Так может выть только напуганный ребенок, которому затыкают рот. Потом я услышал какое-то пыхтение и возню. Тяжелый шлепок: что-то живое ударилось обо что-то твердое. Снова завыл ребенок. Я шагнул внутрь. * * * Майло повалил ее на пол и теперь прижимал лицом к деревянным, ободранным половицам тесной, похожей на камеру комнаты. Единственная кровать была так узка, что на ней едва уместился бы один взрослый. Сейчас на ней поверх серых простыней лежал ребенок, личиком к потолку. Это хорошо – меньше шансов внезапной младенческой смерти. Ни кроватки, ни какого-либо другого места для сна в комнате не было. А вот это уже плохо. Ребенку опасно спать со взрослым: тот может нечаянно задавить его во сне. Легкие у этого малыша были что надо – орал он без остановки. Сердитый маленький мальчик. Майло не смотрел по сторонам. Он уже поставил женщину на ноги. Лет ей было примерно столько же, сколько Ри, и роста они были почти одинакового, но там, где у Ри были мягкие округлости, у этой торчали кости. Впрочем, если не приглядываться, различий почти не было видно. Однако мне они буквально бросались в глаза: бедра у́же, подбородок меньше, ноги длиннее, руки крупнее. С волосами всегда можно что-нибудь сделать: не знаю, какой шевелюрой наделила эту женщину природа, но сейчас ее волосы были черными и гладкими, как начищенный ботинок. Наполовину короче, чем рыжеватые кудряшки Ри, неаккуратно обкромсанные. Я подумал: интересно, почему ДеВейн Смарт и еще двое других решили, что это Ри. Жилка на шее Майло запульсировала, когда до него дошло, какую он допустил ошибку. Женщина не вырывалась, но низкие ворчащие звуки то и дело слетали с ее губ. Вдруг она жутко заскрипела зубами. Губы раздвинулись, обнажая зубы. Она оскалилась – казалось, вот-вот плюнет. Майло весь поджался, но ничего не делал, только смотрел на нее. Женщина захохотала. То есть раскрыла рот во всю ширь, демонстрируя больше пустот, чем зубов, и испустила низкий, какой-то бесполый звук, закончившийся чем-то похожим на высокое кудахтанье. Это напугало ребенка. Его маленькое тельце задрожало, он заскулил еще громче, чем раньше, и замолотил по продавленному матрасу кулачками и пяточками. В панике малыш едва не скатился за кровать, но, к счастью, между стеной и дальним краем матраса были вставлены упаковки с памперсами, они и не дали ему упасть. Хотя, вполне возможно, их сунули туда вовсе не с этой целью, а просто потому, что в комнате не было для них другого места. Майло начал: – Я изви… Женщина зашипела, словно кошка, и попыталась его пнуть. – Мэм… – Фхххх! Продолжая наблюдать за ребенком, я бросал быстрые взгляды по сторонам, осматривая комнату. Серые стены в пятнах мочи, комод из некрашеного дерева, щербатый верхний ящик. На комоде еще подгузники и белая пластиковая сумочка. В комнате буквально негде ступить из-за коробок с детским питанием. Здесь же и взрослая еда в консервных банках: спагетти, рагу, супы, овощи. На коробке с печеньем, как на подставке, была раскрыта большая старинная Библия в красном переплете. Слева от комода был проход в ванную комнату, без двери. Там на крышке унитаза примостилась переносная походная печка, которую, видимо, топили брикетами Стерно. На краю раковины балансировал ручной нож для консервов. Топлива в плите почти не осталось: стенки резервуара покрывала тонкая пленка пурпурного парафина. Готовить в таком тесном, непроветриваемом помещении опасно: можно угореть, а то и устроить пожар. Может быть, поэтому приоткрытое окно в ванной подпирали две банки куриного супа. А может, то была просто попытка ослабить вонь. Ребенок продолжал выть. Женщина на полу состязалась с ним в громкости, ругаясь без слов, мотая головой и шипя всякий раз, когда Майло пытался принести ей свои извинения. Такое поведение только продлевало ее несвободу, а несвобода еще сильнее распаляла ее гнев. Некрасивая женщина и шикарный малыш. Румяный, светловолосый, в пушистом голубом комбинезончике. – Мэм, – сказал Майло, – постарайтесь успокоиться, чтобы я мог снять с вас наруч… Женщина завопила. Младенец побагровел и покатился в