– Да, улетает из Москвы в понедельник вечером, рано утром читает лекцию и тут же обратно. – Живут же люди! – сказал Фридман может быть и без зависти, но с восхищением. – Автопробег тоже был до Берлина. В позапрошлом году в честь выпуска миллионных «Жигулей» был автопробег по соцстранам, и Харитонов ехал прямо за рулем. – Не академик прямо, а блоха какая-то, – зачем-то съязвил Покровский. Внутренне взъелся на академика, которого никогда в глаза не видел. И науку Покровский уважал, и к академику пока не было никаких претензий, даже наоборот, от сестры не отказался. Но почему-то вот захотелось съязвить. Лена Гвоздилина пробежала в коротенькой новой юбочке, настолько короткой раньше не было у нее. Погрозила всем пальцем, что заказы не спешат забирать. Жунев появился. Зашли к нему в кабинет. Про казус с Маховским Жунев уже знал. – Дать журнал смотрительнице – не преступление, – сказал Жунев. – Значит, что-то серьзное тут. Думаешь, связан с убийством? – Я уж ничему не удивлюсь. Придет в себя, допросим. Но еще интереснее с академиком. От его сестры, может быть, наш журнал, а не от Маховского… Рассказал в подробностях. Жунев закурил, нарисовал на листке перекидного календаря карандашом знак вопроса. Стол у Жунева покрыт плексигласом, под ним фотографии жены и детей разных лет, карандашный портрет певца Бернеса с чинариком во рту (благодарный осужденный из заключения прислал), какие-то документы вроде графика дежурств. – Сам пойдешь? – спросил Жунев. – Ты, что ли, хочешь? – Куда мне к академику. Но он и тебя не пустит. – Ну… Посмотрим. – Нет-нет, ты с академиком, пожалуйста, балагана не устраивай. Подожди. – Жунев снял трубку телефона, соединяющего с генералом Подлубновым, тот ответил на вызов. – Товарищ генерал! Мы с Покровским заглянем? Подлубнов выслушал рассказ Покровского, задал несколько уточняющих вопросов, позвонил академику Цибуле, своему старому, еще с войны, знакомцу, попросил об одолжении. Сказал Жуневу и Покровскому, что позже сообщит результат. Жунев и Покровский ушли, на лестнице встретили Кривокапу, Жунев сразу начал собачиться с ним по поводу каких-то тюков из Марьиной рощи, которые никак не доедут до экспертизы, Кривокапа за словом в карман не полез… Лена Гвоздилина бежит: Подлубнов зовет! Вернулись. Отлично: академик Харитонов готов безотлагательно принять представителя Московского уголовного розыска. Опять зашли к Жуневу, Покровский выпил чуть-чуть коньяка, дежурная часть за это время организовала машину. Квартир в подъезде академика шесть штук: номера 11, 22, 33, 44, 50 и 55. Панорамные окна в гостиной академика на пять сторон света, видно и нежную зелень Ленинских гор, и искры рубиновых звезд под облаками; серая лента Москва-реки вспыхивает серебром; стройные силуэты высоток. Вид противоречит географии. Может быть, показалось Покровскому, а может, просто волшебный эффект – воздух живой, играет занавеской, дрожит за стеклом в нетерпении, обещает великолепное лето. У детей академика гости, все как на подбор красавицы и красавцы, девичьи головки как на силуэтах Серебряного века, стройные, уверенные в себе парни, светлые одежды, дорогие ткани, фоновая инструментальная музыка. На столе множество плоских бокалов, две бутылки мартини, вазочка с маслинами, сливочного оттенка салфетки. Строгий юноша в широких по старой моде брюках подбрасывает алое яблоко, высоко, к пятиметровому потолку. В одном углу играют в шахматы, в другом юноша с девушкой наклонились над чертежом, еще в другом листают альбом Сальвадора Дали. Въехал столик с мраморным круглым верхом, медленно вращается вокруг своей оси; расставлены пиалки с зеленым чаем, над пиалками колышется пар. Тонкие сигареты в изящных пальцах, аромат тонких духов. – Конечно, все едут в Крым. Только мы в августе, а Осетинская в июле, а Рубахины уже в Балаклаве… – Человек звучит гордо? Знаешь, старик, лично я, к сожалению, звучу недостаточно гордо. Но ты