– Э-э-э… «Боржоми»? – «Боржоми»! Невежда! Третий год у вас нет ситро! Третий год! Днепрогэс быстрее построили… Каждая следующая реплика Ипполита Матвеевича звучала на тон раздраженнее, он уже начал подрагивать разными частями тела, так стремительно происходит все у невротиков. Жена или дочь, в более современном стиле особа, державшая его под руку, увлекла усача к выходу, а он кричал: «Ты не можешь не понимать, что это прямое свинство», а уже на выходе, в дверях с одной чудом сохранившейся витражной четвертинкой, озаренный вспышками рубинового и зеленого: «„Буратино“! Вы только подумайте, „Буратино“!» Не понял только Покровский, из чего логически вытекла «невежда». А старик вышел в последний день весны, унес эту маленькую тайну. И Днепрогэс, кажется, дольше строили, чем три года… Ладно. Настя Кох песочное кольцо взяла – так не брала бы песочного-то. Не все в руках человека, но многое – в них. Замечание делать странно. Покровский Насте Кох не сват, не брат. – А потом голубь влетел в открытое окно, – сказал Кравцов. – Уже светало. Прямо на пол сел. Обычно птица влетает, а потом человек умирает – есть такая примета. А тут женщина сперва повесилась, а потом голубь влетел. Влетел, выкрутившись из серебряных созвездий, черный силуэт уже и не голубя, а просто птицы, и запульсировал тоже серебряным… И будто увидел Покровский, как качается мертвое тело, монотонно нарезает вокруг тела круги птица и падают, быстрее и быстрее, белые перья. – Обычно, конечно, птица сперва, – согласился Покровский, – а человек уж потом. Всё так. – Тут одна пээндэшная птицей поет, – сказала Настя Кох. – На Красноармейской почти следующий дом, где будка чистильщика. В остальном нормальная, но вдруг в разговоре начинает «пьюи-пьюи», и не просто, а совсем другим голосом, как настоящая птица. Тоненько так. Миловидная девушка, так жалко ее. Всех жалко… Фридман утром, когда ехали на «Семеновскую», тоже сказал, что ему жалко старушек. Но это пассивное чувство. Сильно будешь жалеть – некогда будет работать. Это и не утро было вовсе, а уже в сторону полудня. Покровский сначала спал в честь субботы дольше обыкновенного, потом держал голову под холодной водой, потом долго созванивался с Ленинградом. Официальный запрос не скоро поможет следствию, к потребностям «масквичей», как в Ленинграде говорили, в Северной столице принято относиться с прохладцей… Все равно с жиру бесятся, подождут. Для срочной помощи нужен молодой коллега-энтузиаст, что не поспешит в очередь за миногой, в Эрмитаж любоваться мумией или, на худой конец, свои завалы с отчетами разгребать, а согласится вместо всех этих радостей помочь далекому коллеге, поехать к некоему Сержу Иванову, который так и не ответил по телефону. После четырех звонков нашел Покровский такого энтузиаста, попросил его наведаться на улицу Фурманова. Фридман бодрый, одет хорошо, шмотки фирменные. Сначала, главное, скромничал, а постепенно и кеды сменил на импортные кроссовки, сегодня и в джинсах уже явно серьезных… Рулит, насвистывает. На улицах новую наглядную агитацию развешивают. Навстречу выборам в Верховный Совет… Стоп. Вроде бы в прошлом году выбирали в Верховный Совет. А, это РСФСР, а в том году СССР. Ладно тогда. Надо, может, было все же лететь в Ленинград… Серж, успокаивал себя Покровский, мог и не преступника видеть, во-первых, не запомнить его, во-вторых, а в-третьих – объявится Серж, куда денется. Но почему-то вот прямо свербело. Случай на каркасах абсолютно нелеп, но соединяют же его с Гражданской галоши, помноженные на отсутствие отпечатков пальцев на гире, а поверх этих фактов свербит интуиция. Юноша-старшеклассник, руки в карманы, стоял на бордюре, покачивался, кудрявый, презрение ко всему миру на красивом лице, вот-вот