Веронике было трудно принять всю тяжесть этого открытия. Неужели то, что происходило в погребе, действительно было другим убежищем, тенью правды, созданной рассудком, напуганным до такой степени, что ему захотелось там укрыться? Она еще никогда не встречала настолько реальной проекции. В рассказах пострадавших всегда присутствовало что-нибудь странное. Воображаемый друг, превращение мучителя в мифическое чудовище, как в случае с Лесным царем, призраки, необъяснимые звуки или явления, несуществующие места… Эта мистическая составляющая олицетворяла собой желание сбежать от реальности, и слова, которые казались бессмысленными простому наблюдателю, были вполне обоснованы и показательны с психиатрической точки зрения. Но в погребе, в этом втором убежище, все рассказанные события звучали как настоящие и лишенные фантазий. Неужели часы были единственной недостоверной деталью рассказа? В таком случае они являлись единственной дверью, ведущей к истине? Объем предстоящей работы не пугал психиатра. Терапия ожидалась долгой, но процесс был идентичен как для одного, так и для нескольких убежищ. Нет, больше всего молодую женщину волновало, кто или что стало причиной такого внезапного бегства. И чем больше она об этом думала, тем меньше была уверена, что хочет узнать эту правду. Вероника поняла, что все это переплетение барьеров, воздвигнутых мозгом Сандрины, ей будет не под силу распутать в одиночку и что она не сможет довести терапию до конца без помощи коллег. Она молча сидела перед Дамьеном, ожидая от него объяснений, которых у него не было. – Я… я подумаю над всем этим, – сообщила она, поднимаясь, с замкнутым выражением лица. – Завтра я свяжусь со своим коллегой, который наверняка поможет мне что-то прояснить. Это… очень неожиданно. Такая сложная система выживания мне еще не встречалась… – Я понимаю, я в вас верю, Вероника. Не опускайте руки. Может быть, вы припомните какую-нибудь деталь, на которую я мог бы опереться, как в случае с часами или ярмаркой? – Нет, – ответила она, ощущая неловкость от того, что не может помочь инспектору, – пока ничего… – Ничего страшного. Ведь ваша работа – лечить пострадавших, а не искать правду. Это уже моя обязанность. Возможно, вам не стоит в это слишком углубляться. Если погреб представляет собой второе убежище, правда, которая оттуда выйдет, может быть только абсолютным ужасом. – Я все понимаю, инспектор, но в определенный момент мне все равно придется заняться этой правдой, и единственный способ подобрать лечение – это встретиться с ней лицом к лицу, открыть дверь убежища, которое приведет меня к ней. Это чем-то напоминает танец с дьяволом – никто этого не хочет, но рано или поздно каждому приходит свой черед… – Я сказал это только для того, чтобы вас предупредить. Эта история не закончена, и то, что еще может открыться, вряд ли украсит наши ночи. Просто не принимайте все близко к сердцу. – А вы, – спросила она, обернувшись, когда уже подошла к двери, – вы действительно готовы танцевать с дьяволом? – У меня уже была такая возможность, и я предпочел отступить. Больше я не совершу подобной ошибки. Вероника попрощалась с Дамьеном и вышла из кабинета. Они расстались, не зная, когда снова увидятся и при каких обстоятельствах. Но молчание, которое повисло между ними на несколько секунд, когда никто из них так и не нашел нужных слов, не предвещало ничего хорошего. Инспектор подождал, пока закроется дверь, и закурил сигарету. Он еще не обедал, но есть ему совершенно не хотелось, словно его организм был слишком захвачен этой тайной, чтобы ощущать другие потребности, кроме желания скорее найти разгадку истории. Он сожалел, что не смог успокоить Веронику. Но как он мог это сделать, если сам чувствовал себя потерянным, не зная, с какого бока подобраться к правде? Раздавшийся около 14 часов телефонный звонок выдернул его из размышлений. – Инспектор Бушар, – произнес он, сняв трубку. – Добрый день, инспектор, это месье Дюбрей, секретарь сообщила мне о вашем звонке. Чем я могу быть вам полезен? – Вам знаком некий месье Вернст? – спросил Дамьен, вооружившись ручкой и листом бумаги. – Конечно, я знаю Франка Вернста. – Можете мне что-нибудь о нем рассказать? – Ну что ж, – начал