– Я тоже, не стану прикидываться. Но вещь очень ценная, признанный шедевр. Я объясню… Объяснял долго, подбирая слова… Да, эта икона принадлежала лично Варваре Александровне Харитоновой, один из дедов, ведущий химик своего времени, завещание расчертил, как таблицу Менделеева: какому члену семьи какую именно ценность. Поэтому, когда сестра объявила о решении подарить икону подруге, академик Михаил Александрович не счел возможным препятствовать. И оснований не имел, и возможным не счел. Но попросил все же сестру некоторое время подумать, рассмотреть вариант с передачей иконы как раз в музей. – Только я предлагал Третьяковскую галерею. Такому объекту нужен музей высшего статуса. – И что же Варвара Александровна? – Она решительно не хотела иметь дел с государством, не доверяла ему. Будем честны, причины у нее были. Я спорил, говорил, что государство меняется. Сегодня государство одно, и оно не конгруэнтно тому государству, что отправило мою сестру по ничтожному поводу в лагеря, завтра будет другое. – Но она вас не послушала? Согласилась немного подумать, время шло. И в какой-то момент Михаил Александрович решился на нравственно неоднозначный, если следовать его собственной формулировке, поступок. Организовал сестре путевку в цэкашный санаторий, вывернув дело так, что сестра не могла отказаться: врач, натасканный Михаилом Александровичем, настоятельно рекомендовал воспользоваться возможностью именно сейчас. За время отдыха сестры Михаил Александрович изготовил копию иконы, которая и уехала на «Динамо». Как изготовил – конечно, от Петровки не утаит. Тем и объяснялся парадоксальный ответ «и могло, и не могло» быть так, что Харитонова подарила Кроевской Прохора Чернецова. Могло потому, что да, подарила, думая, что дарит Чернецова. А не могло потому, что икона-то была ненастоящая. А настоящая – вот. – Вы поймите меня правильно, товарищ Покровский. Для меня это было сложнейшее и в человеческом, и в нравственном, и в моральном, и просто в этическом плане решение. Не подумайте, что я как-то заинтересован. Я человек обеспеченный, – тут Покровскому пришлось кивнуть. – Но икона Чернецова – это, согласитесь, национальное достояние. И я, несомненно, завещаю ее советскому государству. Тут выскочило торжественное «советскому» – в некотором противоречии с тем, что чуть выше речь шла о том, что сегодня государство одно, а завтра другое. – Я с вами так откровенен и потому, что давно и бесповоротно решил это, и потому, что вижу в вас известную деликатность, – продолжал академик. Покровский подумал, что слово «академик» в СССР могло бы писаться с большой буквы. – Видите, Кроевская тоже решила передать икону музею, – заметил Покровский. – И что же, передала? Уже провели экспертизу? – Не передала, – признался Покровский. – Икону украли. Лицо академика озарило чувство глубокого удовлетворения. – Вот видите, я был прав. Копию украли! А икона в целости и сохранности. Покровский промолчал, академик воспринял это как знак согласия. Уже прямо весело начал говорить: – Не скрою, для меня это гора с плеч. Конечно, мне было неловко перед памятью Вари, но теперь ясно, что я все делал правильно. Давайте все же я еще чуть-чуть вам налью. Вот не хотите ли попробовать, например… Например… Профессор отвернулся к бару, а Покровский, воспользовавшись секундой, не по рассуждению, а вдруг увидев в иконе трещину, взял да воткнул туда свой ноготь. Очень больно, но с удовлетворением заметил, что под ногтем остались фрагменты краски. Выпили из бутылки в форме Эйфелевой башни что-то темное со вкусом дегтя. Академик опомнился, что есть же еще тема убитой женщины, и, наверное, коли Покровский пришел, это как-то связано с иконой, и, конечно, он, академик, отреагировал, возможно, не так остро, как должно, на ее смерть… Покровский успокоил – все в порядке, ему, Покровскому, важно, что прояснилось важнейшее обстоятельство про ценный раритет, а убийство, что убийство, знал бы академик, сколько в Москве убийств… Лучше пусть не знает и спит спокойно. – Прозит! Дзын-н-нь. – Можно убрать икону? Тщательно обернул, долго возился. Налил еще символически из Эйфелевой башни. На стене возле окна огромное художественное фото той же Эйфелевой башни – золотые осенние листья на фоне ажурной громады. – Красивое, вы считаете, сооружение? – спросил Покровский. – Я живьем никогда не видел, – сказал