шагнет на проезжую часть, рубаха белая, острые края воротничка. Чем займет себя нынче его праздный, скучающий, раздраженный ум… Может и верно вчерашнее предположение Гоги Пирамидина, что асфальт по парку шалые пацаны раскидали. В подъезде сильно, до тошноты, пахло жареной рыбой. Вот наконец нужный этаж. Елизавету Ивановну появление Покровского в ее квартире на Большой Семеновской улице потрясло. «А чего вы пришли?» – в интонации этого вопроса (даже не поздоровалась!) наивность автоматически означала невиновность. Будь замешана – вздрогнула бы и не наглела. Замордованная жизнью недалекая женщина. Но ты должен подозревать и ее, капитан. Большая коммуналка в старом доме, высокие потолки, лиловые и фиолетовые, будто много раз заливало. В крохотной – не больше, чем у брата, с крохотным же, в половину обычного, окном – комнатке Елизаветы Ивановны все вылизано, как и у Василия Ивановича на Красноармейской, а за счет ковриков и цветов – гораздо уютнее. Покровский почувствовал неожиданную обиду за Василия Ивановича: отчего сестра не поставит несчастному брату пару таких же горшков с цветочками? Хотя кто из них несчастнее. Василий Иванович катается в тепле, в чистоте, ловит интересных внутренних мух, улыбается людям, всегда в центре событий, ему-то как раз неплохо. И сколь бы ни была чистоплотна Елизавета Ивановна, в ванной она моется все равно именно в этой, проржавелой не до рыжих уже даже, а до черных чудовищных пятен, а рыжее – это вода у них рыжая из крана течет. Покровскому пришлось мыть руки, поскольку тронул в подъезде перила, а они какой-то дрянью обмазаны, вроде солидола. Под раковиной стоял таз с грязной мыльной водой, в ней чернела дохлая муха. Казанцева, тихая мать-одиночка, дети восьми и шести лет. Штопаная-перештопанная одежда… на маме такая же. Дети глазастые, любопытные – интересно, дяденька из милиции. Дети в любых условиях – с хорошими, с плохими, с трезвыми, с пьяными родителями, с жуткими соседями, в детдомах – какое-то время остаются живыми существами с блестящими ягодами-глазами. В ком-то это свойство задерживается – пусть и в шагреневом пародийном виде – на годы, на десятилетия. А кого-то реальность быстро приводит в соответствие со своими суровыми законами. Покровский отвернулся, не хотел ловить детские взгляды. Мать быстро собрала их и увела гулять. И хорошо. У Казанцевых первая комната из пяти. Вторая и третья закрыты: братья-геологи, один из которых еще и женат на геологине, все время в экспедициях. Оно удобно, казалось бы, когда соседи в отъезде, реже очередь в туалет. Но высказывалась Елизавета Ивановна о геологах с заметным раздражением. «Годами ездют. Где ездют…» Четвертая комната – та самая каморка Елизаветы Ивановны. В пятой жил Иван Занадворов, невысокий мощный мужик с бугристыми залысинами, красным лицом. Ноги – оценил Покровский – сорок четвертый примерно и есть, большие для такого роста. По специальности рефрижераторщик, вагоны-холодильники по стране сопровождает, то есть тоже «ездит», следит, чтобы электрооборудование функционировало и злоумышленники на стоянках в вагон не проникали. Глаза маленькие, как у свиньи. Ел мясо вареное, свинину, огромный дымящийся кусок в суповой тарелке. Ел также огурец и запивал водкой с утра пораньше, на коммунальной кухне, по-хозяйски, в рваной тельняшке. Дверца духовки открыта, в ней уютно голубеет газ. На противне – сигареты без фильтра. Подсушивает их хозяйственный Занадворов. – Что, Ивановна, тебе комнату передают? – встал навстречу Покровскому, услышав из-за двери его беседу с Елизаветой Ивановной. – Какое там! – махнула рукой Елизавета Ивановна. Но тут же о чем-то подумала и посмотрела на Покровского с новым интересом. – Отдайте комнату Елизавете, какого