Рыжий друг Марии Александровны произвел неприятное впечатление, но значит ли это, что его надо подозревать? Да, если рыжий убил первую бабушку, чтобы соединить как следует сердца с Марией Александровной в комфортных условиях, ему не нужно было в Чуксином переулке, в Петровском парке, на каркасах тянуть цепочку… даже вредно тянуть. Это ясно. Но если он грохнул Яркову, не горевшую желанием стать его тещей, безотносительно к другим преступлениям, сам по себе? Нет, это совсем было бы слишком, если первый эпизод один убийца, а остальные – другой. И надо отдавать себе отчет, что подозрения к Фарятьеву подогреваются неудачей следственного эксперимента – если неудача, то нужно вроде как к эпизоду вернуться… А ведь не нужно. Вадик, между прочим, вполне может вырасти спортивным комментатором, только вот профессия это уж слишком редкая, на всю Москву три комментатора плюс еще один анемичный человек, который комментирует только греблю и тяжелую атлетику, а их показывают по разу в год. Кто мог быть главной целью, если вдруг не Кроевская? Если Яркова – не было бы смысла в новых убийствах. Ширшикова – в вину Панасенко Покровский не верил, но – стоп-стоп… А если это операция против Панасенко? Кто-то мстит ему или хочет убрать с дороги? Эта новая идея Покровского взволновала. Жизнью Панасенко живет сложной… Возможны, короче, варианты. А с Чебурашкой и вовсе неясный абсурд. Так что нужно и дальше идти по разным тропинкам, не молиться уж так на асфальт. Киев выиграл 3:0, прав Вадик, не будет в этом году у Киева в СССР конкурентов. Да что в СССР, европейский Кубок кубков взяли недавно, за суперкубок с «Баварией» будут играть. Вечером позвонил из Калинина Гога Пирамидин. Призывая группу отдыхать хотя бы в воскресенье, Жунев не имел в виду Гогу Пирамидина и, конечно, Семшова-Сенцова, которые не были осведомлены, чем другим, кроме оперативной работы, можно человеку в принципе заниматься. В Калинин Гога Пирамидин уехал вслед за Панасенко. Тот утром порол сына, потом у него были различные встречи в Москве, в том числе с группой глухонемых лиц. «Не слышал, о чем говорили, сразу предупреждаю», – сразу предупредил Гога Пирамидин. Интересно, Жунев, когда говорил, что Панасенко подбирается к слепым, перепутал слепых с глухими, или коварный Панасенко окучивает и тех, и других. В половине пятого Панасенко рванул на «Волге» в Калинин, Гога Пирамидин за ним. В Калинине Панасенко припарковал свое транспортное средство во дворе в центральной части города. Без экивоков проследовал в ближайший ресторан, позвонил из холла по автомату, через восемь минут в ресторан прибежала нарядная женщина лет тридцати в желтом коротком платье. В ресторане Панасенко и женщина два часа ни в чем себе не отказывали, после чего проследовали в одну из квартир того самого дома, где припаркована «Волга». Имя гражданки установлено, такое-то, проживает в съемной квартире, временно не работает. 2 июня, понедельник Сережка Углов, четвероклассник, хоронил отца, стоял, втянув голову в плечи, уши торчат, глаза красные, но сейчас не плачет. Уши дрогнули, когда грянул почетный залп. Мать его к себе прижимает одной рукой. Дождь идет, мелкий, но иногда припускает, и порывы ветра… Окатывает охапками капель. Сережка голову еще глубже втянул. Углов рассказывал, что Сережку принимали в пионеры близ Павелецкого вокзала у траурного поезда В. И. Ленина, на котором Ленина этого в годы Великой Отечественной войны эвакуировали в Тюмень. Какая дурацкая дрянь: мумия, траурный поезд. И какая прихотливая идея, что именно там человек должен стать пионером. В руке после выстрела словно затухает струна, запах пороха смешивается с карканьем разлетающихся ворон. Покровский редко брал табельное оружие, а сегодня взял, поехал перед кладбищем на Петровку, и не только он – у окошечка оружейной непривычная очередь. Марина Мурашова