Такой конец, как у половинок яблока, не прельщал Андрея. Оставалось сожалеть, что отлаженная жизнь триумвирата была позади. И надеяться, что Евгения придумает новую форму сосуществования, главной целью которой будет звездность Евы. Сейчас он принимал первенство Евгении, потому что только ее мозги могли скомпоновать нечто новое. Ее ум был изворотливым и мог охватить все сразу. Его голове было далеко до нее. Его мозги работали в одном направлении. Естественно, Думилёва пользовалась ими, впрочем, так же, как он пользовался ее умом. Его услуги иногда были крайне необходимы ей, а ее — ему. И все было тип-топ. Он нутром чувствовал, что этот тип-топ надо сохранить любой ценой. А для этого, прежде всего, надо выполнить требование Евгении. — Я все усек, — сказал он и чуть покривил лицо. — Вот только не возьму в толк, как ты могла подумать на меня?! Она глянула на него с сочувствием, от которого у Андрея по спине побежали мурашки, а под мышками пробил липкий пот: — Дурак! А на кого мне еще было думать? Только мы трое знали о поручении Дорчакову. Я, ты и он сам! Ее вывод огорошил Андрея, и почему он сам не додумался до этого? Ведь действительно в этих обстоятельствах только на него могло падать подозрение. И все же он попытался защититься: — Но ведь нам совсем неизвестно, с кем еще мог поделиться Дорчаков. А ведь вполне мог! — высказал Андрей. — Надеюсь, ты сам ни с кем не делился? — Думилёва пронизала испытующим взглядом его. Тот ответил торопливо и даже на мгновение приподнялся над стулом, чувствуя, как начинает потеть: — Что ты, Евгения, за кого ты меня принимаешь? — а пот еще сильнее покатился между лопатками, горло словно петлей перехватило, и больше никакие слова не могли из него вырваться. Пытливый взгляд Евгении прожигал насквозь. Ватюшков, чтобы прикрыть конфуз, состроил на лице гримасу недовольства. Он словно угодил под холодный душ. А все оттого, что сейчас откровенно врал Думилёвой. Мозг разрывала мысль о том, что он поделился всем этим с Евой. Андрей отбрасывал эту мысль, но она назойливо возвращалась, все глубже забиваясь в извилины. Андрей злился, потому что подозревать он мог кого угодно, но только не Еву. Просто невозможно, чтобы она подняла руку на кого-то из триумвирата. Это все равно, что выколоть себе один глаз. Ну, да, Андрей знал, что она не переносила Антона, она сама не раз говорила ему об этом, но точно так же он сам не любил Дорчакова. И что с того? А разве Думилёва любила кого-то из них? Нет, конечно. Или разве Антон пылал к ним дружескими чувствами? Чушь. Посему Еву подозревать нелепо и глупо. И все-таки мысль о том, что кроме них троих знала о поручении еще она, сверлила мозг Андрея неимоверно. Он боялся, что от Евгении не могло укрыться смятение, которое мелькнуло на его лице. Однако именно в этот момент она отвлеклась и не увидела его тревоги. Он почувствовал облегчение. В душе ругал себя за то, что рассказал обо всем Еве, если бы умолчал, не было бы сейчас никакого беспокойства. Между тем, от Евы он ничего не умел скрывать, доверял ей, боготворил, носил на руках. Она его самая большая слабость. А мысли продолжали мучить его. Перед ним стояли две пары Евиных глаз. Одна пара поражала своей безвинной красотой, а другая — холодом и безразличием. Ее вторые глаза он впервые увидал после убийства Рисемского с охранником, а затем еще раз, когда она отправила на тот свет двух охранников в служебной квартире Корозова. В то время Андрей не придал значения, ибо сам всегда легко убивал, и ничего необычного в убийствах не видел. Даже испытывал восторг от этого. Ева в те моменты поднялась в его глазах на несколько голов выше. Но вот сейчас вдруг ее глаза насторожили его. Ведь они тогда были безучастны и черны, бездонны, как пасть пропасти. И даже его, преступника со стажем, теперь они смущали, казались чужими. Он не понимал, что они выражали в те минуты, и