же не станешь утверждать, что я не человек? – Видеофоны появятся уже через несколько лет. Технически это возможно, это всего лишь два маленьких телевизора, которые смотрят друг друга в прямом эфире. Просто пока это очень затратно… – Я придумала. Мы все лето будем выходить в сумерках и гулять до утра. Мы проведем это лето в ритмах природы, как растения, как дельфины… – Просто поменяли полосатые на бесполосые да купили, и вся фигня… Академик в конце длинного коридора в стеклянной арке, в светлой рубахе с вышитым воротом машет приветственно рукой. Академику за шестьдесят, но выглядит на сорок пять, седые прядки еще только обживаются в вороной шевелюре, кажутся творческой проделкой парикмахера, и сеть морщин возле умных внимательных глаз не очень видна за очками в золотой оправе. Рот странный, почти безгубый, или они, губы, как-то внутрь завернуты – похож рот на щель. В кабинете смелые сочетания старинных книжных шкафов, высоких и узких, с навершиями в виде пик и лилий, огромных черных кожаных кресел, в каждом из которых можно утопить по слону, и ультрасовременных конструкций из тонких реечек, дюралевых и алюминиевых планочек; стол с огромной стеклянной столешницей кляксообразной формы, подвижные футуристические светильники все время меняют очертания, а рядом со столом на тумбочке штуковина с экраном – возможно, так и выглядит так называемый «личный компьютер», о котором Покровский читал в «Науке и жизни». И множество керамических стаканчиков с остро отточенными карандашами, в одном пучок зеленых, в другом красных, в третьем голубых, и машинка для заточки карандашей, к услугам которой академик дважды прибегнул по ходу не слишком длинного разговора. – Я по поводу вашей покойной сестры, Михаил Александрович. – От всей души постараюсь помочь. Могу я вам предложить, – академик сделал малозаметный жест, просто, показалось, пальцем пошевелил, и из стены выдвинулась, приятно жужжа, тумба красного дерева, распахнулись створки и заиграли всеми цветами радуги бутылки – пузатые, квадратные, закрученные в спираль, в форме Пизанской и Эйфелевой башен, – немножечко промочить горло? Вы присаживайтесь… Покровскому почудилось, что академик сделал в слово «горло» ударение на другое «о». Покровский посмотрел на кресло и сел на стул, тоже антикварный, красного дерева, с прихотливой резьбой, но в нем, во всяком случае, не исчезнешь с макушкой. Согласился на виски с содовой. – О вас, Михаил Александрович, коллеги глубоко уважительно отзываются в том смысле, что вы взяли к себе жить сестру… в противоречивой ситуации. Не побоялись, так сказать, рискнуть своим положением. Профессор пожал плечами. Покровскому мгновенно стало стыдно. Профессор говорил приветливо, но все же с элементом легкого снисхождения, как с человеком, который вряд ли может судить об академических положениях. – «Антисоветская агитация» была у нее статья… – задумчиво сказал профессор. – Как вы сказали, противоречивая ситуация? Дипломатично. Но Варя моя сестра. Что касается отсидки – ее оговорили люди, которые сами… Не был уверен, что нужны подробности. Спросил только: – У вас есть сестра? – Да, – ответил Покровский. Академик слегка развел руками: о чем тогда спич. То есть он не сказал слова «спич», это в голове у Покровского проскользнуло. Покровский и сам никогда не употреблял этой вульгарной современной фразы, а вот выскочила как знак его неуверенности, некоторой даже и робости перед сиятельным академиком. – Так с чем же вы пожаловали все-таки, уважаемый товарищ Покровский? – на удостоверение, когда Покровский его показывал, академик, показалось, и глядеть не стал, отмахнулся. А запомнил фамилию. – Скажите, вам приходилось слышать о Варваре Сергеевне Кроевской? – Думаю, да, – сразу ответил академик. – То есть сестра никогда не говорила ее фамилии. Но, полагаю, речь идет о женщине откуда-то с севера, с «Сокола», кажется… – С «Динамо». – Или с «Динамо». С этой