– Такой огромный? – Большой герб, говорю вам, – рассердилась бабушка. – А из чего он? – Железный, из чего еще, – тоже сердито сказала, будто не из чего, кроме железа, предметов и не бывает. Интересно. Железным гербом по макушке. Но что за герб-то вообще? – Это герб СССР? – Да кто ж его знает! – А что на нем нарисовано? – Да почем мне знать! Обычный герб. А галоши у порога – да, сорок четвертый. И новые. Милицейский жигуль, веселый, свежий, ярко-желтый, ярко-синий уже подъехал: Фридман сразу позвонил от соседей, а отделение тут – то самое, из которого Кравцова в КГБ отослали – в двух шагах. А ситуацию объяснять и двух слов не понадобилось: про маньяка все слышали, и на поиски мгновенно бросили человек пятнадцать, включая курсантов, которые пришли в отделение на учебное ознакомление. Федьку многие знали, а кто не знал, так у Федьки приметы броские – огромный, бритый наголо, в синем олимпийском костюме, язык часто высунут… с гербом каким-то, черт бы его драл. У подъезда столпились соседи, местные милиционеры стали их разгонять, но Покровский вмешался, поговорил с людьми: все как один называли Федьку психом неагрессивным, дважды прозвучало «мухи не обидит». Милиционера Молодько страшный Федька не хотел, конечно, повредить, а просто не заметил. И сержанту так показалось, и старуха однозначно заявила: – Да Федька не видел его! Не хотел стукнуть! Федька мирный. Гулять побёг. Вышли на улицу, на скамейку. Покровский отправил Фридмана в «Комсомолец» за яблоками и кефиром. – А… – Без нас поймают такой толпой. Причем быстро поймают, но дознание, протоколы, родственники, возможно, и санитары – все это до ночи, а если Федька окажется реальным подозреваемым, то и до утра. Так что осмотр комнаты Кроевской переезжает, похоже, на завтра. – Как думаете, это он? Бабушек? Федор Клюн? – спросила Настя Кох нетвердым голосом. Настя уже пять лет на оперативной работе, всякого насмотрелась, вместе с Покровским брала с поличным одного нездорового фотографа, который в морге снимал жонглирование отрубленными конечностями и называл это прорывом в искусстве, но маньяк – все же личность совсем с Луны. – Он! – коротко и грозно раздул Миша Фридман волосатые ноздри. Тут же смутился. – Очень похоже… Очень похоже Мише было, конечно, прежде всего потому, что очень уж хотелось поскорее поймать злодея. – Наш-то хладнокровный и аккуратный, а этот какой-то бешеный псих, неорганизованно носится, – сказал Покровский. Достал платок, вытер губы, запачканные кефиром. След явно ложный, одно утешает, быстро найдется Клюн. Конец рабочего дня, людей на улице навалом, школьники во дворах, люди с собаками, толкотня у магазинов. Громадный человек в синем костюме с громоздким предметом в руке куда побежал? Многие видели, за угол побежал, в ту сторону, в эту, получалось сначала, что в сторону улицы 8 Марта, будто сам наладился в стационар, а герб привлек в качестве доказательства готовности к госпитализации. – Не герб он тащил, а орден какой-то! – Не какой-то, а Трудового Красного знамени! Я еще удивился, толстяк с орденом Трудового Красного знамени… Такой, метр в диаметре. С крыши какой-то… Потом маршрут уточнился – чуть дальше, к Верхней Масловке бежал Клюн, и все с орденом. Поехали на Масловку. На повороте, что к Петровскому парку, застрял грузовик, из-за этого и трамвай не мог проехать, перегородил «Москвичу» дорогу. Покровский вышел из машины, позвонил из автомата на Петровку. Кравцов сходил на Лубянку, там его строго выспросили, чего и как, милостиво разрешили посмотреть дело Кроевской Варвары Сергеевны. Да вот только архив до половины шестого. «Пришли бы раньше, сегодня тогда и посмотрели бы, а так завтра». – «Вы мне сами назначили на шесть!» – «Завтра, значит, приходите». Из будки вышел, подскочила Настя Кох: обнаружено здание, в которое вбежал человек с орденом. Еще один конструктивистский дом, но, в отличие от желтого хлипкого, в котором жила Кроевская, этот серый и крепкий. Городок художников так называемый, мастерские. В небольшом холле груда старых подрамников, красно-белая бочка с иностранной надписью. Длинный