некрасивая, заплаканная, Кривокапа с почерневшим лицом. Покровский вспомнил, что забыл важную вещь. Когда шли к воротам кладбища, нагнал Чурова. – Иван Сергеич, слушайте, тут неуместно, но… – Говори, говори… – Я пацанов на футбол против «Торпедо» позвал. И Сережку Серегиного думаю тоже позвать. И только спохватился, уже не знаю, как с билетами. – Много желающих на «Торпеду»! После субботнего-то… – вскинулся было Иван Сергеевич, но понял неуместность пафоса. – Да, конечно, организуем, раз пацанам обещал. Сколько тебе? – Аж пять штук вместе со мной выходит, – виновато сказал Покровский. – Ты башкой-то думай, Покровский, в следующий раз! Сейчас, так и быть, организуем. Покровский с Жуневым и еще полудюжиной офицеров поехали на поминки в квартиру Угловых. С маленьким Сережкой Покровский поговорить не успел, его увезла к себе одна из бабушек. Вторая бабушка, мама Сережи, заправляла столом, беспокоилась, хватает ли закусок… Как-то это ее отвлекало. Все офицеры по очереди сказали что-то про Сережу, Покровский тоже сказал несколько слов – формальность, что в такой момент скажешь, но вдову и мать это как-то поддержало. Так уж устроены люди. Сначала сидели напряженно, потом выпили, чуть расслабились. Опять вспоминали Сережу, и просто милицейские истории вспоминали. Малознакомый офицер, близкий друг Углова, знающий – да уж все это знают – историю с пенсионерками, рассказал старый случай про ветерана, который попал в похожую ситуацию, но не как жертва, а наоборот. Ветеран ночью курил на балконе. А внизу дежурная аптека. Оттуда вышла женщина, ее нагнал наркоман, выхватил сумочку и побежал. Денег хотел на дозу. А у ветерана на балконе стояла открытая посылка, а в ней банки с сайрой. Правнучка-студентка прислала с практики с Шикотана. Ветеран схватил банку, швырнул в наркомана и попал ему точно в макушку. Наркоман наповал. – Несчастный дедушка, – сказал Покровский. – Что с ним? – Умер, что с ним. Через час в больнице и умер. – Я не про грабителя, про дедушку. – Так и я про дедушку! Грабитель сразу, а ветеран от инфаркта. – Ах ты… эдак и так… Поговорили на балконе с Жуневым, Покровский рассказал о ситуации с Сержем, о Ленинграде и Риге. – А у меня киснет в КПЗ системный. В магазине самообслуживания воровал – тоже системно, – сказал Жунев. – Можно проверить, насколько система у них системит. – Давай проверим! Договорились попробовать ближе к концу рабочего дня. Наташа старалась держаться, но несколько раз выходила плакать на кухню. Покровский однажды решился, вышел за ней, сказал, что приглашает Серегу на футбол в эту субботу. – Думаешь, можно уже на футбол? И тут же сама себя осадила: – Да, слушай, спасибо, что я… Спасибо! Он пойдет, конечно! На «Динамо»? – Да. Наташа опять заплакала, поцеловала Покровского в щеку. Самое мерзкое из ощущений – это бессилие. Междугородний звонок: Гога Пирамидин. Наташа удивилась – потому что уже была, оказывается, телеграмма от Гоги. Сказала, что да, держится. Подозвала потом Жунева. А тот после беседы отвел Покровского на тот же балкон. Черт знает что, ушел Панасенко от Гоги! – От Гоги?! Как ушел? Так. Сегодня поздним утром Панасенко и эффектная женщина пошли завтракать. «Гога говорит, что хрен этот прямо в тапочках в ресторан приперся». В какой-то момент Панасенко отлучился вглубь ресторана и не вернулся. Ушел, как позже выяснилось, через кухню. Гога Пирамидин светиться не стал, отправил к подруге местных ментов – дескать, похож Панасенко на одного находящегося в розыске башибузука. Белыми, конечно, нитками шито, но важно было хоть что-то узнать. Подруга показала, что Панасенко уехал по бизнес-делишкам, а вернуться должен завтра. «Волга» при этом на месте. – А у этой женщины есть машина? – спросил Покровский. – Есть, жигуль, тоже стоит во дворе. Так и стоит. Рядом с «Волгой», как шерочка с машерочкой. – Ах ты