Поэт с бородой. Пишет о грибах. – Только о грибах? – заинтересовался Покровский. – Да, поэмы о грибах, о каждом отдельно. О белых написал, о ядерных, о соленых рыжиках… Круглый год ходит в босоножках на босу ногу. – Они на то и босоножки, – заметил Покровский. – Да. Вот только он круглый год… В любом случае имеет алиби: в дни убийств Ширшиковой и Кроевской был в составе писательской делегации в Уфе. – К циркачам теперь пойду, – сказала Настя Кох. – У них дом напротив писателей. И там целых два на учете, в том числе дрессировщик коров. Надо же, коров уже тоже в цирк втянули… Покровский не знал. Кравцов несется по коридору. Что-то интересное? Еще какое! Кравцов заново опрашивал свидетелей гибели Ярковой от кирпича, показывал им фото Бадаева. И один из свидетелей, мастер по начинке с фабрики «Большевик» Большаков, уверенно показал, что видел Бадаева в толпе зевак на месте происшествия. – Точно, говорит, Бадаев там был и подозрительно оглядывался по сторонам, – сказал Кравцов. – Он же якобы на олимпийском семинаре сидел? – спросил Покровский. – Столкнуть их рогами и всех делов, – сказал Кравцов. – Поехали, – сказал Покровский. – Большаков на фабрике? Да, на фабрике. И Бадаев должен быть примерно на работе. Забрали на шоколадной фабрике свидетеля (Покровскому показалось, что от него пахло лимонными дольками), приехали на ЦСКА, Бадаева услышали издалека – руководил женщинами, вскапывающими клумбу. Послали мастера в одиночестве пройти мимо Бадаева, не стоит самим светиться. Но не признал мастер Бадаева! Даже занервничал слегка, когда ему сказали, что на фотографии тот же самый человек, – нет ли со стороны милиции провокации? Люди-то совсем не похожи. Тьфу! Потом мастер признался, что он и дальтоник, и в целом слепошарый. Его и за язык не тянули, ну обознался и обознался, бывает. Но счел нужным признаться. Глупо вышло. Покровский поспешил на Петровку. Назначено, наконец, на-ко-вёр. Долго грозы бушевали где-то за кадром, вот сегодня Покровский лично имеет шанс окунуться. В коридоре, по дороге в кабинет Подлубнова, столкнулись с хмырем, что слишком уж приветливо любезничал с Леной Гвоздилиной. Жунев представил Покровскому майора Лапина, нового сотрудника ОБХСС. Глазки узкие, ладонь потная – не любит Покровский таких. Подлубнов, как всегда, сосал потухшую трубку. В кабинете его сидели два генерала из министерства, а также тот из парткома, которого Жунев так высоко ценил, что никогда не называл по фамилии, а только яркими выпуклыми эпитетами. Как идеологический работник, он считал своим долгом продемонстрировать начальству, что на всей Петровке лишь его толком тревожит память активно подвергаемых убийствам и покушениям участниц войны. Удача еще, что утром Жунев заскочил к Подлубнову и вкратце рассказал о версии псевдоманьяка. Иначе хорош был бы Подлубнов, впервые одновременно с проверяющими выслушивая завиральную концепцию Покровского. Метафору «дерево лучше всего прятать в лесу» на оперативный язык без потерь не переведешь. Один генерал, седой, так и не понял, в чем идея. – Так это он, получается, сам, что ли, не знал, кого ему убить надо, так получается? – Нет, – сказал Покровский. – Он-то знал. Но чтобы нас запутать, он убил больше старушек, чем было необходимо. – Это как же такое могло в башку-то втемяшиться? – грозно спросил второй генерал, лысый, имея в виду башку не убийцы, но старшего инспектора МУРа Покровского. Он как раз версию понял, счел ее совершенно надуманной, спровоцированной непрофессионализмом следственной группы. Прозвучало (в адрес Подлубнова) даже слово «попустительство». Седой генерал в целом поддерживал мнение лысого, хотя и в более мягкой форме. Самым сложным в оперативной работе Покровский считал необходимость взаимодействовать с кем-либо из вышестоящих сотрудников, кроме Жунева и Подлубнова. Покровский пытался объяснять, рисовал опять схему парка, но, будучи внутри себя уверенным, что генералы недоговороспособны, объяснял без огонька. Генералы хоть и не могли углядеть в его интонациях прямого небрежения, что-то в этом роде чувствовали, наверное, и дополнительно злились. Который из парткома, усугубляя, вставал иногда и говорил о двадцати миллионах советских людей, сложивших голову на полях кровавой брани, о том, что дети все чаще рисуют на заборах и на асфальте свастику. Когда «из парткома» в очередной раз вскочил (остальные говорили сидя, естественно) и даже замахал руками, Покровский выключил звук, наблюдал лишь за быстро попукивающими губами, за пируэтами белых пухлых кистей, которые, казалось, сейчас оторвутся и поплывут по воздуху, аки дебелые голубицы. «Аки дебелые голубицы» – да-да, именно такую формулировку Покровский в мозгу у себя застал, подивился. Портрет Дзержинского над головой Подлубнова вдруг отклеился от стены, быстро спикировал, сминаясь в воздухе, к тому, что из парткома, и заскочил ему прямо в рот. И второй Дзержинский поплыл по воздуху, скомкался – и в рот «из парткома», и вот уже третий стартует, четвертый, спешат один за другим. Самовар у генерала знатный, занимает персональный столик в углу