«Я возвращалась домой, было холодно и темно. Мне было шестнадцать лет… Шестнадцать лет». На данный момент, без личности и даты рождения, было сложно определить точное количество лет, прошедших между похищением и освобождением. По утверждениям медиков, Сандрине могло быть от двадцати пяти до тридцати лет. Значит, молодая женщина могла находиться в заточении от девяти до четырнадцати лет… Он отметил в своем отчете, что личность пострадавшей будет установлена в ближайшее время и что на основании этой информации расследование будет быстро завершено. Останется только найти родственников молодой женщины, и в этом загадочном деле, начавшемся на побережье Вилле-сюр-Мер, будет поставлена точка. Затем обыденная жизнь приморского городка сможет вернуться в свое привычное русло, проложенное между скукой и апатией. Закончив свой отчет, инспектор остановил кассету, закурил новую сигарету и впервые с того момента, как он увидел эту таинственную незнакомку, расслабился, задумавшись о своей дальнейшей карьере после закрытия полицейского участка. Разумеется, все сотрудники будут переведены в главные комиссариаты региона, но Дамьен еще не получил своего назначения. Он просто хотел оказаться в спокойном месте, чтобы ему больше не приходилось проникать в чье-либо убежище. Инспектор начал складывать документы в папку, и когда убирал фотографии, один снимок привлек его внимание. Он был сделан в погребе, спустя несколько часов после обнаружения места преступления. На нем была видна стена, расположенная справа от лестницы, напротив матраса и ванной. Фотограф наклонился до уровня импровизированной постели, чтобы снять то, что видела жертва, сидя на матрасе. «Сандрина проводила часы, дни, недели, глядя на эту стену, – вздохнул Дамьен. – Сколько раз она мечтала о том, чтобы эта стена рухнула? Сколько надежд рождалось и умирало, когда она разглядывала этот недосягаемый серый цемент?» На фотографии угадывалась близость подвального окошка, поскольку на правой стороне снимка виднелось слабое свечение, по всей видимости, от света прожекторов снаружи. Дамьен некоторое время сидел в задумчивости. Он не решался себе в этом до конца признаться, но его продолжало удивлять, что Сандрина открылась им с такой легкостью. Он не был знаком с таинственными механизмами мозга, тем не менее он ожидал гораздо большего сопротивления. Еще одна вещь не давала ему покоя – у него сложилось впечатление, что молодая женщина просто читала текст, как плохая актриса, стремящаяся скорее отделаться от своих реплик, и если бы она не расплакалась в конце представления, он бы решил, что рассказанная в больничной палате история лишь немного касалась самой рассказчицы. Он вспомнил комментарии психиатра – что все это было нормально, что должно пройти время, что ее мозг еще не усвоил всю информацию, что лекарственные препараты вызывают ощущение отсутствия, отстраненности… Однако, бросив последний взгляд на снимок стены, Дамьен почувствовал странное покалывание в области затылка. Он замер, пытаясь понять, что его могло так встревожить. Через несколько секунд его внимание сконцентрировалось на детали, которой он не придал значения в первый раз. «Ну и ну…» – прошептал чей-то голос, обдав его запахом серы. Он перемотал кассету, пока не нашел интересующее его место. «20 часов 37 минут. Время – понятие непостоянное», – произнесла Сандрина. Он просмотрел другие снимки погреба, но признал очевидное – то, что он искал, не фигурировало ни на одном из них. «Ну что, недостойный отец, что ты теперь будешь делать? – продолжил голос. – А? Снова обратишься в бегство? Спрячешься на другом конце Франции, чтобы не видеть меня, или все же немного потанцуешь со мной?» Дамьен вскочил со стула, взял папку с документами, достал кассету из магнитофона и схватил ключи от машины. – Уже уезжаете? – окликнул его Антуан с папками в руках, увидев, как он направляется к выходу. – Нужно кое-что проверить на ферме. Если меня будут спрашивать, я скоро буду. Там еще работает кто-то из наших? – Не думаю, все уже вернулись из-за дождя. Комиссар посоветовал дождаться, пока он стихнет, а потом вернуться на место. Он все еще надеется, что криминалисты освободятся и прибудут нам на помощь. – Понятно… Антуан? – Да? – Если он спросит, где я, ты ничего не знаешь, ок? – Как прикажете, шеф! Инспектор мчался по ухабистой дороге, не заботясь