В бассейн, Покровский, в бассейн! На Урале плавал каждый день, думал, что вернется в Москву, и там сразу в бассейн, установит расписание, хоть раз в неделю. Невесомость и прохлада… – Записан в бассейн? – спросил Жунев. – Н-нет… Мы можем неофициально, сотрудники. – Все? – Нет, только из руководства. – Ты разве руководство? – спросил Жунев. – Конечно! Я контролирующая инстанция, на мне такое хозяйство, все проверь… Вроде успокоился Бадаев, а как лоб решил почесать – видно, руки трясутся. – А что сказала? По порядку, что она сказала, буквально. «Колян, – сказала, – дельце есть?» Или как? – Сказала: «Николай, у меня к вам дело». Что у нее есть древняя икона, а сейчас ей понадобились деньги, и не знаю ли я, через кого продать. – А почему она именно к вам обратилась? – Она же знает, что я на хозяйственной должности. Я вот унитаз нам какой достал. Не обратили внимания? Это было фиаско. Покровский решительно не заметил, что в квартире номер тринадцать особый унитаз. Пропустить такую деталь! – Это я достал, – продолжал Бадаев. Даже элементы какие-то победительного хвастовства промелькнули, совсем неуместные в его грустном положении. Как все-таки человек одновременно трогателен и ничтожен. Животные-птицы тоже трогательные, часто бывают бессильными, но такими ничтожными не бывают. – И зачем же она решила продать икону? – Сказала, нужны деньги. – Тихой старушенции? – это Гога Пирамидин спросил. – Я не знаю, на что, она не сказала. – А вы были уверены, что Голиков разбирается? – Мирослав Анатольевич во всем разбирается, – и снова в интонации удивительные чудеса, момент гордости, тайной уверенности в том, что мой хозяин тебе не чета. – И что вы ему сказали? Старуха дала икону и гикнулась, можно теперь целиком деньги забрать? – спросил Жунев. – Нет… – начал Бадаев. – Или правду сказал: дескать, грохнул соседку, а у нее икона. Тут Бадаев сбился. – Залупу проглотил? – спросил Гога Пирамидин. Бадаев молчал, подбирал слова. – Вас спросили, не проглотили ли вы чего-то лишнего, – с нажимом сказал Покровский. – Нет. Я сказал Мирославу Анатольевичу неправду. Подумал, если я скажу про убитую соседку, он не захочет связываться. Поэтому я сказал, что получил икону от знакомого артиста. – И Голиков тебе поверил? – Да… – чуть-чуть неуверенный ответ. Если действительно Бадаев Голикову наплел про актера, то хрен, конечно, опытный Голиков своему облупленному соратнику поверил. Просто решил не суетиться, не разоблачать вранья, проверить. – А спрятать икону подальше, подождать, пока шухер с соседкой пройдет, а потом уж попробовать реализовать ее? – спросил Покровский. – Тогда бы никто не связал икону с убийством. – Они и не связаны, – быстро сказал Бадаев. – Что ты за него страдаешь, Покровский! – удивился Гога. – Если бы затихарился, мы бы икону сейчас не нашли. – Покровский гуманист у нас, ты забыл, – сказал Жунев. – Я не гуманист, мне просто обидно за логику. – Нет, ты, сука, гуманист! – рявкнул Жунев и саданул кулаком по железной столешнице, она загудела. – Хорошо-хорошо, гуманист, – согласился Покровский. – Но Голиков разве гуманист? Он ведь мог обмануть вас, Бадаев. – Э-э-э… – Икону настоящую, Прохора Чернецова, себе забрал, а вам вернул копию, – пояснил Покровский. – Не может быть. Мирослав Анатольевич – честный человек. – Армеец, хрен ли! – хохотнул Гога. – Как бы он копию сделал? – забеспокоился Бадаев. Хотя не об этом бы ему сейчас беспокоиться. – Он не сам, конечно, – сказал Покровский. – Он отдал Пендерецкому. Фамилии «Пендерецкий» Бадаев, может быть, и не слышал, но она произвела впечатление. Одно дело отпираться от убийства в отсутствии прямых улик. Другое дело – мысль, что друг Голиков кинул, увел главную добычу, спрятал до лучших времен в надежном месте. Стал бы Голиков так жестоко обманывать верного слугу? Осведомленного человека… Много о нем узнал Бадаев за годы плотного взаимовыгодного сотрудничества. В любом случае, куда было идти простому хозяйственнику с окровавленным Прохором Чернецовым в руках? Просто с улицы на тот же Арбат к антиквару? Там бы с большей вероятностью, мягко говоря, надули. – Вы уверены, что получили назад ту же самую икону, – спросил Покровский, – хорошо ее рассмотрели? В глазах Бадаева мелькнуло сомнение. Да и у Покровского, между прочим, оно зашевелилось: да, по логике не должен Голиков полезную осведомленную шестерку кидать, но не всегда логика срабатывает. Бадаев первым преодолел сомнение… Или сделал вид: – Я верю Мирославу Анатольевичу. – А мы тебе нет, – сообщил Жунев. – Ты сечешь вообще расклад? Нам от тебя нужно признание. – Я вас понимаю, я сосед, ее убили, а у меня икона, это подозрительно. Но я не имею отношения к ее смерти, и… – Не сечешь, – резюмировал Жунев и, перегнувшись через стол, вмазал Бадаеву коротко слева, тот не ожидал, полетел на пол. Упал, тут же сел, за скулу держится, лицо ошеломленное. – Ты чего так раскрываешься, боксер? – удивленно спросил Гога Пирамидин. Бадаев сидел на полу, ощупывал лицо. Крови нет, только покраснело. – Сядь обратно, – скомандовал Гога Пирамидин. Бадаев промедлил, Гога сделал к нему пару шагов, пнул коротко в район печени. Бадаев быстро вскочил, вернулся на стул. – Я буду жа… – начал, но тут же получил от Гоги Пирамидина затрещину. Замолчал. Осмыслял расклады. – Вот вы в майские с Кроевской из-за ключа спорили, – сказал Покровский. – Что там было? Слепок хотели сделать? – Не было такого, ложь, – быстро сказал Бадаев. Глаза злые стали. «Это вам официантка наплела?» Покатил на Раю. Высказал резонное с точки зрения формальной логики предположение, что раз уж Рая плетет, то сама, получается… Он раньше ничего такого не думал, но сейчас ему ясно, что Абаулина и есть убийца, если на Бадаева валит. А по ходу разворачивания логики сам себя перебил и вскрикнул: – Я не виноват! – Экспертиза обнаружила следы пластилина на ключе Кроевской, – сообщил Покровский. – Мы у вас обыск будем делать. Найдем такой пластилин? Бадаев снова ответил не сразу. Подумывал – так показалось Покровскому – не сдать ли позицию, отступить на шажок, на более твердый плацдарм? Признаться в воровстве, но не в убийстве. Ключ припас заранее, узнал, что соседка мертва, кинулся за иконой… Только вот не было у него на это времени. Когда он вечером двадцать второго пришел с работы, дверь Кроевской была уже опечатана. Так что не стал отступать: – Пластилина один вид в магазине. Он у всех одинаковый. Пластилина два вида, клевещет боксер. Два – это в два раза больше, чем один. Но пора и о протоколе подумать.