хрена! – грозно велел рефрижераторщик. Стоял перед Покровским, покачиваясь, глаза мутные, кухонное полотенце зачем-то со стола взял и из руки в руку перебрасывал. Татуировки, треники на коленях пузырями. Не просто хмельной, а нормально уже принял сегодня. Или пил до середины ночи, а сейчас догнался, как метко граждане говорят, на старые дрожжи. – Сядь, – сказал Покровский. – Ты какого… мною командуешь? – Занадворов обрадовался, что можно ввязаться в бучу, а надо ли – плохо в данный момент соображал. – У меня тоже похмелье, – сказал Покровский. – Я злой сейчас. – Ну так выпей! – Занадворов снова с вызовом сказал, но сел. Покровский тоже сел. – Не положено. – Не положено – нальем, – попытался скаламбурить Занадворов. В принципе, он был согласен заменить конфликт с милиционером на фамильярный треп. – По какой статье мотал? – спросил Покровский. – Сразу по какой статье! Ну сто двенадцатая… Приподнял бутылку: может все же того? Покровский покачал головой. Это плевая была статья, умышленное легкое или побои. До года, а часто меньше дают. – Чаю хоть налей гостю! – прикрикнул Занадворов на соседку. Та сразу засуетилась, Покровский знаком дал понять, что не надо. Что же, предположим, что Елизавета Ивановна имеет отношение к преступлениям. Сразу нарисовался отличный сообщник, фактурный сосед. Закинул в рот еще полстакана. Довольно крякает, на бутылку косится: радует взор ватерлиния, еще добрая треть поллитры впереди. Непонятно, конечно, как предполагал Занадворов – если он сообщник – прибирать к рукам гипотетическую новую комнату Василия Ивановича. Или планировал мезальянс с Елизаветой Ивановной, а там уж дальше разные варианты… Это не важно сейчас. Сейчас можно многое у них в доверительной беседе выведать. Не поторопился жестокий Покровский отвергнуть абсурдную идею, что от старшего инспектора МУРа может зависеть, кому достанется порожняя комнатка в коммуналке. Под действием этой идеи Елизавета Ивановна говорила охотно. За короткое время Покровский выяснил, что Рая Абаулина приходит с работы со свертками, а потом разные к ней приходят да уходят восвояси с этими свертками. На машине ее то подвозят, то встречают, то один, то другой. И сама на машину нацелилась, а чем заработала? Блудоходом, больше нечем. Девка невоспитанная, может и нагрубить, телефон часто занимает. О племяннице, сучка, молчала («О сикухе наштукатуренной», вставил Занадворов, который ни племянницы, ни Раи не видел). Гости у ней редко засиживаются, но бывает. Иногда вечерами под гитару поет, сама. Последнее было произнесено, как и про свертки, с интонацией приговора: сама поет! Пробы, значит, ставить негде. Покровский представил Раю Абаулину с гитарой, ногу на ногу закинула, полное колено выставила… Какой репертуар? Про плащ на гвозде и след от гвоздя? Нет, это для нее слишком меланхолично. «Эй, маньяк моряк, ты слишком долго плавал…» – теплее. Живется Елизавете Ивановне тяжко, доходы невеликие, здоровье не то, брат – сами видали. Родственников у них других нет, хотя есть четвероюродные. Где? Одни в Краснодаре, другие в Красноярске. Почитай, что нет. Второй сосед, Николай Бадаев, человек более положительный, выпивает аккуратно, не курит. Мелкий ремонт – вон розетки опять на кухне искрили – делает, не чинясь. Женщин ночевать иной раз приводит, но она, Елизавета Ивановна, точно не знает, часто ли. С Раиской на контрах, недолюбливают друг друга. Аккуратный? Поаккуратнее Раиски-то уж. Галоши? Нет… Аккуратный-то да, да сейчас их мало кто носит, галоши. Прогуляться вечером любит. А если его конфликтные отношения с Раей – пыль в глаза? С точки зрения способности организовать масштабное злодеяние Бадаев плюс Рая Абаулина выглядят более подходящей сцепкой, чем Елизавета Ивановна плюс