женщиной сестра познакомилась в лагерях, и они много лет дружили. Жива она? – Покровский не ответил, академик продолжил: – Как ее зовут, я хорошо помню, потому что моя сестра тоже Варвара, а моя покойная жена была Сергеевна. Варвара Сергеевна очень помогла моей сестре там, в заключении. Она блатных… гм… блатных женщин остановила, которые на Варвару с ножом пошли. Можно сказать, спасла сестре жизнь. И Варя с ней часто… думаю, не реже раза в месяц. Только странно, я четко помню, что она упоминала церковь на «Соколе»… Такими несущественными, как бы логичными оговорками, нырками в сторону человек, которому есть что скрывать, часто пытается инсценировать естественность поведения. Довольно часто бывает также, что оперативному работнику это только мерещится. – Церковь на «Соколе», а жила Кроевская на «Динамо», – пояснил Покровский. – Ясно. Я спрашивал Варю, почему она не приведет Варвару Сергеевну к нам в гости, я хотел с ней познакомиться. Но Варя отвечала, что Варвара Сергеевна не любит знакомиться с людьми. В каком-то смысле я даже уважаю столь радикальную позицию. – То есть вы ее никогда не видели? Академик задумался на мгновение. Благородный профиль, высокий лоб, ясный глубокий взор. – Думаю, что видел на похоронах. Пожилая незнакомая женщина в черном чуть в стороне. У меня мелькнуло, что это та самая женщина с севера. Не успел к ней подойти, она быстро исчезла. Вы не ответили, жива ли она? Вежливый, но настойчивый. – Ее убили, – сказал Покровский. Академик помолчал. С виду спокойно воспринял. – Убили… Я, пожалуй, себе налью тоже. Вам? – Спасибо, у меня еще есть. – Убили. Прискорбно. Я не будут расспрашивать вас о подробностях. Если они имеют отношение к вашему визиту, вы сами скажете. – Дело вот в чем: Варвара Сергеевна Кроевская обратилась в Музей древнерусского искусства и предложила в подарок музею икону работы Прохора Чернецова. Академик взметнул брови – черные, густые, как у генерального секретаря. – И сказала в музее, что получила ее в подарок от подруги. Не могло ли быть, что она получила ее в подарок от вашей сестры? – И могло, и не могло, – сказал академик. – Интересно, – сказал Покровский. – Квантовая механика какая-то. Одновременно и волна, и частица… – Приятно иметь дело с образованным человеком, – улыбнулся академик. – Сейчас я вам покажу. Академик подошел к одному из книжных шкафов, вытащил большой предмет, который издалека выглядел как книга, а на деле оказался коробкой из черного картона. Красным шнурком перевязана. Развязал, открыл. – Вот эта икона, – сказал академик, развернул. Икона еще была завернута в плотную ткань. Покровский видел такую или похожую… ее несколько раз показывают в фильме о Прохоре Чернецове, глухонемой мальчик прячет ее во время татарского набега, а потом благодаря иконе обретает речь – слезощипательный эпизод! Иконы различать трудно, всегда много золотой и голубой мельтешни, мелких религиозных завитушек, но тут особая резкая композиция. Иисус с раскрытой книгой в руках сидит в кресле на фоне четырех геометрических фигур: прямо за головой золотой круг, за спиной в пол-иконы черный ромб, сам ромб на фоне синего овала, а уж за овалом золотой квадрат. Когда вышел фильм, была даже статья в «Науке и жизни», что этим иконописным сюжетом вдохновились русские авангардисты. Все свое творчество высосали из геометрических фигур. Но они просто воспевали формы, а тут фигуры имеют разные смыслы. – «Спас в силах» называется этот сюжет, – сказал академик. – Каждая фигура символизирует какую-то силу, насколько я помню? – спросил Покровский. – Красное – огонь духа, синее – живая вода, золото – вечность, – пояснил академик. – Это одна из трактовок, есть и другие. Золото – вечность? Покровский, впрочем, понимал, что по части веры в золото церковные люди от атеистов ушли недалеко. – Впечатляет? – спросил академик. – Сложно сказать, – ответил Покровский. – Я в иконах совсем мало понимаю.