– Беда с вами, Хорас! Вам не угодишь, – произнес Хемингуэй позднее. – Я везу вас в разгар лета в прекраснейший уголок, о каком можно только мечтать, привожу в паб, где, вижу, не читали указов о нормировании, а у вас такой вид, словно вас притащили в зону бедствия. Я вас побеспокою: передайте-ка мне масло! Инспектор подал ему зеленую чашку, отдаленно напоминавшую формой салатный лист. – Масло! – провозгласил он. – Недельная норма! Хемингуэй не стал себя ограничивать. Они сидели в пустом кафе и наслаждались поздним ужином, навевавшим воспоминания о почти забытых изобильных временах. Гостиница «Сан» была старейшей, но далеко не лучшей в Беллингэме. Сюда приходили ночевать после дневных трудов заезжие коммивояжеры. Неудобства кроватей в номерах смягчались перьевыми матрасами. В единственной ванной комнате стояла старинная крашеная ванна в деревянном коробе, со старомодным краном. Зарешеченные окошки можно было, приложив силу, попробовать открыть. Постояльцы были людьми неприхотливыми, поэтому к их услугам здесь была всего одна гостиная, а в кафе стоял длинный стол, сидеть за которым приходилось на стульях, набитых конским волосом. Еще здесь громоздился массивный буфет из красного дерева, пожелтевшего от времени, служивший подставкой для фикуса, были сложены коробки от печенья с картинкой на сюжет коронации Эдуарда VII и расставлено множество банок с соусами и маринадами. На стенах висели гравюры из стали в кленовых рамах, в углу высилась ваза с пампасной травой. Еду здесь подавали небрежно, меню отсутствовало, зато сама еда была отменной. Хемингуэй заказал чай, и вскоре на столе появилась тарелка с беконом, яйцами, колбасой, помидорами и жареным картофелем, а также три-четыре вида джема, булочки, фруктовый пирог, буханка хлеба, компот и редиска. Эту гостиницу ему порекомендовал сержант Карсторн, в связи с чем старший инспектор проникся уважением к его профессиональным способностям – по мнению помощника Хемингуэя, безосновательно. – Хотелось бы узнать, откуда у них столько бекона, – зловеще произнес Харботтл. Старший инспектор налил себе вторую чашку чая и щедро добавил сахару. – Не пойму, зачем вы занялись расследованием убийств? – усмехнулся он. – Ищейка на службе у министерства продовольствия – вот ваша стезя! Какое вам дело, откуда у них бекон? Когда вы его ели, у вас за ушами трещало! Еще чаю? Харботтл не возражал. Несколько минут он звенел в чашке ложечкой. – В деревне хорошо! – внезапно заявил он. – Но это расследование мне не нравится, шеф. – Проблема в вашем комплексе неполноценности, – невозмутимо заметил Хемингуэй. – Когда вы заговорили о сквайре, я понял: быть беде. Вы же стали вспоминать былые деньки, когда были деревенским пареньком, возили навоз и ломали шапку перед сквайром. – Вот еще! – возмутился хмурый подчиненный. – В жизни не возил навоз и ни перед кем не ломал шапку. Что мне было ломать, когда я ходил с непокрытой головой? – Так вы из красных? Здесь лучше забыть о равенстве, это тупиковый путь. – Увидев, что инспектор тяжело дышит, он примирительно добавил: – Остыньте, Иов, поберегите свои сосуды! – Почему Иов? – подозрительно спросил инспектор. – Если бы вы читали Библию, то знали бы, что этот бедняга страдал ужасной болезнью. И много чем еще. – Хочется узнать, от чего я страдаю! – Главным образом, от меня. Инспектор неуверенно улыбнулся: – Вы начальник, сэр, мне не следует вам противоречить. Но я никак не пойму, что вам нравится в данном деле. По мне, либо оно окажется таким простым, что его вполне раскроет местный сержант, о ком вы высокого мнения, либо разверзнутся глубины, до которых нам ни за что не донырнуть. – Я ценю качество. – Хемингуэй взял редиску. – Обстановка хороша, как и действующие лица, исключая поляка. Не каждый день происходит убийство в провинциальной среде приятных респектабельных людей. Снеттисхэм, конечно, и в Беллингэме раскопает кого-нибудь со списком судимостей длиной в вашу руку, он и окажется виновным, но пока что все выглядит заманчивее. Здесь есть возможности – назовем это так. Инспектор нахмурился: – Поляк – вам это не понравится! – и племянница, над которой потешается местный начальник полиции. От остальных я бы ничего не ждал. Только понять бы, почему начальник полиции проглотил язык, стоило Карсторну упомянуть Драйбека. – Драйбек – его поверенный, играет с ним по выходным в гольф, – объяснил Хемингуэй. – Вы знаете это от Карсторна, сэр? – За милю видно, что начальник полиции водит дружбу с большинством замешанных в деле. Потому и поторопился вызвать нас. Я его за это не виню. Харботтл сопроводил этот факт людского несовершенства удрученным покачиванием головы, однако спорить не стал, а снова погрузился в молчание. Складка между его бровями углубилась, потом он воскликнул: – Есть в данном деле кое-что поразительное, шеф! – Что именно? – осведомился Хемингуэй, не отрываясь от карты Торндена. – Вроде бы установлено, что стреляли примерно от этого куста утесника. Откуда же убийца мог знать, что потерпевший любезно подставит ему свой профиль в саду именно в это время? – Он этого не знал, – ответил Хемингуэй. – Вероятно, даже не предполагал, что ему повезет и Уорренби усядется в саду. Напрягите мозги, Хорас! Если преступник – кто-то из этих теннисистов, то он знал, что мисс Уорренби нет дома. Мы не ошибемся, если предположим, что он знал и о выходном служанки. Мог надеяться, что теплым июньским вечером Уорренби расположится в саду, но невелика важность, если бы он ошибся. Вы видели дом на фотографиях. Там высокие французские окна, которые в такой день наверняка были открыты. Время тоже не играло роли. Поляк здесь ни при чем: ему бы пришлось залечь часа на два, дожидаясь выхода Уорренби. – Чем дольше я размышляю, тем больше прихожу к мысли, что преступление совершил человек, не присутствовавший на приеме, – сказал Харботтл. – Если это кто-то из них, то где лежала винтовка? Если бы играли в крикет, можно было бы заподозрить, что она ждала своего часа в крикетной сумке. Но что надо принести на теннис, чтобы спрятать там винтовку? – Ничего! Вы на правильном пути, Хорас, но ответ прост. Если убийца был на приеме, то, хорошо зная местность, припрятал оружие где-то между участками Хасуэллов и Уорренби, чтобы в нужный момент забрать его из тайника. Вам, сельскому жителю, полагается знать, что это совсем нетрудно, когда вокруг заросли, живые изгороди и канавы. Лично я отдал бы предпочтение канаве: в это время года к вашим услугам высокая трава, шиповник – выбор велик! – Верно, – согласился Харботтл. – Если все было так, как вы описываете… – Скоро увидим. К шести часам Карсторн заедет за нами и отвезет в Торнден. Со вчерашнего дня его сотрудник сторожит Фокс-Хаус, но мисс Уорренби хочет, чтобы его поскорее убрали из-за служанки, отказывающейся находиться под одной крышей с полицейским. Хороша репутация у полиции в этих краях! – Людям не нравится полиция у них дома, – серьезно объяснил инспектор. – Это нереспектабельно. – Вот взгляну сам на место преступления, просмотрю бумаги в столе убитого – и он удалится. Не хочется лишать девушку служанки, даже если она убила своего дядюшку. У Уорренби был адвокат в Лондоне, ограничившийся одним составлением его завещания. Сейчас он удит рыбу в Шотландии. Начальник полиции графства говорил с его клерком и с мисс Уорренби, которая сообразила, что ее дядя не возражал бы, чтобы мы исполнили свой долг. Выманивать эту птичку из Шотландии нет необходимости, без нее обойдемся. – А завещание? – Оно лежало в сейфе Уорренби у него в конторе. Как сказал полковнику клерк, лондонский юрист – один из душеприказчиков покойного. Второй – мисс Уорренби. Все просто. Завещание вскрыли в ее присутствии. Так же, при ней, я смогу ознакомиться с бумагами. Закончим в Фокс-Хаусе – нанесем визит мистеру Драйбеку. Не хочу являться завтра к нему в контору для запроса, возникнет скандал. Этот план был приведен в действие. В назначенный час прибыл в полицейской машине сержант Карсторн, и уже через двадцать минут старший инспектор любовался деревней Торнден. На