очнулся, – объясняла старушенция. А Федор Клюн усвистал. И что за герб? – Вы все о гербе каком-то говорите, что за герб? – Да Федька герб притащил со стройки, неделю уж. Стоял у телевизора, все царапались об него. Я говорю, Федька, собачий ты сын, унеси ты герб от греха подальше… – А что за герб? С какой стройки? – Сказал, со стройки. – Большой герб? Показала косую сажень, метра полтора. Глаза у бабушки прозрачные и еще такой вроде как белесой пленкой покрыты. Но что-то, кажется, видит.