эта неизвестность обескураживала. В голове плыла какая-то мутная пелена, застилала все. Поднявшись из-за стола, Думилёва высокомерно протянула Ватюшкову руку, показывая, что разговор закончен. Теперь его это не покоробило, ему хотелось поскорее убраться из ее кабинета и расслабиться, почувствовав себя не дураком. Он вскочил, поспешно пожал ее руку и напоследок спросил: — Так что же будет с Евой? Кто станет Главным режиссером? В чьи руки мы отдадим нашу красавицу? — Я еще не решила! — коротко ответила она. — Поспеши, Евгения, поспеши, — посоветовал он, — иначе Ева будет растерзана завистниками! Показав ему на дверь, Евгения отвернулась. Но как только он очутился за дверью, посмотрела на время, походила в раздумье по ковру и вышла из кабинета. Поехала в театр. Там бесцеремонно по-хозяйски зашла в приемную директора. Секретарь, молоденькая с круглыми щечками, большим ртом и белыми волосами, не успела ничего сказать. Впрочем, она и не решилась бы остановить Евгению. Только искусственно широко заулыбалась и на ее вопрос, на месте ли он, ответила кивком головы. Думилёва решительно прошествовала мимо секретаря в кабинет директора. Тот, тощенький с высокой прической, какую носят обычно люди маленького роста, подпрыгнул с места ей навстречу. Выпроводил из кабинета всех, кто в нем находился. Услужливо отодвинул для нее стул. Бросился к двери пожимать руку. Лишь после этого проговорил: — Вот, похоронную комиссию назначил, Евгения Павловна. Обсуждали организацию похорон. Тоже надо. — Да похоронить дурака стоит по-человечески! — согласно кивнула Евгения. — Надеюсь, не подведешь, Кузьмич! Но я к тебе по-другому вопросу! — выговорила, пройдя по кабинету к выдвинутому стулу. — Слушаю вас, Евгения Павловна! — затрусил за нею директор, дождался пока она сядет и сел напротив. — Ты уже подумал, кем заменить Дорчакова? — Думилёва, выпрямив спину, смотрела на директора взыскательно. — Это уже после похорон, Евгения Павловна, — обронил он. — И потом я должен сначала с вами посоветоваться. — Директор улыбнулся заискивающей улыбкой. — Ты не юли, Кузьмич! — поморщилась Думилёва. — Причем здесь похороны? Театр должен работать несмотря ни на что. Ты ведь кого-то уже наверняка хочешь временно предложить! Ведь так, Кузмич? Пригладив на затылке волосы, тот с особенной осторожностью высказал: — Может, его помощника, Евгения Павловна? Вроде парень ничего! Старается. Ну, не тащить же к нам варяга. От последнего слова Думилёва вздрогнула и окинула директора агрессивным взглядом, пробуравила насквозь, отчего тот скукожился как старый рваный ботинок, уменьшаясь в размерах. Она еще минуту сверлила его глазами, но, видя, что он не понимает ее недовольства, успокоилась и потребовала: — А ну-ка, тащи его сюда! Поглядим на него повнимательней! Директор подпрыгнул со стула, протрусил к столу, через переговорное устройство отдал распоряжение секретарю. И снова плюхнулся на прежнее место перед Евгенией. Успел ответить на несколько вопросов о похоронах до того, как в дверях показался помощник Главного режиссера. Это был привлекательный молодой человек с русыми волосами, с хитринкой в глазах. Думилёвой невольно подумалось, как было бы здорово, если бы он был женщиной. Директор кивнул ему на стул сбоку от себя. Он уселся и вопросительно стал ждать, что будет дальше. Евгения коротко в лоб спросила: — Справишься вместо Дорчакова? Молодой человек глянул на директора. Он ничего не знал о Думилёвой кроме того, что она имела большое влияние на руководство театра. Ему хоть и приходилось слышать о закулисных склоках среди труппы, но с настоящей подковерной возней в театре знаком не был. Он был талантливым режиссером, но еще не нажил крепкого жизненного опыта. Пытался поймать глаза директора и в них прочитать, как должен реагировать на этот вопрос, но глаза директора смотрели куда-то в сторону, и молодой человек неопределенно