общинном выгоне играли в крикет: поле для игры находилось на его ровном участке около триндейлской дороги. В самой деревне было по-воскресному тихо. Сержант подъехал к перекрестку, чтобы показать Хемингуэю место, где от Хай-стрит отходит Вуд-лейн, после чего развернулся и поехал обратно, на Фокс-лейн. Прежде чем войти в сад Фокс-Хауса, троица, выйдя из машины, поднялась на бугор посреди выгона, к кустам утесника. Оттуда открывался вид далеко на восток, в направлении Беллингэма. Там тоже росли кусты утесника, было много ежевики, кое-где виднелись деревца – в основном березы. На севере, у хоуксхэдской дороги, тянулась ограда недавно устроенного сквайром, как узнал Хемингуэй от сержанта, гравийного карьера. Выгон оказался не коронной землей, а манориальной пустошью. – Все здешние земли раньше принадлежали Эйнстейблам, кроме земель Пленмеллеров к западу от деревни, – объяснил сержант. – Но вы ведь знаете, как вели себя люди этого пошиба после Первой мировой войны. Говорят, молодому Пленмеллеру не до земли. Поглядел я на него и вижу, что ему вообще не до чего. Иное дело – сквайр. Таких называют «старая школа». Он не успокоится, пока жив, а вот после смерти перспективы выглядят неважно, потому что его наследник не станет стараться так, как он. На последней войне он потерял сына. Говорят, поместье отойдет то ли племяннику, то ли кузену, который сюда носа не кажет. А как иначе, раз живешь в Йоханнесбурге? Это будет непривычный для Торндена сквайр. Надо отдать должное мистеру Эйнстейблу: как ни подкосила его смерть сына, он не опустил руки. Он из тех, кто не гнется: делает все, что может. Карьер вырыл, чтобы были средства на поместье. Вон там новые посадки: ему пришлось вырубить и продать много леса. Хемингуэй кивнул: – Таких людей осталось немного. – Он отвернулся и стал рассматривать сад Фокс-Хауса. – Что ж, попасть отсюда в цель было нетрудно. – Он заметил кресло под деревом, потом дорожку и приступку, которой она заканчивалась. – Если пригнуться, от приступки ничего не видать, – подсказал сержант. – Действительно. Что там дальше, за лесом? – Роща Хасуэлла. Тропинка вьется вокруг нее. Раньше от выгона до самого луга викария рос лес. Отсюда не разглядеть, это за участком Фокс-Хауса. Прошло уже, конечно, много лет, но, говорят, старые деревья остались с той поры. Поневоле задумаешься, верно? Старший инспектор задумался, но не уточнил, о старом лесе или о чем-то другом. Несколько минут он молча смотрел по сторонам, а потом коротко бросил: «Идемте!» – и спустился на дорожку. Массивная сводчатая дверь Фокс-Хауса была по-деревенски распахнута, так что можно было разглядеть холл и резную лестницу за ним. Пол холла из черного дуба был устлан двумя персидскими коврами. Под окном напротив входной двери стоял старый сундук, посередине – перекошенный колченогий столик, вдоль стен – стулья эпохи короля Якова I с высокими спинками. Несколько охотничьих картинок завершали интерьер, больше свидетельствовавший о некоей отошедшей эпохе, чем о личности владельца. – Уорренби пополнял интерьер небрежно, тем, что попадалось на глаза, – произнес сержант. – Правда, в Лондоне был человек, который ему подсказывал. У двери висел железный колокольчик. Сержант не удержался и дернул его. Эффект был мгновенным и неожиданным. Раздался истошный лай, и из полуприкрытой двери слева выскочили две мелкие, зато решительные защитницы рыжевато-коричневой масти. Одна стала грозно наскакивать на пришельцев, другая, при более пристальном рассмотрении оказавшаяся кобелем преклонных лет, довольствовалась тем, что осталась стоять, хрипло погавкивая. – Фу, ребятки! – послышался женский голос. – Как не стыдно? Назад, к мамочке! – Миссис Миджхолм, – прошептал сержант. Его взгляд, обращенный на Хемингуэя, был полон значимости, но объяснить охвативший его ужас он не успел: из гостиной выплыла миссис Миджхолм. – О, полиция! – воскликнула она. – В воскресенье! Удивительно! – Добрый день, мадам. Знакомьтесь: старший инспектор Скотленд-Ярда Хемингуэй, инспектор