Занадворов. Который в этот момент с шумом выпустил из себя воздух, но не смутился, а лишь жизнерадостно расхохотался. Он хотел принять участие в разговоре, но многовато, многовато уже принял с утра. – Ты вот скажи, – сипло начал, – почему народное благосостояние растет, а в магазинах ассортимент наоборот… того? Покровский сделал знак, что потом, не до тебя. Елизавета Ивановна мыла окна на резиновой фабрике поблизости, в корпусах по кругу, копоти много, последний цех отмоешь, идешь снова в первый, там уже в копоти все. Уже десять лет пять раз в неделю мыла, выходные четверг и воскресенье, а в эти дни непременно едет к брату, и убраться надо, и приготовить. «Макароны и яйца сам варит, а я остальное». В другие дни не бывает? Редко. Вечерами не задерживается? Редко. Хотя ухажеров Райкиных и сама видела – один молодой-наглый, на цыгана похож, другой солидный, в летах… На цыгана – забавно. Занадворов ковырял вилкой серую клетчатую клеенку, чистую, но насквозь продырявленную. Кроевская вызывала у Елизаветы Ивановны немотивированное раздражение. «Ходит и молчит, черная вся». Разговаривать с ней было не о чем, строила из себя… Тут Елизавета Ивановна задумалась, а сформулировала так – «непонятно кого». – А по сусалам ей! – выкрикнул в пространство Занадворов, выпил, закурил сигарету из духовки, чему-то кривенько улыбаясь. С Василием Ивановичем Кроевская, впрочем, была вежлива и внимательна. Подруга к ней раньше ходила? Да, была знакомая, которая иногда заходила, а потом они вместе уходили гулять или пили чай. Действительно, последнее время нету. Как зовут? Кто же ее знает. Давно не ходит? Год или два. – Это вы больше со слов Василия Ивановича? – спросил Покровский, и Занадворов, начавший задремывать, очнулся и хлопнул кулаком по столу. Изрядный кулак, все предметы подпрыгнули – бутылка, сахарница, бульон плеснул на стол из тарелки. – Ты давай это не это! – выкрикнул Занадворов. – Не оскорбляй! У нее брат нормальный! – Ты с ним знаком? – Я знаю! – снова занес кулак над столом, но разжал, широко растопырил пальцы, медленно сграбастал ими бутылку. Покровскому тоже хотелось выпить, что уж скрывать. – Вася все понимает, он просто недееспособный, – сказала Елизавета Ивановна. – И память плохая. – И он вам рассказывает всегда про соседей? – Рассказывает новости… Кому звонили. Он любит трубку первым брать. Рассказывает потом: Витьке звонили со стадиона, Райке с ресторана, Варьке из музея… – Что ты выспрашиваешь, что ты вынюхиваешь, – Занадворова зашатало прямо на стуле. Вылил в стакан последнюю водку. Нужно и от него что-то услышать, пока не поздно. Услышал, что между поездками Ивана Никифоровича Занадворова в рефрижераторном вагоне в дружной компании с морожеными мясными тушами иной раз вообще паузы нет. «Прохезаться как следует не успеешь, а напослезавтра опять в (неприличное прилагательное) Иркутск». А бывают паузы продолжительные. Все ходы записаны: Занадворов притащил и гордо показал бланк с поездками. В последнюю такую паузу укладывались покушения в Чуксином тупике, в Петровском и в Чапаевском парках. Все эти дни Занадворов был в Москве. Только кирпич на Скаковой упал, когда Занадворов покачивался под шум колес на бескрайних просторах. Потом Занадворов отлучился в туалет, и скоро оттуда раздался громкий храп. Штрих, казалось бы, завершающий, но Покровский знал таких людей: проспится, злой будет, мощь природная, пару-тройку гор еще запросто сковырнет. И вряд ли он пьет там, в рефрижераторе, у них, наверное, строго. Пьет, конечно, но с оглядкой. Тушу коровью на станции загнать – нужна трезвость движений и ясность ума. Фридман ждал в машине, читал учебник, но не забывал поглядывать по сторонам, как Покровский велел. – Что пишут? – спросил Покровский.