и не очень решительно пожал плечами: — Не боги горшки обжигают. — Конечно, не боги! — подтвердила Евгения. — Не хватало еще богам с горшками возиться. Однако нам сейчас простой горшечник не нужен! Их вон везде полно! Но мы же не пруд прудить ими собираемся! Видя, что не попал в унисон, молодой человек растерялся. А Думилёва сухо продолжила: — Вот Кузьмич предлагает попробовать тебя. Что ты на это скажешь? Вытянув шею вверх, он встрепенулся и сказал более уверенным тоном: — Попробовать можно. — Пробовать будешь первый раз в постели! — грубо заметила Евгения. — А здесь работать надо на полную катушку! Он смутился, щеки тронула краска: — Я же не возражаю, — проговорил в ответ. — Ну и дурак же он у тебя! — сказала директору Евгения. — Он не возражает работать! Посмотри на него, он работать не возражает! Это надо же, какое одолжение он нам делает! Не возражает работать! — и молодому человеку. — А для чего ты еще нужен здесь? Только для того, чтобы работал, как папа Карло! — она снова глянула на директора, тот завозился под ее взглядом, сказала. — Как тебе это нравится? — и, не дожидаясь его ответа, выпалила. — Вот и я о том же! Работать, как папа Карло! И день, и ночь! И день, и ночь! — и вновь молодому человеку. — Ты готов работать, как папа Карло? — Постараюсь, — осторожно ответил тот. — Нет, ну, ты посмотри на него, он постарается! — бросила директору и впилась глазами в молодого человека. — Стараться уже поздно, дурак! Нужно пахать, пахать и пахать! — перевела дух. — Ты знаешь о моей протеже? Как ты смотришь на работу с нею? Что ты думаешь о ней? — Думилёва смотрела так, словно заглядывала ему в самое нутро. Зная, чья протеже Ева Нарлинская и зная, что большая часть спектаклей в театре делалась под нее, молодой человек по этому поводу имел собственное мнение. Его непосредственность была ошеломляющей, он еще плохо научился лавировать в гуще разных мнений и интересов, и не умел выплывать из этого потока победителем. Ему предстояло в жизни набить множество шишек. Опять глянув на директора, и опять не поймав его взгляда, он ответил: — Я за то, чтобы в любой театр набирать актеров не по протеже, а по их талантам. Евгения усмехнулась, и директор сразу по ее виду догадался, что после таких слов молодому режиссеру не быть Главным. Она потеряла к нему интерес: — А кто, по-твоему, должен определять в театре, талантливый актер, либо нет? — Да что тут определять? Это же по игре актера видно, — сконфуженно произнес он и сильно расширил глаза. — Тебе, молокососу, видно одно, а мне с высоты моего возраста и опыта видно иное! — Думилёва вскинула подбородок вверх и жестко спросила. — Ты, дурак, хочешь быть Главным режиссером театра?! Ее тон привел молодого человека в замешательство, и он неуверенно пролепетал: — Ну, не знаю. — Ты свободен! — грубо отрезала она. — Можешь топать! — Евгения резко поднялась со стула. — Ты, дурак, еще не готов быть Главным режиссером театра! Тебя жизнь должна пропустить через свои жернова, чтобы ты созрел мозгами и научился понимать ее! Когда молодой режиссер торопко выскочил из кабинета, она недовольно сверкнула глазами на директора, который, подпрыгнув со стула, виновато затоптался возле него: — Ты, Кузьмич, нарочно подставил мне этого дурака? Он юнец, который не дорос до великих дел! У него еще мозги набекрень! Ему сначала следует набить свои шишки! Иначе после него останется один бурелом! Директор прятал глаза. Он испытывал неудобство оттого, что молодой человек не сумел дать правильных ответов, хотя был талантливым режиссером. Попытался заступиться за парня, хоть и не очень настойчиво: — Да, он еще зеленоват, как все молодое, Евгения Павловна, но вы посмотрите спектакли, которые он поставил, вы измените свое мнение. И потом речь же не идет об утверждении этой кандидатуры. Пока временно, чтобы присмотреться. А когда потребуется, мы его поправим.