стервец! На чем-то еще уехал. – Может, вообще не уехал… Засек Гогу Пирамидина и ушкандыбал на своих двоих вершить дела по Калинину. Или решил Гогу Пирамидина проучить, как раньше Фридмана. Или не засек, но дела настолько важные, что просто перестраховался. Покровский позвонил в Куйбышевский РОВД (три места покушений относились к Фрунзенскому району, а Чуксин тупик к Куйбышевскому), попросил организовать участкового и понятых, поехал в квартиру Ширшиковой. Сидел с рецептами – и рукописные, и вырезки из журналов, газет и даже из «Книги о вкусной и здоровой пище», хотя зачем ее разрезать, такую красивую. Коммунальные квитанции, древние больничные листы, инструкция к сифону, документы на ордена и медали, письменная благодарность от командования Брянским фронтом, плотный пакет с облигациями… В пачке с письмами и открытками обнаружил сложенную пополам купюру в сто рублей. Показал ее понятым. – Сотка! – крякнул понятой. – Он мог не показать, в карман сунуть, – буркнула понятая, выражаясь почему-то о Покровском в третьем лице, будто его тут не было. Интонация при этом была осуждающая: дурак, сотку мимо кармана пронес. Долго читал открытки, большей частью поздравительные, и письма, несколько раз встретил упоминание Панасенко в неожиданном контексте. «Связала Гришеньке шарф, а он не носит». Понятые смотрели телевизор, передачу про знамя, которое снова в строю. Потом пошел фильм про композитора Глинку. Часа через два наткнулся на упоминания садового участка. Софья Макаровна, бог знает кто такая, писала Нине Ивановне из Петропавловска-Камчатского: «Вспоминаю твой садовый участочек. Райское местечко». Райское местечко – всегда интересно. Документов на него нет. Про документы на квартиру Панасенко в прошлый раз сказал, что они у него, и документы на участочек наверняка у него. Спросил соседку, та сразу вспомнила, что да, знает об участочке Нины Ивановны, только она им не пользовалась, предпочитая отдыхать на даче племянника, а участочек тот где-то под Коноплевым… Ага! Коноплево – к Калинину ближе, чем к Москве, хотя область еще Московская. Покровский поехал на Петровку. Лена Гвоздилина мило ворковала в холле с новым майором из ОБХСС, Покровский не знал его фамилии. Лицо мясистое в форме кукиша. В столовой несусветная очередь, ладно. Заглянул к экспертам. Кривокапа, подвязав бороду, чтоб не свисала, смотрел в микроскоп, кричал: – Четырнадцать! Шестнадцать! Четырнадцать! Двадцать семь! Четырнадцать! Тридцать! Шурочка Беляева записывала. Кривокапа сделал паузу, заметил Покровского: – Чего тебе? – Тебе журнал ведь приносили сегодня? – Какой, к черту, журнал? – «Новый мир» с подмокшей обложкой. Там цифры, может, удастся разобрать. – Завтра. – Там цифр-то две штуки… – Завтра. – А асфальт, новые куски? Кривокапа отвернулся к микроскопу. Покровский знал, когда можно канючить, а когда нет. Что-то дернуло взять у Шурочки «Новый мир», пока он все равно не в работе, сел полистать тут же в холле. И, возможно, не зря. В первой же повести – «Обелиск» Василя Быкова, известного фронтового писателя – два фрагмента обведено карандашом. Покровский начал читать по диагонали, чтобы общую коллизию уловить. Увлекся, читал полтора часа – суховато, но энергично. Не до конца, конечно, прочел, но смысл подчеркнутых фрагментов уловил. В одном из них была выведена полячка-стукачка, которая главного героя, учителя Алеся Мороза, обвиняла, что он не держит перед учениками авторитета и не выполняет программ наркомата. Во втором Мороз, когда Сельцо заняли немцы, не ушел в партизаны, а продолжал с разрешения немцев учить детей – его даже заподозрили в предательстве. На самом деле Мороз был партизанским связным. Потом он погиб, защищая учеников, а в документах оказался в результате разных пертурбаций помечен как попавший в плен, из-за чего его имя не поставили на обелиск с героями войны.