академик. – Простите, – сказал Покровский. – Я забыл, вам ведь нельзя в капстраны. – Боятся, что меня тут же украдет вражеская разведка. Правильно боятся. Я бы и сам себя украл. Мозги, – постучал себя пальцем по черепной коробке, – вот главное достояние человечества. Интонации академика резко изменились, стали желчными, неприятными. Усмехнулся эдак несколько кривовато, нехорошо. Покровский удивился – не шло академику. – Если это Сена, – профессор бросил на стол красный шнурок, которым забыл обвязать пакет с иконой, шнурок ловко развернулся почти в полную длину, с извивами, действительно, как река, огибает Эйфелеву бутылку. – Если это Сена, то вот здесь Дом инвалидов, а вот здесь Нотр-Дам. Пустые стаканы сыграли роль этих известных сооружений на импровизированной карте. Покровский молчал, выдерживал паузу. – Конечно, обидно, что нельзя глянуть хоть краем глаза, – сказал Харитонов нормальным тоном. – Но человек – это осознанное животное. Что мне там делать? Запрут в золотой клетке, заставят делать что-нибудь… совсем военное. Так что я не жалуюсь. Здесь у меня есть то, чего нет у других, есть вообще все, понимаете? А дух свободы – это только пропаганда. Странный монолог. Будто Покровский подбивал академика жить в капстране. Не выдержал академик тона, сфальшивил. На прощание говорил с Покровским избыточно вежливо. – Очень рад был познакомиться. Был уверен, что на Петровке культурный контингент, имел сейчас возможность убедиться… Покровский примчался на Петровку – сразу к Кривокапе, протянул палец: – Возьми вот. – Что это у тебя? – Краска с иконы. Какой век, надо выяснить. Утверждают, что начало пятнадцатого. – Сдохнешь, Покровский! Микробы из пятнадцатого века, ты ошалел! Сейчас… Эй, кто-нибудь! Позвоните Мурашовой, я ее видел! – От иконы не сдохну, там святой дух. – Это если ты верующий. А если ты простой балбес, какой там святой дух. Прибежала Марина Мурашова. В янтарном ожерелье, которое ей Покровский год назад сам случайно и подарил. Обработала ему палец разной вонючей дрянью, перевязала. – Укол в задницу влепи! – посоветовал Кривокапа. – Ему приятно будет. – Перетопчется. Какая насмешка: эта небесная женщина перевязывает ему палец. Покровский вспомнил, что говорила Джейн про пальцы… Смутился. – Ну все, Покровский! – сказал Марина Мурашова. – Теперь мы будем видеться чаще. Завтра с утра на перевязку. – Я еще у Жунева сейчас изнутри продезинфицируюсь. – Не сомневаюсь. – Ордено, блин, носец! – крякнул Жунев. – Гордость советской науки. У сестры икону подрезал. Бар, говоришь, сам прикатился? – Да. Там не видно, но думаю, что радиоуправляемая основа на колесиках. – На колесиках, сука! А иконку цап-царап. У родной сеструхи! Ученый в говне моченый. Остававшийся коньяк Жунев сразу весь разлил, примерно по полстакана. И по ходу разговора еще пару раз воскликнул что-то вроде «ай да ученый, а ты тут взятку лишнюю не возьми!» – А копии иконы – ты узнал, где он сделал? – Через посредника, говорит, заказывал. Телефон посредника дал. – Покровский вытащил бумажку, прочел. – Пендерецкий Вацлав Станиславович. Подумал, что Жунев сейчас что-нибудь язвительное выдаст про поляков. В прошлом году, когда по телевизору напропалую танцевали краковяк, Жунев постоянно Тараса Бульбу поминал. Но нет. – Известная личность, – сказал Жунев и поднял стакан. – Антиквар с Арбата. – А! Известная? Что-то прошло мимо меня… – Дубу дал на той неделе. – Да что ты! – Костью за ужином подавился. Покровский почесал нос. – Слушай, ну это странно. Известный антиквар, рыло наверняка пухлое, со всеми наверняка знаком. – Из ЦК к нему приходили, – подтвердил Жунев. – За мебелями. – Я и говорю! А умер от кости в горло, подозрительно! – У всех такие же подозрения. Лубянка даже проверяла. Пришли к выводу, что все чисто. – Можно академику анонимно позвонить будто бы по просьбе этого Пендерецкого, послушать реакцию. Вправду не знает, что антиквар умер, или прикидывается. – Нужно ли? – спросил Жунев. – Признался же он, что иконку-то подменил. Это главное. То есть, по-твоему, как оно все было? Старушка старушке подарила поддельную икону, думая, что она настоящая. Боксер об этом как-то пронюхал. Мог видеть в комнате Кроевской, когда трубу прорвало. Но вряд ли он понял, что это пятнадцатый век. – Тем более что это не пятнадцатый, – согласился Покровский. – Но как-то решил, что вещь ценная.