пустой коридор, мрак, две-три лампочки горят, едва виднеются мутные очертания изваяний. Лестница наверх уходит, заляпанная белилами. На площадке второго этажа сидел на подоконнике заросший человек в тельняшке, настраивал балалайку, курил папиросу. Банка из-под бычков в томате под пепельницу. Увидел милиционеров, не удивился: – Вы на пьянку? Это у Гурьева. Прямо до конца слева. – А человек такой здоровый… – С орденом? Тоже у Гурьева. Еще крикнул в спину что-то вроде «тоже щас приду»… Не пришел, кстати. Из-за двери мастерской Гурьева раздавались веселые голоса, играла музыка. Покровский толкнул дверь. Взорам стражей правопорядка открылась типичная мастерская художника-халтурщика из журнала «Крокодил». Через огромное скошенное окно лилось мягкое вечернее солнце, безжалостно высвечивало нравы и быт. Тут и там стояли и висели обрубки и болванки доярок, трактористов и сталелитейщиков. Ящик с пустыми коньячными бутылками, пол-ящика полных, пустые, полные и полуполные бутылки из-под других и с другими спиртоносными напитками катались по полу, передавались из рук в руки. Женщина в черном платье, задранном высоко, в черных колготках, с большой задницей спала на диване, лицом к спинке. Намандариненная девица в летнем комбинезоне желтого и зеленого растительного орнамента, с ярко-красными губами, кокетничала на продавленной софе с рыжебородым дистрофиком в коротких брюках и рыжих носках. Стол завален объедками, ошметками, окурками, тарелками, макаронами. Тут и там маячили мольберты и планшеты с небрежными эскизами и набросками. Большой рыжий кот флегматично жевал под стулом рыбий хвост. Кто-то нервно ходил. Краснолицый толстый человек в шортах – хозяин мастерской, судя по центральному месту в композиции, – закинув ногу на ногу, курил сигару. Два молодых человека в узких черных пиджаках и в красных галстуках, в белых штанах, в кедах на босу ногу навострили карандаши над большими альбомами, нацелились на подиум. На подиуме сидел Федор Клюн в синих тренировочных штанах с голым торсом, волосатым свисающим животом, с высунутым языком, с дюралевым массивным орденом Трудового Красного знамени в обнимку. 30 мая, пятница Спал Покровский мало, вернулся накануне поздно, ел еще бутерброды с сыром на темной кухне, под отдаленную музыку (включил пластинку в комнате), под свет из коридора (над головой не хотел зажигать). Потом от переутомления долго не мог заснуть. Разрозненные куски асфальта кружились меж фонарей и деревьев, и Покровский хотел сбить эти куски – не как вертолеты сбивают, а сбить в целостную, так сказать, картину. И ему даже показалось, что получилось, что он постиг смысл этого парящего асфальта. И тут Жунев звонит… за пять минут до будильника. Девяти не было, Покровский приехал, зевая, в Соломенную сторожку, то есть на улицу Соломенной сторожки, в квартиру или на квартиру Нины Ивановны… Предлоги путались, как и мысли. Панасенко, который приехал еще раньше, ждал от Покровского конкретных вопросов. – Ваши? – спросил Покровский про несколько пакетов с авоськами, что обнаружились в комнате под столом. Штук двести авосек из красной крепкой нити. Хорошо сплетены. – Мои, чьи ж еще, – сказал Панасенко. – Никак не вывезу. Подарить парочку? – Это вы при понятых, Панасенко? Как не стыдно! – Повернулся к понятым, пояснил: – Отсюда ничего нельзя выносить без протокола. Даже мне, милиционеру. Все действия – только с вашей подписью. Понятые – молодая парочка, снимают квартиру в этом подъезде – растерянно кивнули. Неудачно выбрал понятых местный старшина. Молодые с трудом высиживают несколько часов, если серьезный обыск. Елозят и отвлекают. И с их стороны недальновидным было согласиться пойти в понятые. Не сообразили спросонья или испугались отказаться, живут-то по этому адресу без прописки. То есть в теории все это неудачно, а на практике вышло удачно, все закончилось через час. Да, Покровский планировал к Нине Ивановне всерьез и надолго, но график дня сломался в самом начале. Теперь, чтобы под Жунева подстроиться, надо быстро Соломенную сторожку покинуть. Можно было вообще отменить, но из-за Панасенки