кабинета, раскочегаривается в особо торжественных ситуациях. Карта Москвы у генерала – одна из самых больших в Москве, во всю стену. За спиной генерала книжные полки, на полках книги. Слева полезные, разные кодексы, выпуски «Следственной практики», справочники. Справа – пятьдесят пять синих томов Ленина. В прошлом году присылали одну на редкость глупую практикантку из школы милиции, ни к какому делу не могли ее приспособить, и Покровский предложил поручить Людочке поработать с собранием сочинений Ленина в кабинетах начальства. Поперелистывать, помять слегка корешки, кое где уголки загнуть, подчеркнуть карандашом несколько «архиважно». А то стоят тома слишком уж девственными – зря, что ли, Ильич столько букв наконопатил. – Но основные следственные действия проводятся по версии номер один, – сказал Подлубнов и посмотрел на Жунева. – Продолжаем искать… как сказать… обычного, так сказать, маньяка, а не псевдоманьяка? – Безусловно, – сказал Жунев. – Продолжаем опросы по территории, ищем таинственного человека в чебурашках. Проведена колоссальная работа… Такие-то и такие-то цифры опрошенных… Плотно работаем по кооперативам творческих работников. Там, знаете, много от «Аэропорта» до «Сокола»: артисты, циркачи… – Этих в первую очередь на подозрение, – грозно сказал лысый генерал. – Артистов? – спросил Жунев. Было видно, что он готов, в угоду генералу, выдать что-нибудь перчененькое про артистов. – Да чем артисты-то плохи? Артисты хорошо! Нонна Мордюкова… – генерал было мечтательно зачмокал, но вернулся к реальности. – Я про циркачей! Тут Жуневу и не надо было под генерала подделываться, циркачей он и сам недолюбливал. Рассказал про дрессировщика коров. – Мерзавцы! – с возмущением сказал генерал. – Вымени живого не жухали, а туда же! На циркачей я прошу самое пристальное внимание… Жунев опять поддакнул, ввернул ловко клоунов, вот ведь дебилы дебилами, лысый поддержал… Быстро на этом спелись. Хуже всех выходили по их словам дрессировщики хищников. Их вагоны, когда за границу на гастроли везут тигров и львов, никто не проверяет, себе дороже подо львом колупаться. Вот они и возят за границу ворованное золото, из-за границы наркотики. В результате лысый генерал вдруг сказал: – И знаешь, я подумал… Идея про спрятанное убийство… Интересная идея! У Подлубнова на столе стояла сигаретница в виде избушки: нажимаешь на трубу, выдавливается сигарета. Для гостей – сам Подлубнов не курил, только трубку сосал. Тот, что из парткома, на этих словах лысого забыл, что на совещаниях у начальства не курит, нажал на трубу, взял сигарету, сунул в рот. Попробовал вписаться в изменившуюся атмосферу. Поддержал, что творческую интеллигенцию надо внимательно… того-этого. – Знаем мы их! Сплошные фиги в карманах. А вы попусти… – Обижаете, – перебил осмелевший Жунев. – Шерстим как цуциков. Расстались, в общем, с министерскими почти друзьями, лысый генерал спросил под занавес всех, знает ли кто, какое у Нонны Мордюковой настоящее имя? Никто не знал. Генерал сказал. Все поцокали языками. – Подходит! – сказал Жунев. – Баба статная! – подтвердил генерал. Ну, отстрелялись, руки развязаны теперь. Самое время для второго дыхания. Тут как тут Фридман с интересными новостями, бродит вокруг фикуса, увидел начальство, побежал навстречу: – Я из Института смазки! Он, кстати, не смазки называется, а смазочных материалов. За Институт смазки меня даже пристыдили там… – Давай без этой дополнительной сапы, – сказал Жунев. Он уже привык к Фридману и даже по-своему полюбил, но не упускал еще пока случая ковырнуть. – Без дополнительной: никакой командировки в Омск у Фарятьева в означенные дни не было, – торжественно провозгласил Фридман. – Но и на работе его не было, он брал отгулы! Ха! А в квартире Ярковой, говоря о командировке, Фарятьев глянул на Марию Александровну, и она закивала. Неужели сговор? – Фарятьев вообще со странностями, я о нем расспросил, – торопливо продолжал Миша. – У них в Институте смазочных материалов театральная студия. Фарятьев там был инициатором мистической постановки, с дымом, с масками… Даже предлагал участие обнаженной натуры! Все это, разумеется, зарезали. – Как называлось? – полюбопытствовал Покровский. У Миши оказалось записано. «Роза и крест». Мистерия. – Долбанько, фигли, – сказал Жунев. – По описанию смахивает на маньяка. Действительно, не в себе, похоже, резиновый инженер. «Лыжи и крест». Покровский почесал затылок. Вспомнил неприятные липкие движения Фарятьева, дребезжащий голос. – Вызывайте его, – сказал Жунев. – Посмотрим, как здесь запищит. Жунев спешил куда-то, дальше обсуждать не стали, да и нечего обсуждать. И не вызывать надо, а просто с утра доставить на допрос. Покровскому тоже пора – на Пушкинскую площадь. Десять минут пешком, пятнадцать, если в совсем прогулочном ритме. В театре имени Станиславского давали «Сирано де Бержерака». Девушки спорили на тротуаре. – Это не тот театр! – Как не тот? Написано «театр»! – Дура, тут много театров! – Вам подсказать? – спросил Покровский. – Да, подскажите! – Где театр Пушкина? – Ты почему сразу не сказала, что Пушкина?