Но она упорно отбивалась, защищая Андрея: — Ты опустился до лжи! Клевещешь на человека! Впрочем, защищала она не Андрея, а себя от его тени. Не хотела, чтобы тень его прошлого падала на нее и в глазах поклонников марала ее нежный образ. Смотрела на Олега снизу вверх, вдавливалась в стену, словно старалась слиться с нею. Проще было бы подтвердить его слова, но она не могла этого сделать. Признать, что Ватюшков обыкновенный бандит, значило, что без Олега она не взлетела вверх, а, наоборот, упала на самый низ. А ведь у нее в подсознании сидело желание доказать Олегу обратное. Что без него она честными путями добилась огромных успехов, и живет теперь такой жизнью, какую он для нее никогда не смог бы устроить. Злясь на себя и на Рисемского за его копания в грязном белье, за выворачивание всего наизнанку так, что ей нечем крыть, выдохнула: — Ревнуешь! Завидуешь ему! Потому и чернишь! — Брысь! — стеганул он брезгливо. — Я никогда не бросаю слов на ветер! — У него бизнес! — пролепетала она. Рисемский отступил, продолжая смотреть на нее, как на гадкое животное, от которого несло нечистым духом. Она ощущала себя униженной и раздавленной. Да, Ватюшков играл роль добропорядочного бизнесмена, нигде не мелькала его прежняя кличка, но все это не меняло дела. Его прежние подельники продолжали крутиться возле него, и не воспринимали его ни в какой другой роли, кроме Андрюхи Живоглота. И Олег откуда-то знал это: — Какой бизнес? — хохотнул он. — Какой, к черту, может быть у профессионального бандита бизнес? Хотя, если ты преступления называешь бизнесом, то ты права! В таком случае рецидивист — это бизнесмен! Обелить Андрея было трудно, но Нарлинская вылезала из кожи, дабы показать свою непричастность к тому, что известно Олегу: — С ним знаком глава города! Его знают многие влиятельные люди! Я не верю тебе! — ощетинилась она. И тогда Рисемский ударил тем, чего она не знала, ибо, определенно, это было за семью печатями. Откуда только ему стало известно? Ева слушала с открытым ртом и с ненавистью одновременно. Он не только порылся в грязном белье, но он откопал то, что было опасно для него самого. — Андрюха Живоглот — это дружок бывшего мужа Думилёвой. Ты поинтересуйся у нее, как того звали в криминальной среде? Хотя, не советую, она — баба с придурью, она свернет тебе шею за это! Ее побаивается даже Андрюха Живоглот. Ева усиленно играла роль невинной овечки, ничего этого не знавшей, ни с чем подобным не сталкивавшейся. Искренней и безгрешной. Однако все больше чувствовала, что эта роль у нее не получалась. В ушах все громче начинало звучать выражение Станиславского: «Не верю». Однако это произносили глаза Олега. Одни глаза. Они не верили в чистоту и честность Нарлинской. Перед нею был единственный зритель, перед которым она бездарно проваливала роль, доводя его до белого каления. Он был раздражен, пальцами правой руки приподнял ее подбородок, как всегда делал раньше, когда целовал в губы, выдавил: — Ты окончательно завралась! Прежде ты такой не была! В свое время в такую я не влюбился бы! Как все поменялось. Как время изменило тебя. А ведь ты еще молодая. Что будет с тобой дальше? Ева впервые увидала в его глазах глубокую тоску. И, не разумея, чем она вызвана, но, пытаясь зацепиться за это, как за спасительную соломинку, изобразила виноватую улыбку. Этой улыбкой говорила Рисемскому: «Вот видишь, какая я несчастная? Ты должен пожалеть меня». Сейчас ей хотелось выглядеть обиженной и обделенной, она старалась изо всех сил: — Ты тоже стал другим. Я не узнаю тебя. Боже мой, ты такого наговорил, что хоть стой, хоть падай. Я сяду. Меня даже ноги не держат. — Сядь, но не тяни время! Не надейся, что тебе удастся отделаться легким испугом! — он показал ей на кресло, грусть на лице медленно таяла. Ева опустилась в глубокое кресло. Ее ноги полностью оголились, она слегка раздвинула бедра, заметив, что Олег обратил внимание на движение ее ног. Показала ему на кресло напротив: — Сядь тоже. Дай мне осмыслить все, что я от тебя услыхала. Я знаю, что ты не способен на вранье, кстати, это было одно из качеств, за которые я тебя любила. Рисемский покривился и произнес то, что было на самом деле правдой, но именно эту правду сейчас не хотела вспоминать Ева: — Перестань, Ева! Ты меня никогда не любила, ты просто использовала меня, а я ушами хлопал! — Никогда больше так не говори, Олег. Ты не можешь отвечать за меня. Только я знаю, что происходило со мной в тот период, — она прикладывала максимум усилий и все свое мастерство, стараясь быть, как можно убедительнее. Он отмахнулся от ее слов, а ей показалось, что это было уже не очень напористо, хотя и не достаточно дружелюбно. Лед еще не таял, но, почудилось ей, что мороз уже спадал. Она сильнее раздвинула бедра, чтобы он мог хорошо разглядеть все, что было между ними, что прежде он так любил. Растопить лед, вот что нужно было ей сейчас. Просто необходимо. Опять заметила, как Рисемский остановил взгляд на ее ногах, и как будто в этом взгляде что-то стало оттаивать. Развела бедра во всю ширину, призывая этим движением к себе. На скулах Олега заиграли