не стал отменять. Туфли у Панасенко дорогие, лаковые, с узором. Красное лицо – пьет, видно, как следует. Ранняя седина, настороженные глаза с припухшими веками, толстые сочные губы, наглые, крупный нос. – Ты чего меня разглядываешь? – Инструкция. – Что ты лепишь, капитан? Зачем ты меня позвал? Что за ходы вообще… Ты здесь маньяка ищешь? – Вы могли не приходить, – заметил Покровский. – Я спросил: если хотите. – Ты объясни, зачем тебе квартиру смотреть! Панасенко и раздражен был, и ссориться не хотел. Было видно, что говорит – по своим понятиям – сдержанно. Покровский сказал, что личности жертв тоже имеет смысл изучать при поисках маньяка. Панасенко нахмурился. На самом деле Покровский, в частности, хотел услышать, что Панасенко будет говорить о тете, и услышал. На кухне (холодильник «Минск» забит до отказа продуктами, под подоконником естественный холодильник тоже забит, в шкафу пуд круп), что да, от привычки скупать гречку Нину Ивановну, которая такое пережила, что нам и не снилось, отговорить не удается. Но продукты у нее не пропадают, привозит в семью Панасенко столько готовки, что жена еще и своей сестре иной раз перекинет. В комнате у столика со швейной машинкой, что нет, ни хрена подобного, тетка шьет для себя и для детишек Панасенко, а к надомной деятельности он ее, конечно, не привлекает, тетку-то родную. Покровский спросил, как Панасенко относится к бригадному подряду, внедряемому в экономике смелому эксперименту, участники которого получают зарплаты, сколько заработали, а не сколько в Госплане нарисовали. Панасенко с сомнением глянул, отвечать ли, Покровский был серьезен, Панасенко сказал, что если Покровский не чурбан в погонах, то понимает, какая туфта этот подряд, когда у одной бригады, твою мать, подряд, а смежники как чесали меж ног, так и чешут. Покровский кивнул. Секретер с пачкой бумаг – интересное место. Конверты с рецептами, вырезанными из печатной продукции, с квитанциями, с письмами-открытками. Покровский, прикасаясь к бумагам, почувствовал, что Панасенко не слишком доволен. Перехватил его взгляд вглубь секретера, спросил: – Думаете, найдем тут что-то, что прольет свет? – Нет… – недовольно ответил Панасенко. – Она на очереди на телефон стояла, надо очередь на нас переоформлять, а документов на телефон у меня дома нет. Может тут… Я посмотрю… – Нет, – остановил его Покровский. – Не посмотрите. Скромный итог визита: в бумагах, не исключено, можно найти что-нибудь интересненькое, связанное с эксплуататорской деятельностью Панасенко на теневых нивах советской экономики, но абсолютно нет ощущения, что цеховик станет фигурантом дела о мертвых пенсионерках. С Кравцовым Покровский встретился в кафетерии гастронома на Ленинградском проспекте, близ ипподрома. В доме, покрытом странной резной вязью, будто это не дом, а слоновая кость. Взял сладкую неприятную жидкость «кофе с молоком и в кавычках» (так охарактеризовала однажды напиток подобного качества судмедэксперт Марина Мурашова), бутерброд с сыром и еще поллитровый кефир в молочном отделе гастронома. Кравцов как ни в чем не бывало съел два бутерброда с заветренной вареной колбасой, Покровский старался не смотреть, как он ее в рот запихивает, запивает «Буратиной». Без жидкости такую колбасу не пропихнуть в себя, она наполовину из бумаги состоит, из той заскорузлой, цвета грязи, в которую ее же (колбасу, не грязь) заворачивают. Чем его Мила кормит… Ладно. В архив КГБ Кравцов приехал сегодня к самому открытию, чтобы уж не могли сказать, что поздно приехал. Хмурый сухорукий архивист молча принес ему дело Кроевской. Сюжет грустный и нехитрый: юная связистка попала в плен вместе со своим полком, потом немецкий лагерь, а потом и советский лагерь. – Выходит по всему, что просто за то, что в плену была, – осторожно сказал Кравцов, не желая прослыть слишком уж наивным милиционером. – Получается, она несправедливо сидела. – А если она в немецком плену свастик в голову нахваталась и стала бы их в СССР распространять? – возразил Покровский. – Сколько она у нас сидела? – Да семь лет, – сказал Кравцов. – Не баран чихнул.