Дюбрей, – это человек сдержанный, но приятный. Он никогда не пропускает наши ярмарки, его скот очень ценится, особенно молочный. Мы ждем его в следующем месяце, место для него уже зарезервировано, хотя он еще не перечислил нам взнос. Дамьен не стал сообщать о смерти фермера. Пресса еще не пронюхала про убийство, незачем было облегчать ей задачу, информируя человека, который вряд ли удержит эту новость в секрете. «Фермеры – одна большая семья!» – Не могли бы вы назвать мне даты и точные места его участия, а также фамилии покупателей? Я бы хотел поговорить с теми, кто общался с ним на этих ярмарках. – Разумеется, но… С ним что-то случилось? – Сожалею, месье Дюбрей, но я пока не могу об этом говорить. – Хорошо, в любом случае, я надеюсь, что ничего серьезного не произошло. – Пришлите мне все это по факсу, – продолжил Дамьен, пока его собеседник не начал расспрашивать его дальше, – я оставил номер у вашего секретаря. Большое спасибо за вашу помощь. – Рад помочь, инспектор, обращайтесь, если возникнет необходимость. – И последний вопрос – как давно вы проводите ярмарки? – Двадцать пять лет, без перерыва, – с гордостью уточнил Дюбрей. – За исключением 1982 года. – Что же тогда случилось? Кризис из-за найденных в мясе гормонов? Дамьен вспомнил о скандале, разразившемся в сельскохозяйственной отрасли несколько лет назад. Одна ассоциация выяснила, что огромное количество коров, выращиваемых во Франции, кормят гормонами и содержат в антисанитарных условиях. Потребители стали массово отказываться от мяса, что привело к разорению множества скотоводов. Отрасль до сих пор не оправилась от этого скандала. – Вы ведь не из этих мест, инспектор, я не ошибаюсь? – Так и есть, вы правы, – согласился Дамьен, не уточняя, ни откуда конкретно он приехал, ни по какой причине. – В 1981 году, – продолжил Дюбрей, – в последний день ярмарки пропал ребенок. Это был сын одного из наших участников. Мы все были потрясены этим несчастьем, ведь все мы знали малыша Фабьена. Поэтому мы решили не проводить ярмарку на следующий год из уважения к его семье, в надежде, что парнишку быстро найдут. Но полиция так и не обнаружила никаких следов. Родители в итоге расстались. Это был скверный развод, понимаете? Отец был вспыльчивым, любил выпить, его ферма с трудом держалась на плаву… Классическая ситуация в деревнях. Поэтому была выдвинута версия побега, оставив каждому из нас надежду на возможное возвращение мальчика. Которого так и не произошло. – Поэтому вы не стали проводить ярмарку на следующий год? – Да. Поэтому, а также потому, что отец повесился через полгода после исчезновения сына. Дамьен еще раз поблагодарил своего собеседника и задумчиво повесил трубку. Одна деталь, которую он еще до конца не осознал, не давала ему покоя. Он вкратце изложил на бумаге содержание разговора, чтобы не забыть ничего важного: «Ярмарки проводятся 25 лет. 1982 год – ярмарка не проводилась, поскольку в 1981 году пропал ребенок. Отец повесился (вспыльчивый, алкоголик, развод). Вернст – постоянный участник. С какого года? (Проверить по списку, который пришлет по факсу Дюбрей.) Сдержанный, но приятный (проверить, связавшись с другими посетителями ярмарки – участниками, покупателями). Ребенка не нашли. Возможный побег. Имя ребенка: Фабьен». Фабьен. Вот она, эта деталь. Имя. Дамьен лихорадочно открыл папку с делом Сандрины и пробежал глазами заметки, сделанные после его возвращения в комиссариат. – Черт, – выругался он, чувствуя первые вибрации замогильного голоса, раздавшегося у него в ухе. Он пролистал отчет о первом убежище – об острове. Он помнил, что составил список имен детей из лагеря, упомянутых пострадавшей. Она говорила, что их было десять, но назвала не все имена. Здесь. Дети войны, смешанных кровей. Жертвы Лесного царя. Фабьен. Мальчик, который защищал других, рисуя на стенах Лесного царя. «Я предупреждал тебя, что мы еще повеселимся, недостойный отец». 9 Три дня, бабушка, три дня… Мне понадобилось ровно столько времени, чтобы все понять. Целая вечность. В первый вечер, когда он приехал, я не спускалась к ребенку. Я не могла ни шевелиться, ни говорить. Я знала только, что он положил его в погребе, я услышала звяканье цепи и звук закрывающегося замка.