обратном направлении, к краю кровати. Я подхватил его. Тяжеленький. Он бился у меня в руках, изгибая спинку, отводя назад голову и снова резко возвращая ее на место. При каждом движении он ударялся лбом мне в щеку. Два очка мелкому. – Ну, ну, тихо, – сказал я. Он завизжал еще пронзительнее. По всей видимости, на этот раз его вопли достигли того предела, за которым терпение его матери истощалось, потому что она вдруг прекратила бороться и сказала: – Коди, тише. – Сказала негромко и ритмично, как, бывает, говорят матери, укачивая младенца. Однако гнев еще чувствовался в ее голосе, и, наверное, поэтому мальчишка и не подумал успокоиться, а продолжал яростно выкручиваться из моих рук. – Эй, приятель, – сказал я. Его слезы брызнули мне на лицо. Я крепче обхватил его маленькую грудку, прижал его руки к бокам, чтобы он не повредил себя ненароком, и тихо зашептал ему в ухо: – Ти-ше, Ко-ди, Ко-ди, ти-ше, ти-ше… При этом я старался, чтобы мои нашептывания совпадали по ритму с его криками – мой коронный номер с ревущими младенцами. Им ведь важно не что ты им говоришь, а как. Он дернулся еще пару раз, и его тельце точно окоченело. Примитивное утешение гипнотической мантры подействовало. – Я сниму наручники, мэм, только ведите себя спокойно, – сказал Майло. Женщина тихо выругалась. Лейтенант выждал еще пару секунд. – Снимай, ублюдок, буду вести себя тихо, – сказала она. Освобожденная, женщина сразу же бросилась ко мне и вырвала из моих рук ребенка. Коди, испустив протяжный вопль облегчения, зарылся носом ей в грудь. Прижав его к себе, она шагнула назад, к стене из подгузников, и указала подбородком на дверь. – Уходите! Избавьте меня от вас! – Мне и вправду очень жаль, мэм, – сказал Майло. Женщина еще крепче прижала к себе Коди. Тот захныкал. – Изыдите, проклятые! – Ее голубые глаза были подернуты сеткой кровеносных сосудов, набухших от ярости. – Мы сейчас уйдем, мэм; я только хочу убедиться… – Нет! Не говорите ему! – Кому – ему? Женщина улыбнулась. – А ты будто не знаешь, ублюдок! Это же он вас послал! – Мэм, я глубоко сожалею о случившемся, но я не понимаю… – Ему! – воскликнула она. – Тому, кто был бы благословен, а стал проклят. Тому, кто пожирает пасхальные жертвоприношения и пачкает свою пасть невинной кровью. Майло посмотрел на меня. Женщина снова зарычала. Коди было завыл, точно по команде, но она мгновенно справилась с его начинающейся истерикой, шикнув на него так резко, словно где-то вдали свистнул паровоз. Затем, освободив одну руку, стала задирать на себе блузку, и я подивился – неужели она начнет кормить его прямо при нас, утверждаясь в своем материнском праве. Но женщина остановилась, так и не заголив отвисшую правую грудь. Шрам, грубый, заштопанный через край стежками, крупными, как на бейсбольном мяче, начинался на левом боку у нижнего края ребер, проходил через всю грудную клетку и заканчивался над солнечным сплетением. – Это он вас так? – спросил я. Женщина показала мне язык. Коди, пораженный таким поведением матери, застыл, глядя на нее широко раскрытыми, вопрошающими глазами. Потом приоткрыл свой крохотный ротишко и, высунув язычок, тоже попробовал провести им по губам. Глаза у него были голубые, как у матери. Были заметны и другие черты семейного сходства: маленький подбородок, широкий лоб, большие, плотно прилегающие к голове уши. Если ему суждена долгая жизнь, то с годами пухлый малыш превратится в высокого костистого мужчину. А вот что генетика и воспитание сделают с его личностью, знает один Бог. Его мать обратилась к Майло, продолжая держать на виду свой шрам. – Он послал вас. Убирайтесь. Ее слова прозвучали враждебно и горько, и все же в них чувствовалось облегчение подтвердившегося подозрения. Концы сошлись с концами, ментальная картина ее мира восстановилась, став такой же ровной и гладкой, как застланная ею постель. Ведь подчиниться неопределенности страшнее, чем умереть. – Мэм, мы просто ищем одну… – сказал Майло. – Мэм? Кто тут вам мэм? Я зовусь Она! Коди захныкал. Женщина стала укачивать его, зашипев ему в левое ушко: – Шшш, шшш, шшш, шшш…