Харботтл. Они хотят увидеть мисс Уорренби. – Скотленд-Ярд! – произнесла миссис Миджхолм, как выплюнула, явно не видя существенной разницы между этим учреждением и гестапо. – Бедное дитя! – Совершенно верно, мадам, – примирительно промолвил Хемингуэй. – Собственно, мне нужно только заглянуть в бумаги и задать пару вопросов. Не беспокойтесь, я не стану ее огорчать! – Что ж, – вздохнула миссис Миджхолм, – если без этого не обойтись, то я буду настаивать на своем присутствии. Она осталась одна в целом свете, перенеся страшное потрясение. Я отказываюсь ее бросать! – Уверен, это делает вам честь. Не возражаю. – Хемингуэй нагнулся, чтобы погладить пожилого пекинеса, нюхавшего его ботинок. – Ты такой красавчик! Пекинес сердито взглянул на него и зарычал. Однако Хемингуэй знал на собачьей спинке местечко, почесывание которого приносит наибольшее удовольствие, поэтому песик прекратил рычать и даже помахал распушенным хвостом. Это растопило суровое сердце миссис Миджхолм. – Вы ему понравились! – вскричала она. – Улисс! Обычно он не терпит прикосновения чужих. Значит, такие полицейские тебе по сердцу, мой бесценный? Фу, Унтиди! Не позволяйте ей приставать! Собачка более юных лет, вдохновленная дедушкиным примером, перешла от лая к восторженным приветствиям, обращенным к старшему инспектору. Сержант Карсторн возмущенно засопел, но поведение старшего инспектора не позволяло предположить, что он приехал в Торнден с какой-либо иной целью помимо восхищения пекинесами миссис Миджхолм. Не прошло и нескольких минут, как Хемингуэй и миссис Миджхолм подружились. Он уже сумел бы успешно сдать экзамен по предмету «достоинства Улисса, количество выигранных им призов и поголовье зачатых им призеров выставок». На волне благосклонности Хемингуэй был наконец допущен в гостиную. Там в кресле с подголовником сидела, сложив руки на коленях, Мэвис Уорренби. Не принадлежа к тем, кто считает свой гардероб неполным без как минимум одного черного платья, она не смогла одеться должным траурным образом. Компромисс представлял собой серое платье, которое совершенно ей не шло. При появлении полиции Мэвис встала и, бросив на миссис Миджхолм взгляд преданного спаниеля, выдавила: – Что такое? – Не надо волноваться, моя дорогая! – подбодрила миссис Миджхолм. – Два детектива из Скотленд-Ярда, только и всего. Очень обходительные. Но я побуду с тобой. – Как я вам благодарна! Простите, я такая глупенькая! – заговорила Мэвис, покосившись на Хемингуэя. – Наверное, это потому, что на меня слишком много навалилось. Конечно, я знала, что без вопросов не обойдется, и сделаю все, чтобы вам помочь. Это мой долг. И, обходясь почти без наводящих вопросов, Мэвис отчиталась обо всех своих действиях накануне, не забыв о том, как тревожно ей было оставлять ныне покойного мистера Уорренби одного, и о том, как она жаловалась миссис Хасуэлл на позднее время. Мисс Уорренби рассказывала все это не в первый раз, история обросла второстепенными подробностями, и она почти убедила себя, что уходила из дому с дурными предчувствиями. Впрочем, в двух важнейших пунктах история не отличалась от поведанной сержанту Карсторну: Мэвис не знает никого, у кого была бы причина убить ее дядю. Когда внезапно раздался выстрел, она никого не видела. – Понимаете, – бесхитростно заявила Мэвис, – то, что я никого не видела, для меня облегчение. Дядю все равно не вернуть. Я предпочитаю не знать! – Да, – кивнула миссис Миджхолм. – Но ты же не хотела бы, чтобы убийца твоего дяди остался безнаказанным? Да и мы не можем позволить, чтобы по нашей любимой деревне разгуливал душегуб! Никто глаз ночью не сомкнет. Я не верю, будто можно что-то утаить. Перед вашим приходом, инспектор, мы с мисс Уорренби как раз обсуждали, кто бы мог это сделать. – Не думаю, что это подобающие разговоры, – возразила Мэвис. – Прошу меня извинить, – произнес Хемингуэй, – но вы ошибаетесь! Если кого-то подозреваете, то ваша прямая обязанность сообщить мне об этом. – Я никого не подозреваю. Даже не представляю, кто бы это мог быть!