— Ума у тебя достаточно, чтобы не быть дурой. Ева сомкнула веки, ей была понятна такая оценка Евгении, но она не хотела соглашаться с ее унизительным мнением, однако противиться Думилёвой не решалась, и, более того, просто боялась возражать. Торопливо тут же сменила тему разговора, подставляя Евгении свои губы для поцелуя. — А вот губки эти целовать приятно. И ум тут не при чем! — сказала Думилёва, сначала коснувшись их пальцами, а потом наклонилась над девушкой и крепко продолжительно поцеловала. Ева цепко обхватила Евгению руками. Потом, когда прекратились любовные игры, они обе тихо лежали. Нарлинская снова смотрела в потолок: — Я не верю тому, что говорят наши друзья. — И что они говорят? — не открывая глаз и не отрывая головы от подушки, почти не раскрывая рта, едва шевельнула губами Думилёва, при этом оставаясь совершенно неподвижной: руки, не двигаясь, лежали вдоль тела, ноги так же вытянуты на матраце. Только грудь при вдохе поднималась, а при выдохе опускалась. Ева взволнованно произнесла то, что ее особенно беспокоило после разговора с Дорчаковым: — Они обратили внимание, что в ресторане ты какой-то особенный интерес проявляла к Ольге Корозовой, уделяла ей слишком много внимания. Думилёва, оставаясь лежать все в том же положении, минуту помолчала, прежде чем ответить: — Они дураки! — сказала категорично и жестко. — Я тоже не поверила! — поспешно подхватила Ева и повернула оживившееся и обрадованное лицо к Евгении. Но Думилёва открыла глаза, посмотрела перед собой, и неожиданно для Евы холодно произнесла: — И ты дура! Ева приподняла голову, глянула обиженно, растерялась, часто заморгала оторопелыми глазами: — Почему я — дура? — сконфуженно завозилась, не находя никаких других слов для ответа. — Потому что не поверила! А ведь Ольга очень красивая, ею вполне можно залюбоваться! — сказала Евгения и медленно стала прерывать свою неподвижность, постепенно ощущать части тела. Когда все оно ожило, глянула на Еву рассеянным взглядом, словно не замечая ее рядом с собой. — И ты любовалась? — испуганно пролепетала Нарлинская, она вся сразу насторожилась и поникла, руки лихорадочно забегали по кровати, в этот миг она напрочь забыла о собственной красоте. — А как же? — громче и более оживленно утвердительным тоном произнесла Думилёва. У Евы от этих слов вмиг перехватило дыхание, будто ощутила петлю на собственной шее. Глотками взяла в себя воздух, как густую медовую массу, и затем едва слышно выдохнула: — Больше, чем мной? — Ты дура и вопрос твой дурацкий! — мгновенно отбросила Евгения ее вопрос, как несусветную глупость, от которой могло стошнить. — Ты хочешь бросить меня? — потерянно прошептала Нарлинская, всем телом поворачиваясь к Думилёвой, сжалась в комочек, почувствовав в эти мгновения себя полной сиротой. Евгения отвернула лицо от Евы, боже, какой иногда бывает наивной человеческая глупость, и поморщилась от этого. Ева явно проявляла отсутствие достаточного ума, и это не нравилось Думилёвой. Нарлинская подтянула к себе ноги, совсем не чувствуя их, щеки и уши у нее покраснели: — Ты пугаешь меня! — умоляюще глянула на Евгению. — Не бросай меня! — немного подумала и закончила. — Я умру без тебя. — Конечно. Я это знаю, — спокойно согласилась Думилёва, как будто это было естественно, как все, что окружало их, и не было ничего особенного, в конце концов, все на свете когда-то заканчивается. Ева перепугалась еще больше, показалось, что Евгения не поняла, о чем она только что сказала: — Я по-настоящему умру, — уточнила девушка. Думилёва насмешливо покрутила головой: — По-настоящему ты не умрешь! — проговорила. — На панель пойдешь, там тоже платят неплохие бабки. Ты же любишь хорошие бабки. За твое тело можно валюту пощипывать. — Что ты говоришь? Это безумие! Этого не может быть! Я не верю тебе! — Ева рывком села и в ужасе расширила глаза. Евгения сделала долгую паузу, прежде чем произнести: — Ты сама начала, потому что ты — дура! — повернулась набок. — Зачем же мне бросать тебя, когда я в тебя столько вложила? — помолчала, опять легла на спину, потянулась. — Ты — это мои