– Да я не там посмотрела! Театр имени Пушкина, наверное… Глянул в билеты – да. Посмотрел на часы. Без восьми семь сейчас, плюс минимум две минуты задержки, а то и все десять минут задержки. – Не волнуйтесь, вы спокойно успеваете. Вам сейчас до того угла с Пушкинской площадью, там наискосок через сквер… Девушки, не дослушав, унеслись вперед на слове «наискосок» – в нем действительно есть какой-то толчок, побуждение к старту. Бегут, расталкивая прохожих. Вскоре у одной слетела с ноги белая босоножка, девушка запрыгала на другой ноге. Кругленькая, невысокая, на данный момент миловидная. Вторая унеслась вперед, заметила, что подруга отстала, затормозила. Показывает вышедшему из «Академкниги» сухому старичку с седой бородкой билет, тот ей снова задает направление. Правильно, лучше уточнить. Совсем из глубинки девчонки. Какое-то время их рассказ о посещении театра будет главным аттракционом в селе. «Чуть не опоздали – Людка, дура, туфлю потеряла, а Люська, дура, на билеты не так посмотрела, дура. Была актриса эта… из фильма… играла там одну… Занавес такой! Платья! Люська, дура, говорит, я бы такое платье себе взяла, губа не дура. В буфете были в антракте…» Но потом воспоминание наскучит и забудется, возвращаться к нему девчонки барышни женщины станут все реже, а остроязыкие недоброжелатели из новых поколений историю переиначат. Эта-то дура врала, будто ее в Москве звали играть в театре, и будет еще версия, что у нее в театре лопнуло платье, ухватила, дура, в ЦУМе на два размера меньше. Самое неприятное в этом рассуждении, что Покровский, производя его, кажется себе не таким уж плохим человеком, если девчонкам из глубинки сочувствует, но сочувствие ли это… И в любом случае толку им от этого ноль. Глу-бин-ка. Слово волшебное. Глубинка! А так, уважаемые дамы и господа, выглядят столичные жительницы. Черный широкий ремень с большой янтарной пряжкой поверх строгой темно-оранжевой юбки. Сливочная блузка с большой круглой деревянной брошью, пиджак в комплекте с юбкой, туфли на высоком каблуке. Высокая прическа, строгая косметика. Уверенная речь, хороший словарный запас, твердость и доброжелательность. Закадровый голос сообщит зрителю, что эта женщина – кавалер (или лауреат? – скорее, обладатель) значка «Турист СССР», его тяжело заслужить, несмотря на некоторую легковесность названия. Героиня к тому же заведует колесами обозрения по всей Москве, образ почти завершен. В первый день на каркасах Покровский лишь мельком видел Ольгу Аркадьевну, и была она взбудоражена, за мать переживала. А сейчас ничего не скажешь – москвичка! К интересу Покровского отнеслась как к должному. Офицер, правда, уже снял показания, но если надо еще, значит, надо. Капризности-подозрительности не проявляла, о ходе расследования и правдивости слухов спрашивала деликатно, даже не спрашивала, а как-то ловко Покровского к этим темам исподволь подталкивала. Рассказала, что они с мужем подарили матери Ольги и ее воронежской подруге круиз на речном пароходике. Москва – Горький и обратно, десять дней. Со стоянкой в Константинове – побывают в гостях у Есенина! Только вот беда с их третьей подругой, круиз уже скоро, успеет ли поправиться Антонина… Не хотят они ее больной оставлять. Организован даже звонок из Моссовета в больницу, чтобы внимательнее отнеслись к Антонине. Не может эта женщина – упоминавшая в разговоре и дачу, и живущего отдельно в Москве сына, и учащуюся в Венгрии дочь, и брата-дипломата, который на днях прилетит утешить и обнять маму (сначала его не тревожили, а как узнал – испросил отпуск), – не может иметь она отношения к асфальту и рельсу. Не та, так сказать, прослойка, образ жизни другой. Бегущая строка на крыше здания «Известий» сбилась, подавилась буквами, выдавала «аааа» да «бббб», пока кто-то внутри не догадался строку обесточить. 4 июня, среда – На соплю похож, – сказал Жунев. – Я его в коридоре видел. Ногти грыз, носки на нем желтые, я чуть не блеванул. Желтые носки недавно и у Кравцова появились, и, страшно сказать, однажды Покровский заметил Подлубнова в желтых носках, но не так это важно. С тем, что Фарятьев похож именно на соплю, Покровский, который только что закончил с Фарятьевым беседу и сейчас докладывал о ней Жуневу, был не то что прямо на все сто согласен, но и тут возражать не стал. – И что, какие выводы у тебя? Не врал он на этот раз? – Проверим, – сказал Покровский. В том, что при беседе в квартире Ярковой брехал как сивый мерин, Фарятьев сознался сразу и очень нахально. Дескать, куда мне было при бабе деваться-то. Мария-то Александровна-то думала, что Фарятьев уезжал в командировку. А он проводил время с другой гражданкой. – Тяжелое, трагическое прощание, – описывал Фарятьев свое путешествие на личном автомобиле «Запорожец» с