об амортизаторах. Дворники с трудом справлялись с потоками воды, и ему приходилось напрягать все свое внимание, чтобы не очутиться в яме. «Сандрина быстрым шагом пересекла лес. Дождь жалил ее своими ледяными иглами, в то время как плотный слой темных облаков медленно опускался вниз и уже касался верхушек самых высоких деревьев», – вещали динамики автомагнитолы. Он доехал до фермы, припарковался возле ивы и некоторое время сидел в машине, оглядывая окрестности. «Значит, вот что произошло… Детей принесли в жертву… Вот он, секрет острова…» Она упала на грязную землю и ударила по ней обоими кулаками, проклиная этот каменный бездушный кусок суши. Затем она раскрыла правую ладонь. Большой ключ все еще был здесь». Дамьен заглушил двигатель и побежал к входу, не замечая, что ботинки утопают в грязи, не обращая внимания на высокую иву, длинные тонкие ветви которой громко хлопали на ветру. Оказавшись перед входной дверью, он сорвал печати, достал папку, которую укрывал от дождя под полой пиджака, и скользнул внутрь. Инспектор не стал задерживаться в жилых комнатах и направился прямиком к погребу. Запах затхлости и разложения, казалось, стал еще сильнее, чем накануне. Подойдя к лестнице, Дамьен включил свой фонарик и начал спускаться по ступенькам с таким почтением, словно собирался проникнуть в глубины гробницы, держа перед собой в качестве путеводителя снимок голой стены. Он сел на матрас, выбрав точное место, откуда был сделан снимок. Рядом лежала тяжелая цепь, но он не решался к ней прикоснуться. Он закрыл глаза и вспомнил слова Сандрины: «20 часов 37 минут. В этот вечер на лестнице не раздалось никаких шагов. Я осталась одна. Забытая своими близкими, поскольку вокруг моей тюрьмы не было слышно ни одной полицейской сирены. 20 часов 37 минут. Дверь открывалась, и до меня доносился аромат рагу, смешанный с запахом горячего шоколада, про который он никогда не забывал. 20 часов 37 минут. Но время – понятие непостоянное. Я успела насчитать только сотню, прежде чем стена стала такой же пустой и бесполезной, как часы без стрелок». Дамьен встал и осветил фонариком стену, находившуюся напротив него, в поисках хоть каких-либо следов. Ничего не было. Его рука погладила цементную штукатурку, пробежала по шероховатостям, затем, не найдя ничего убедительного, он отступил на метр назад, чтобы окинуть взглядом стену. И снова он не нашел никаких видимых следов, ни отверстия от гвоздя, ни круга, нарисованного пылью и временем. Дамьену пришлось признать очевидное, в то время как запах разложения становился все сильнее, словно придя в возбуждение от этой невозможной правды. «Ну что, недостойный отец… Теперь мы позабавимся вволю… Я тебя предупреждал… Время – твой враг… Спроси у Мелани, что она об этом думает, ведь у нее было достаточно времени потанцевать со мной…» – 20 часов 37 минут… – прошептал инспектор, отгоняя голос дьявола. – А ведь здесь никогда не было часов… Третья веха Дети «Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» «Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул»… Гете «Лесной царь» 1 Сандрина смотрела из-под полуопущенных ресниц, как два силуэта покидают палату. Когда дверь закрылась, она перевела взгляд на окно, по которому стекали капли дождя. Молодая женщина вспомнила, сколько раз это делала в погребе. Смотреть, как за подвальным окошком идет дождь, представлять себя под ним, с высунутым языком, ощущая его свежесть, вздрагивать, когда ледяные капли стекают за шиворот… Еще в детстве она обожала бегать под проливными осенними дождями. Дождливая погода делала ее более живой, чем усыпляющие ласки летнего солнца, лучи которого лишали ее сил, оставляя лежать, апатичную и бесполезную, на берегу какого-нибудь водоема. Иногда мать водила ее в городской бассейн, где Сандрина проводила все свое время в воде, пытаясь улучшить свой рекорд по задержке дыхания, в то время как мать, не любившая плавать, предпочитала загорать на одном из многочисленных шезлонгов. – Ты, видимо, унаследовала от своего отца это постоянное желание принимать себя за рыбу… Вот так она оправдывала ту невидимую границу между ними, которая постепенно углублялась и расширялась, лишая их простых удовольствий, превратившись в итоге в гораздо более непробиваемую преграду, чем стена погреба, к которой ее запястье было приковано почти пятнадцать лет. «Твой отец».