нереализованные мечты! Я всегда хотела блистать на сцене, иметь кучу поклонников и поклонниц, купаться в цветах, когда была молодой и была на сцене. Но я жила в другое время и у меня не было покровителя. А потом мне надо было родиться мужчиной, а не женщиной, поскольку с моими повадками и внешностью трудно иметь все это. Поэтому я отыскала тебя и сделала то, что сделала. Я вылепила тебя. Я отдала тебя в руки Антошке и потребовала реванша! Дрожь в теле Евы прекратилась, страх стал отступать и медленно исчез совсем. Наконец, она почувствовала приятную легкость в душе и выдохнула, дождавшись, когда Думилёва умолкла: — Но почему ты так рано ушла со сцены? У Евгении не было желания распространяться на эту тему, она вообще никогда не любила никому рассказывать о себе, а тем более о своем наболевшем. Но какая-то внутренняя потребность заставляла ее высказаться, и она произнесла, говоря все это больше для себя, нежели для Евы: — Я быстро поняла, что мне всю жизнь придется тащиться в обозе. А зачем тащиться в обозе, когда знаешь, что ты способна на большее? Теперь я имею деньги, и сама диктую тем, от кого зависела раньше! — Но ты могла бы еще вернуться на сцену, и сделать себе имя! — Ева вставила это в тот момент, когда Думилёва сделала глубокий грустный вздох. — Ты наивная дурочка, — услышала в ответ. — Всему свое время, всему свой час и даже минута. Мое время ушло, а смешной я не хочу быть! — кашлянула, не довольствуя собой, чертова сентиментальность, она ей совсем не к лицу, ей нельзя быть сентиментальной, она должна быть жесткой и уверенной в себе. Нахмурилась, взяла себя в руки. — Я без того достаточно известна сейчас! Правда, благодаря моему бывшему мужу. Но все мы в этой жизни становимся известными благодаря кому-то и чему-то. И если кто-то думает иначе, тот дурак! Никто в этой жизни не пробивает себе дорогу сам! Не верь тому, кто говорит, что талант сам пробьется! Для этого столько понадобится каши съесть, что никакого брюха не хватит, чтобы всю ее вместить. Всегда есть кто-то, который заметит, потянет за уши, подставит плечо, и, может, даже станет трамплином. Беда только в одном, в нашей человеческой подленькой сути. Если ты когда-нибудь услышишь, как кто-нибудь из наших сегодняшних блистающих известностей говорит во всеуслышание, что он всего добился сам, так и знай, что это подлец, и он нагло врет, потому что дурак. Значит, он втоптал в грязь всех тех, кто помогал ему. Всего сам на своем острове достиг только Робинзон Крузо, да и то потом у него появился помощник Пятница. Люди не помнят добра, и ты такая же дура, как все! — Я все помню! — поторопилась разубедить Нарлинская. — Как я могу не помнить? Если бы не ты, если бы не ты, — но, увидав недовольство на лице у Евгении, быстро перевела разговор. — А где твой муж? — Муж? — переспросила Евгения. — Зачем тебе это знать? — отчужденно глянула на Еву, с очевидным неприятием вопроса. Но тут же оттаяла. — Впрочем, скрывать нечего. Никакой тайны здесь нет. Мужа убили. Или ты ничего не слышала, уж мои друзья должны были тебе это сказать. Ева подтвердила, что слышала от друзей, но как-то не вразумительно, а посему не очень поверила им, думала, просто злословят. Говорили, убили, убили, но за что, толком никто не ведает. Вот и получалось, слышали звон, да не знают, где он. Стало быть, и про убийство сорока на хвосте принесла. Как всему этому можно поверить? Вот и хочется услышать из первых уст. Правда, зачем ей это было нужно, она не могла объяснить. Просто любопытно узнать больше о Думилёвой. — А за что в наши времена убивали, да и теперь не брезгуют этим? — с явной неохотой сказала та. — За деньги. За них родимых. Он был крупным аферистом. Благодаря его прошлым аферам я и живу теперь! Нарлинская разбавила голос грустными нотками, показывая, как она сопереживает. На лице выплыла маска печали. Ах, как она представляет, как трудно тогда было Евгении, наверно, и теперь сожалеет о муже? Но Евгения не приняла напускную грусть Евы. Один пафос и ничего больше. Актриса. Играет. Но плохо играет. Отвратительно. Смотреть тошно. Подумала бы