двадцатилетней Екатериной Емелиной. – Чистая душа, не побоялась отдать цветение молодости навстречу любви. Неподдельно интересовалась природой, искусством, училась водить автомобиль. Спросила, отчего мы начинаем движение по Золотому кольцу против часовой стрелки. Чуяла неладное, не зная, какое драматическое признание предстоит ей выслушать по ходу пути. Силы судьбы разверзли пред нами озеро расставаний… – Ты, значит, сам ее бросил, а теперь на судьбу валишь? Уж не гусак ли ты? – спросил бы Покровский, подстраиваясь под высокий штиль Фарятьева, который разговаривал слишком уж вычурно. На самом деле про гусака не прозвучало. – Разве она цветок или письмо, что вы понимаете! Самому взыскательному моралисту не в чем меня упрекнуть. Я отказываюсь от ее молодости, от ее свежести. Катя… Эх! Голубые бездонные очи! Я не смогу за ней надлежаще ухаживать. Я не хочу мешать ей встретить достойного друга, обеспеченного жильем, более солидным личным автотранспортом… – А сам, значит, к Ярковой, у которой все в порядке с жильем? – А будущее потенциальных детей? – ответил вопросом на вопрос Фарятьев. – Я должен был позаботиться о будущем детей! Сердце его долго разрывалось между юной Екатериной и Марией Александровной Ярковой, но после гибели Ярковой-старшей от кирпича Фарятьев сделал свой выбор. Теперь Мария Александровна, у которой помимо квартиры есть еще и небольшая зимняя дачка, будет ему благодарна по гроб своих дней. – Ведь ей перевалило за бальзаковский возраст. Одно мое решение сделало ее счастливой! И в дальнейшем ее ждет много хорошего, благо потребности у нее нечрезмерны, характер покладистый… – Даже внешне на соплю похож, – сказал еще раз Жунев. К нему забегал, оказывается, Семшов-Сенцов, принес материалы, наработанные по Рае Абаулиной. Ну-ка… Сначала алиби. По документам с алиби довольно неплохо все у Раи Абаулиной. В момент убийства Ширшиковой она заканчивала вечернюю смену, в момент убийства Кроевской, как уже и Кравцов выяснил, обслуживала банкет. И даже в жуткий миг гибели Ярковой от кирпича она была в ресторане – обычно на вечернюю смену приходит позже, но тогда «На Беговой» было собрание, обсуждали график отпусков. – Но мы и не думали, что она сама бегала с асфальтом, – напомнил Жунев. Да, думали по-другому, что бегать за нее с орудиями преступлений могли обученные хахали, а она сидела на диване и ногой показывала, какую бабушку рубануть. Разъяснил Семшов-Сенцов наконец и личности хахалей. Который на «Жигулях», «цыганистый», отнюдь не кавказец, а Гена Перевалов, фарцовщик с Беговой. Его несколько раз задерживали, но там механизмы отработаны, как от ответственности уходить, и с ментами местными стабильные отношения. На данный момент Гена вполне на коне. В последние недели чуть-чуть нервный, ссорился даже пару раз с коллегами, но так, в пределах нормы. А на такси заезжает кадр посерьезнее. Юрий Николаевич – директор треста на «Семеновской» и депутат районного Совета депутатов трудящихся, ростом 192 сантиметра. – И что же, какие у них отношения с ней? – спросил Покровский. – Кто, так сказать, кто? – Отношения на первый взгляд в обоих случаях комплексные. И там и там свертки, бутылки, конверты. Активный обмен материальными ценностями. – А с этой точки зрения? – Покровский нарисовал в воздухе руками недвусмысленную точку зрения. – Говорю, похоже, что комплексные. Это предварительные данные. Интимной фотосъемки нет. – Каждому говорит про другого, что это просто деловой партнер, – предположил Покровский. – Баба уж найдет, что сказать… Покровский не стал Раю звонком предупреждать, лучше попробовать врасплох. Из-за двери квартиры тринадцать было слышно, как кричит Василий Иванович. – Умерла! Умерла! Радостно, приподнято. Не то, разумеется, Василия Ивановича радовало, что Варвара Сергеевна умерла, а то, что он так ловко и точно отвечает на телефонный вопрос. Покровский позвонил. – Сейчас! – закричал Василий Иванович. Потом шорох, шаги к двери, тут же шаги от двери, снова крик «Сейчас!», снова шорох. Открыл. – Здравствуйте! Трубка болталась на проводе. Стукалась о стену. Гудела. – Трубку бросили! – радостно прокомментировал Василий Иванович. Хотя сам и бросил. – А кто спрашивал Варвару Сергеевну? – Из музея! Странно. В музее прекрасно осведомлены, что Варвары Сергеевны нет в живых. – Я сказал, что она умерла! – докладывал Василий Иванович. – Не стал говорить, что ее убили! – Похвально, что вы проявили конспирацию, – одобрил Покровский. – А кто именно звонил? – Некая женщина! «Некая» чуть удивила в устах Василия Ивановича. Хотя все верно, некая. – И ничего больше не сказала? – Сказала! Ответил и перетаптывается. Считает, что дал ответ. Насколько Василию Ивановичу можно доверять… Ему-то самому можно, а вот его утверждениям – вопрос.