желваки. Легким движением пальцев расстегнула пуговицы халата, открывая для него все тело: — Ты ведь не забыл меня, правда? Рисемский стоял, как вкопанный, не двигался с места и не произносил ни одного слова, сдавалось, он совсем забыл, зачем пришел сюда. Ева ждала, и когда молчание стало затягиваться, спросила: — Ты пойдешь в душ? Но Олег вдруг повел головой и разом сорвал пелену с глаз: — Вот таким манером ты задурила голову Роману! Моему мальчику! Ева поморщилась. Рисемский одним махом разрушал гармонию, которая едва начинала появляться. Буркнула: — Ты всегда обладал способностью все портить! Сейчас сделал то же самое! — демонстративно погладила живот, сказав в оправдание. — Я не знала, что Роман твой сын. — Не имеет значения, чей он сын. Ты способна развратить любого мальчика. Ева запахнула полы халата, свела бедра, фыркнула, его отчужденный взор отзывался неприятным холодком у нее на спине. — И тебя тоже я развратила? — Я не был мальчиком, и я держал тебя в узде, пока ты от меня не сбежала! Ева намеревалась перевести разговор в спокойное будничное русло, надеясь погасить гонор Олега, и выпроводить его из квартиры. Между тем, Рисемский на сближение не шел, чем снова начинал злить ее. Раздражение разливалось по всему телу, насквозь прошибал пот, как от горячего кипятка под жарким солнцем. Скрывать его становилось все труднее, хотя она прятала глаза вниз. Но уши краснели, вскипала ярость. Ева не хотела больше видеть Олега перед собой. Он маячил, как несгибаемый бетонный столб. Она качнулась, порываясь подняться, напряглась и легко вскочила с места. Пошла в кухню. Рисемский направился следом. — Боишься, что сбегу? — спросила с вызовом. — Не бойся! Сейчас у меня нет смысла убегать от тебя! Сейчас у меня все есть! От добра добра не ищут! — она с трудом сдерживала внутренний клокот. По кухне поплыл запах ее духов. Олегу претил этот запах, он ненавидел ее той же ненавистью, какой она ненавидела его. Сбежать она, конечно, не могла, потому что за дверью стоял его охранник. Но Олег ждал ответы на свои вопросы. Ева, как настоящая актриса, старательно тянула свою роль до конца спектакля: — Ты напрасно пришел ко мне, я не монстр, пожирающий младенцев. — Возможно, пока еще нет, — сказал он, чеканя каждое слово. — Но до этого недалеко, если тебя вовремя не остановить! Она отвернулась, ее выворачивало от его властного голоса, от его запаха, от его настойчивости. Ее трясло, что он перекопал грязное белье, узнал больше, чем следовало. Он стал опасен. Спросила напряженным дрожащим голосом, не глядя на него: — Ты будешь чай с тортом? У меня есть торт, — достала из холодильника торт на тарелке, поставила на стол, положила рядом нож. Он рывком развернул ее к себе, отчего полы халата снова распахнулись: — Отвечай, шлюха, на мои вопросы! — его глаза были ужасны, он сдавил ее плечи, как железными щипцами. Боль пронзила ее, но испуга больше не было, ярость вырвалась наружу: — Свинья! — закричала она. — Не смей трогать меня, свинья! Ничего ни о ком я не знаю! Пошел вон, скотина! Убирайся из моей жизни! — она вырвалась из его рук, лихорадочно дыша. Он минуту стоял, как оглоушенный, с каменным выражением на лице. Неужели он не может с нею справиться? Что происходит? Она больше не боится его? Эта мысль сначала привела в замешательство, а потом перехватила дыхание: — Шлюха! — захлебываясь, выдохнул он. — Я знаю о вас всех больше, чем ты можешь представить себе, шлюха! Нарлинская, не в силах дальше сдерживать себя, крикнула с лютой ненавистью в голосе: — Негодяй! Ничтожество! Импотент! Ты ни на что не способен! Ты даже удовлетворить женщину не способен! Рисемский побледнел, как полотно, бешено затряс Еву, ловя в ее глазах такое же бешенство: — Не смей, шлюха, так разговаривать со мной! — прохрипел ей в лицо. — Да кто ты такой, чтобы я не смела? Кто ты такой? Недоумок! — она кипела от злобы и презрения. Олега эти слова взорвали, негодование хлестнуло через край, он уже не контролировал себя. Его железные пальцы впились ей в горло и сдавили так, что в глазах у нее появился мертвенный блеск. Руки отчаянно стали шарить по столу, и за спиной нащупали нож, приготовленный для торта. Пальцы вцепились в него. Рука напружинилась и ударила Рисемского сбоку. Острие ножа вошло между ребер. Олег почувствовал жгучую боль, отпустил горло Евы, недоумевая, глянул на свой бок. И его рука занеслась над головой Нарлинской. Но Ева, увернувшись, второй раз вонзила в него нож. А потом нанесла третий удар в грудь, угодив прямо в сердце. Удивление и ярость застыли в его глазах, и с этим выражением на лице он умер. Рухнул у ее ног с ножом в груди. Нарлинская минуту стояла ошеломленная. Затем глянула на окровавленные руки, на халат в крови, на нож. Торопливо вытащила его из трупа, бросила в раковину. Пустила воду и стала лихорадочно смывать кровь с рук и ножа. Сдернула с плеч халат, смяла в ладонях. Быстрым взглядом осмотрела голое тело. Заметив кровь на ноге, халатом стерла и, переступив через труп Рисемского, кинулась в ванную комнату. Там швырнула халат в стиральную машину, стянула с вешалки другой, надела.