сначала, с чего бы вдруг ей сожалеть о пустоте? Муж выполнил свою миссию в этой жизни. Она не казнится о нем. Ей сейчас мужик не нужен, осточертело, как она выражалась, козлиное стадо! Нюхать поганые мужские портки? Пусть молоденькие дуры занимаются обнюхиванием! Им по молодой неопытности все в новинку, все кажется соблазнительным и сногсшибательным. Ну а когда нанюхаются, тогда запоют другие песни. Тогда на мужскую суть станут смотреть под другим углом преломления. А пока пускай мурлычут и представляют жизнь в романтических пейзажах. Ева не уловила насмешки над собой, опять посыпала глупыми вопросами. Лучше бы ей было помолчать. Потому что Евгения разозлилась и обругала девушку, не подбирая слов. Взгляд помрачнел. Под этим взглядом Нарлинская выглядела полной тупицей. Пытаясь спрятаться от него, тихо-тихо стала уводить разговор в сторону. И вдруг ее мысли вернулись к встрече в ресторане, и с губ неожиданно сорвалось, она даже не осознала, как это случилось: — Тебе сильно понравилась Ольга? Думилёва легла на спину, поправила под головой подушку, раскидала руки, ноги по постели и выплеснула именно то слово, которое Ева больше всего боялась услышать, и какое оглушило ее: — Безусловно! — И ты хотела бы с нею спать? — у Нарлинской мелко-мелко задрожали губы, она произнесла этот вопрос взахлеб, испугалась его, и не узнала собственного голоса, ставшего вдруг чужим. — Почему хотела бы? Я хочу! — сказала Евгения, видя испуг девушки, и совсем не жалея ее. — И буду! Еве стало больно за себя, очень больно, как будто ее уже отвергли, и она растерянно воскликнула: — А со мной? А как же я? Евгении не понравился ее возглас: — Опять дурацкие вопросы! — сердито прервала она. — Говорю же, не будь дурой! — рукой коснулась тела Евы, успокаивая. — Но тогда ты станешь меньше уделять времени мне! — выдохнула она. — В таком случае у тебя будет больше времени для наших друзей! — усмехнулась Евгения. — Ты нравишься им. А они тебе как, нравятся? — ее ладонь медленно двинулась от груди Евы вниз по животу, возбуждая Нарлинскую. — Есть еще у них порох в пороховницах? Могут еще чем-то похвастать? Или уже вместо хороших выстрелов, производят один холостой пшик? Ева с придыханием замерла. То, что произнесла только что Думилёва, было для Евы открытием: — Ты все знаешь? — Я выпестовала тебя! — Евгения оторвала руку от ее тела. — Я даже мысли твои знаю! По телу Евы побежали мурашки, в эту минуту она не сомневалась, что все было именно так, как говорила Думилёва. Ей стало страшно. Но еще больше перетрусила, до онемения губ и скул, когда Евгения неожиданно произнесла самые затаенные и сокровенные ее желания: — Тебе чертовски надоели все мы! Ты хочешь славы и свободы! Ты мечтаешь покорять столичные сцены! Ты хочешь поскорее избавиться от нас! Еву обдало жаром так сильно, что по всему телу потек пот, от оторопи она оцепенела. О, боже, Думилёва видела ее насквозь! Заплетающийся язык пролепетал первые попавшиеся слова оправдания: — Что ты? Как ты? Почему? Вы мне не надоели, у меня нет, и не было таких мыслей. Как это может быть? Это невозможно. А покорять сцены кому не хочется? Разве плохо иметь такие желания? Разве ты не хотела славы в мои годы? Глупо было отвечать на очевидный вопрос, тем более что несколько минут назад она сама сказала, что мечтала блистать на сцене. Но все-таки Евгения решила более четко разложить все по своим полкам: — Я купаюсь в ней сейчас. И пусть это периферия, но слава, она везде слава! Когда я вижу, как тебе рукоплещет зал, я представляю, что это я стою на твоем месте, и это меня приветствуют зрители, хотя все эти приветствия стоят хороших денег, ты таких денег даже в руках не держала. А поэтому, если ты вздумаешь от меня сбежать, а мысли такие у тебя присутствуют, я знаю это и не думай даже возражать мне, я все равно найду тебя и удавлю, как последнюю дуру! Ева попыталась что-то произнести в ответ, но лишь несколько раз приоткрыла рот и тоскливо выдохнула воздух. Думилёва сомкнула веки: — Давай-ка ложись, дурочка, поспим немножко. Посмотри время сколько, уже скоро утро, — и замолчала.